– А-а, вот ты о чем. Разве любимая бабуля так ничего и не рассказала? – Она вздохнула. – Какая уж теперь разница.
Талли замерла. Это был, пожалуй, самый важный их разговор за всю жизнь; вот-вот она узнает тайну, которая ускользала от нее все эти годы.
– Большая разница.
– Уйди, Талли.
Дымка уткнулась лицом в подушку.
– Не уйду, пока не объяснишь почему. – Голос Талли дрогнул, когда она произносила эти слова. Не мог не дрогнуть. – Почему ты меня никогда не любила?
– Забудь обо мне.
– Ох, если б я могла. Но ты моя мать.
Дымка повернулась к ней, и на короткое мгновение – моргнуть не успеешь – в ее глазах мелькнула печаль.
– Ты мне сердце разбиваешь, – сказала она тихо.
– А ты мне.
Дымка на секунду улыбнулась.
– Хотелось бы мне…
– Чего?
– Быть той, кто тебе нужен. Но я не могу. Ты должна меня отпустить.
– Да как же я тебя отпущу? Прошлого не исправить, но ты все равно моя мать.
– Никогда я не была тебе матерью. Мы обе это знаем.
– Я не перестану возвращаться, – сказала Талли, внезапно понимая, что это правда. Две изломанные жизнью женщины, они все же были связаны странными неразрывными узами. Финальные па этого долгого, мучительного танца ждали впереди. – И однажды ты будешь готова меня принять.
– Как ты умудряешься держаться за эту нелепую надежду?
– Обеими руками. – Ей хотелось добавить «что бы ни случилось», но эти слова, напоминавшие о Кейт, слишком больно было произносить вслух.
Дымка вздохнула и закрыла глаза:
– Уйди.
Талли долго стояла без движения, вцепившись в металлические перила кровати. Поначалу мать лишь притворялась спящей, это было ясно, но в конце концов заснула по-настоящему. Как только в тишине палаты зазвучало мерное сопение, Талли подошла к небольшому шкафу, достала сложенное в несколько раз одеяло. На нижней полке, рядом с аккуратной стопкой одежды, стоял коричневый бумажный пакет.
Укутав мать одеялом до самого подбородка, Талли вернулась к шкафу.
Она сама не знала толком, зачем стала рыться в ее вещах, что хотела найти. Поначалу ничего интересного не попадалось: грязная, сношенная одежда, туфли с прохудившейся подошвой, собранная с миру по нитке косметика в целлофановом пакете, сигареты, зажигалка.
И лишь на самом дне пакета мелькнуло что-то знакомое – завязанная узелком истрепанная нитка, на которой болтались две макаронины и одинокая синяя бусина.
Ожерелье, которое Талли сделала на занятии в воскресной школе и подарила матери в тот день, когда они уехали из бабушкиного дома на старом «фольксвагене». Все эти годы мать хранила его.
Талли не посмела к нему прикоснуться. Боялась, что все окажется сном, что на самом деле нет никакого ожерелья. Она обернулась, подошла к кровати.
– Ты его хранила, – сказала она, чувствуя, как в груди разрастается что-то новое, незнакомое. Вроде бы надежда, но уже не прежняя, по-детски блестящая, – с годами она потускнела, истрепалась, обросла отметинами их с матерью общего прошлого. Но все еще теплилась под слоем ржавчины и пыли. – Ты, оказывается, тоже умеешь держаться за надежду, а, Дымка?
Талли опустилась на пластмассовый стул рядом с кроватью. Теперь у нее появился по-настоящему важный вопрос к матери, и она собиралась добиться ответа.
Постепенно она начала клевать носом и около четырех утра заснула.
Разбудила ее трель мобильника. Медленно и не без труда выпрямившись, она потерла затекшую шею. И вдруг вспомнила, где находится.
Больница.
«Харборвью».
Она вскочила на ноги. Постель матери была пуста. Талли рванула на себя дверцы шкафа.
Пусто. Один лишь смятый в комок бумажный пакет.
– Черт.
Телефон не умолкал. Она бросила взгляд на экран.
– Привет, Эдна, – ответила она, снова садясь на стул.
– Ну и голос у тебя.
– Ночка выдалась нелегкая. – Талли вдруг пожалела, что так и не дотронулась до ожерелья, – воспоминание о нем уже казалось размытым по краям, точно вырезанным из сна. – Который час?
– У вас шесть утра. Ты там сидишь?
– По забавному совпадению, да.
– Ты все еще берешь отпуск с конца ноября по январь?
– Чтобы члены моей съемочной группы могли в праздники побыть с родными? – с горечью произнесла Талли. – Беру.
– Я знаю, что ты обычно ездишь к подруге…
– Не в этом году.
– Отлично. Тогда, может быть, махнешь со мной в Антарктику? Я делаю документальный фильм о глобальном потеплении. И считаю, что это важная тема. А твое имя в титрах поможет его раскрутить.
Вот так подарок. Только что Талли мечтала сбежать подальше от собственной жизни – и на тебе, предлагают ехать в Антарктику. Дальше не придумаешь.
– Надолго?
– Недель шесть, максимум – семь. Можно будет время от времени ездить домой, но дорога дальняя.
– Звучит идеально. Мне как раз нужно сменить обстановку. Когда вылетаем?
Раздевшись догола, Кейт изучала свое тело в зеркале. Всю жизнь она вела партизанскую войну с собственным отражением. Бедра всегда оставались полными, сколько ни худей; живот, выносивший троих детей, выдавался вперед. Она усердно приседала в спортзале, но обвислые ягодицы от этого упругими не стали. Из-за дряблых рук она уже года три не носила блузки без рукавов. А уж грудь… После рождения мальчиков она перешла на плотные и куда менее соблазнительные лифчики, и широкие бретельки приходилось натягивать потуже, чтобы грудь встала на место.
И лишь теперь, глядя на себя в зеркало, она понимала, что все это не имело никакого значения, что она попусту теряла время.
Она подошла поближе, повторяя подготовленные заранее фразы. Сегодня ей как никогда важно было найти в себе силы.
Потянувшись за вещами, сложенными на столешнице раковины, она начала одеваться. Она выбрала симпатичный розовый свитер из кашемира с треугольным вырезом – дети подарили на Рождество в прошлом году – и старые, заношенные до лайковой мягкости «ливайсы». Как следует расчесав волосы, завязала хвост на затылке. Даже накрасилась. В такой момент надо выглядеть здоровой. Закончив с приготовлениями, она вышла из ванной и вернулась в спальню.
Джонни, сидевший на краешке кровати, тут же вскочил на ноги, повернулся к ней. Было заметно, каких трудов ему стоит изображать присутствие духа. А глаза уже на мокром месте.
Увидев этот предательский блеск, доказательство его любви и его страха, она, вместо того чтобы тоже расплакаться, отчего-то почувствовала себя увереннее.
– У меня рак, – сказала она.
Джонни, разумеется, уже знал. Дни, проведенные в ожидании результатов, были медленной пыткой. Вчера вечером наконец позвонили из больницы. Они уверяли друг друга, что все будет в порядке, а потом держались за руки, слушая голос врача. В порядке ничего не было, порядком тут и не пахло.
Мне очень жаль, Кейт…. четвертая стадия… воспалительный рак молочной железы… агрессивная форма… уже распространился…
Сперва Кейт только злилась – она ведь всегда все делала правильно, искала уплотнения, ходила на маммографию, – и лишь потом пришел страх.
Джонни воспринял новость еще тяжелее, и она тут же поняла, что придется быть сильной – ради него. Всю ночь они лежали без сна, обнимались, плакали, молились, обещали друг другу, что справятся. Но как с этим справишься?
Кейт подошла к мужу. Он изо всех сил стиснул ее в объятиях, и все равно им хотелось прижаться друг к другу еще теснее.
– Я должна им сказать.
– Мы должны. – Джонни ослабил объятия ровно настолько, чтобы заглянуть ей в глаза. – Ничего не изменится. Помни об этом.
– Ты серьезно? Мне обе груди отрежут. – Голос дрогнул, она споткнулась о собственный страх, словно о кочку на тропинке. – А потом будут травить и жечь. И это, по их мнению, хорошие новости.
Джонни продолжал неотрывно смотреть на нее – Кейт в жизни не видела ничего прекраснее и пронзительнее той любви, что светилась в его взгляде.
– Между нами ничего не изменится. Неважно, как ты выглядишь, как себя чувствуешь или ведешь. Я всегда буду тебя любить так же, как люблю сейчас.
Чувства, которые она так старательно топила в себе, снова вспыли на поверхность, грозя вот-вот поглотить ее.
– Пойдем, – сказала она тихо. – Пока я не растеряла всю свою храбрость.
Держась за руки, они вышли из спальни и спустились на первый этаж, где их должны были ждать дети.
Гостиная оказалась пуста.
В игровой комнате грохотал телевизор, звуки точно из компьютерных игр – бип, бах, бдыщ. Кейт отпустила руку мужа, вышла в коридор:
– Мальчики, подойдите-ка сюда.
– Ну мам, – заныл Лукас. – Мы кино смотрим.
Ей так сильно хотелось уступить – ну и хорошо, смотрите дальше, – что она с трудом выдавила слова:
– Подойдите, пожалуйста. Сейчас же.
За спиной у нее Джонни зашел в кухню, поднял телефонную трубку:
– Спускайся, Мара. Сию секунду. Мне все равно, с кем ты там разговариваешь.
Щелк.
Она услышала, как Джонни повесил трубку, но не подошла к нему, а села на диван в гостиной, неловко примостилась на самом краешке. Надо было надеть свитер потеплее, холодно-то как.
Близнецы ввалились в комнату, хохоча и тыча друг в друга игрушечными шпагами.
– Получай, Капитан Крюк! – крикнул Лукас.
– Я Питер Пэн, – обиделся Уильям и понарошку вонзил шпагу в брата. – Защищайся!
В свои семь лет они потихоньку начинали меняться. Выцветали детские веснушки, выпадали молочные зубы. Каждый раз, глядя на сыновей, Кейт обнаруживала, что без следа исчезла очередная детская черта.
Еще три года – и их будет не узнать.
Эта мысль испугала ее так сильно, что она вцепилась в подлокотник дивана и закрыла глаза. А что, если ей не суждено увидеть, какими они станут? Что, если…
Нельзя думать о плохом.
Последние четыре дня она повторяла это как мантру. Подошел Джонни и, сев рядом, взял ее за руку.
– Поверить не могу, что ты взял трубку, – заявила Мара, спускаясь по лестнице. – Это как бы нарушение личных границ. И говорила я с Брайаном.