Повешу трубку много-много раз.
Она вздохнула, надеясь, что эта мысль принесет облегчение, но никакого облегчения не почувствовала. События вчерашнего дня сломили ее.
Раздался стук в дверь. Это мог быть кто угодно из ее родных. Прошлым вечером они с ней носились как с писаной торбой, защищали ее, оберегали, точно она хрустальная. Мама и папа остались на ночь. От мамы было не скрыться, будто она боялась, как бы Кейт ненароком не покончила с собой. Папа без конца хлопал ее по плечу и повторял, что она красавица, а близнецы, которые не очень-то понимали, что случилось, но нутром чуяли беду, висли на ней не отлипая. Одна только Мара держалась на расстоянии и наблюдала за происходящим со стороны.
– Войдите, – сказала Кейт, поднимаясь повыше на кровати, стараясь казаться более стойкой, чем на самом деле.
В спальню вошла Мара, уже одетая в школу: джинсы на бедрах, розовые угги и серая толстовка с капюшоном. Она попыталась улыбнуться, но вышло не очень.
– Бабушка меня послала с тобой поговорить.
Кейт испытала огромное облегчение просто оттого, что дочь оказалась в одной с ней комнате. Она переместилась на середину кровати и похлопала ладонью по матрасу рядом с собой.
Но Мара села напротив, прислонилась к обитому шелком изножью кровати, подтянула к груди острые колени – они торчали наружу из ее любимых драных джинсов.
Кейт с тоской вспомнила о том времени, когда могла просто подхватить дочь на руки и прижать к себе. Сейчас ей это было необходимо.
– Ты ведь знала, про что будет программа, да?
– Талли со мной все обсудила. Сказала, что это поможет.
– И?..
Мара дернула плечом:
– Да я-то просто на концерт хотела.
Концерт. Бесхитростный эгоизм этого ответа покоробил Кейт. Она и забыла про концерт, про то, как Мара сбежала из дома. После поездки на Кауаи все это совершенно вылетело у нее из головы.
На это Талли, похоже, и рассчитывала. Заодно и Джонни убрала с дороги, чтобы не нарушил планы.
– Скажи что-нибудь, – попросила Мара.
Но Кейт сама толком не знала, что сказать, как со всем этим обойтись. Ей хотелось, чтобы Мара поняла, какой эгоисткой была, как сильно ее обидела, но она не собиралась взваливать на дочь вину за произошедшее. Этому грузу место на плечах Талли.
– А тебе не пришло в голову, когда вы с Талли сочиняли свой план, что мне будет больно и обидно?
– А тебе не приходило в голову, что мне больно и обидно, когда меня не пускают на концерт? Или в боулинг ночью? Или…
Кейт подняла руку.
– Понятно. Мара по-прежнему пуп земли, – произнесла она устало. – Если тебе больше нечего сказать, можешь идти. У меня сил нет с тобой ругаться. Ты повела себя эгоистично и обидела меня. Если сама этого не понимаешь и не готова принять за это ответственность, мне тебя жаль. Все, уходи.
– Ну окей. – Мара нарочито медленно встала с кровати. У двери она замерла и обернулась: – Когда Талли придет…
– Талли не придет.
– В смысле?
– Твоя крестная фея должна передо мной извиниться. А извиняться она не умеет. Надо же, и в этом вы похожи.
Впервые за весь их разговор на лице Мары мелькнул страх. Боялась она одного – потерять Талли.
– В твоих интересах хорошенько подумать о том, как ты ко мне относишься, Мара. – Голос Кейт дрогнул, ей с большим трудом удавалось говорить спокойно. – Я тебя люблю больше жизни, а ты намеренно причиняешь мне боль.
– Я тут ни при чем.
Кейт вздохнула:
– Ну естественно, Мара. Ты всегда ни при чем.
Этого говорить не следовало. Едва слова сорвались с губ, Кейт захотела взять их обратно, но сказанного не воротишь.
Мара рывком распахнула дверь и с грохотом захлопнула ее за собой.
Внезапно наступила тишина. Где-то за окном пропел петух, залаяли собаки. Слышно было, как кто-то ходит на первом этаже, – половицы в этом старом доме скрипели при каждом шаге.
Кейт уставилась на телефон, ожидая звонка.
– Это вроде мать Тереза говорила, что одиночество – самый ужасный вид нищеты? – сказала Талли, хлебнув «грязного мартини».
На лице человека, к которому она обратилась, на мгновение мелькнул испуг – будто он вел машину по темной пустой дороге и внезапно ему наперерез выскочил олень. Затем он рассмеялся – особенным, говорящим смехом, как бы признавая в Талли свою, подчеркивая их общее превосходство над миром, их привилегированность. Такому смеху учатся в гулких коридорах Гарварда или Стэнфорда.
– Что люди вроде нас знают об одиночестве и нищете? К вам на день рождения явилась сотня человек, а шампанское и икра, господь не даст соврать, стоят недешево.
Талли попыталась, но не смогла вспомнить его имя. А ведь этот тип – ее гость, должна же она знать, кто он, черт побери, такой?
И что за муха ее укусила – так нелепо изливать душу постороннему человеку?
Исполнившись отвращения к себе, она прикончила мартини – второй за вечер – и направилась к временному бару, который устроили в углу ее пентхауса. За спиной у одетого в смокинг бармена сияло небо Сиэтла – густая чернота, усыпанная яркими искрами звезд.
Нетерпеливо дожидаясь третьего мартини, она убивала время пустой болтовней с барменом. Едва напиток был готов, она подхватила его и поплыла к террасе, огибая стол, на котором громоздились завернутые в блестящую бумагу, обвязанные яркими лентами коробки. Можно и не открывать, известно, что внутри: бокалы для шампанского «Уотерфорд» или «Баккара», серебряные браслеты и фоторамки из «Тиффани», ручки «Монблан»… может, еще кашемировый палантин или пара подсвечников из дутого стекла. Дорогие подарки, которые преподносят друг другу шапочные знакомые и коллеги, достигшие определенного уровня доходов.
В каждой из этих элегантно упакованных коробок лежит пустышка – ни одной вещи, адресованной лично ей.
Сделав глоток, Талли вышла на террасу и, облокотившись на ограждение, уставилась на далекие очертания Бэйнбриджа. Лунный свет серебрил поросшие лесом холмы. Она бы и рада была отвести взгляд, но не могла. С того эфира прошло три недели. Двадцать один день. Но ее разбитое сердце все еще болело. Слова, произнесенные Кейт, бесконечно прокручивались у нее в голове. А едва ей удавалось о них забыть, на глаза попадался номер «Пипл» или какая-нибудь статья в интернете, не скупившаяся на цитаты. Ее даже собственная мать не любила… Вот она, ваша звезда, ребята. Такая охренительно нежная и заботливая, что ни единого раза в жизни ни одному человеку не сказала, что любит его.
Да как у Кейт язык повернулся такое сказать? И как она могла после этого не позвонить, не извиниться… даже с днем рождения не поздравить?
Талли осушила бокал и поставила его на ближайший столик, не отрывая взгляда от берега, темневшего за черной полосой залива. За спиной у нее раздался телефонный звонок. Так и знала! Она бросилась обратно в квартиру, протиснулась сквозь толпу в гостиной, зашла в спальню и захлопнула за собой дверь.
– Алло? – сказала она, чуть запыхавшись.
– Привет, Талли, с днем рождения.
– Здравствуйте, миссис М. Так и знала, что вы позвоните. Может, мне к вам с мистером М. заехать? Я прямо сейчас могу, мы бы…
– Ты должна помириться с Кейти.
Талли опустилась на край кровати.
– Я просто хотела помочь.
– Но не помогла. Неужели сама не понимаешь?
– Вы хоть слышали, что она про меня наговорила в прямом эфире? Я ей помочь хотела, а она заявила на всю Америку… – Талли не смогла даже повторить этих слов. Слишком сильную они причиняли боль. – Я жду извинений.
В трубке повисла тишина, затем раздался усталый вздох:
– Ох, Талли.
Уловив разочарование в голосе миссис М., Талли вновь почувствовала себя четырнадцатилетней девчонкой, угодившей в полицейский участок. В кои-то веки у нее не нашлось слов.
– Я люблю тебя, как родную дочь, – наконец сказала миссис М. – И ты это знаешь, но…
Как родную дочь. В одном слове – целое море, целый океан, разделявший их.
– Ты должна понять, какую боль ей причинила.
– А кто будет понимать, какую боль она причинила мне?
– То, что с тобой делала мать, – преступление, Талли. – Миссис М. с тоской вздохнула. – Бад зовет, мне пора. Мне очень жаль, что все так, как есть, но я должна идти.
Талли даже не попрощалась, просто молча повесила трубку. Правда, от которой она бежала столько лет, настигла ее, свинцовой тяжестью опустилась на грудь, не давая дышать.
Все, кого она любила, были родней Кейт, а не ее, и в трудную минуту они встали на другую сторону.
А она как же?
Да как пелось в старой песне – снова одна. Разумеется[130].
Медленно поднявшись, она вернулась на вечеринку. Как можно было годами закрывать глаза на очевидное? Это ведь главное, чему ее научила жизнь: люди уходят. Родители. Любовники.
Друзья.
Пробираясь к бару сквозь толпу коллег и знакомых, она улыбалась, радостно болтала ни о чем.
Это ведь не так сложно – вести себя нормально, притворяться, будто все хорошо. Большую часть жизни она этим и занималась. Играла.
Лишь с Кейти она позволяла себе оставаться собой.
К осени Кейт перестала ждать звонка от Талли. Прошедшие с их разрыва месяцы она провела в тесном и неудобном, но успевшем уже стать привычным мирке-аквариуме, в который сама себя заточила, отрезав от окружающей действительности. Сперва она, конечно, оплакивала потерянную дружбу, горевала о былом, но со временем приняла неизбежное: Талли не извинится. Если какие-то извинения и прозвучат, то произносить их придется – как всегда – ей самой.
Так уж сложилось.
Самоуважение Кейт, обычно такое неустойчивое и податливое, в этом месте прогибаться не желало. На этот раз она не сдастся.
Время шло, стеклянные стены аквариума с каждым днем становились крепче. Она все реже вспоминала о Талли, а если и вспоминала, то запрещала себе плакать и старалась выбросить ее из головы.
Но все это требовало усилий, выматывало ее. И с приближением зимы все тяжелее становилось по утрам вылезать из постели, тащить себя в душ. К ноябрю от одной мысли о том, чтобы помыть голову, наваливалась такая усталость, что пришлось вовсе бросить это занятие. Готовка и мытье посуды отнимали кучу энергии; она то и дело присаживалась отдохнуть.