Благодаря харизме Талли этот эфир, как и все предыдущие, гладко покатился вперед. Она задавала вопросы гостям, показывала фотографии и напоминала своей миллионной аудитории, что важно не только ежегодно делать маммографию, но и обращать внимание на любые изменения внешнего вида груди. Вместо того чтобы закончить эфир своим всегдашним «Разговоры продолжатся завтра», она посмотрела прямо в камеру и сказала:
– Кейти, ты моя лучшая подруга и лучшая мать из всех, кого я знаю. Кроме, конечно, миссис М., которая тоже ничего. – Талли улыбнулась зрителям и без обиняков объявила: – После сегодняшнего эфира мы с вами еще долго не увидимся. Я беру паузу, чтобы побыть с Кейти. Любой из вас поступил бы так же.
За ее словами последовали возгласы изумления – на этот раз из-за кулис.
– В конце концов, это всего лишь телепередача. Настоящая жизнь каждого человека там, где его друзья и семья, а у меня, как однажды сказал мне старый друг, семья есть. И сейчас она во мне нуждается.
Она сняла микрофон и, уронив его на пол, вышла со сцены.
В последнюю ночь Кейт в больнице Талли убедила Джонни отвезти детей домой и заняла его место на второй койке в палате, подкатив ее почти вплотную к кровати Кейт.
– Я тебе принесла кассету с последним выпуском моей программы.
– С тебя станется решить, что именно этого умирающей женщине и не хватает.
– Ха-ха.
Талли вставила кассету в магнитофон и нажала на кнопку, затем забралась в кровать. Они вместе смотрели запись, точно восьмиклассницы на пижамной вечеринке.
Когда передача закончилась, Кейт повернулась к Талли:
– Приятно знать, что ты по-прежнему делаешь на мне рейтинги.
– К твоему сведению, это был сильный и пронзительный выпуск. И очень важный.
– Ну, ты про все свои эфиры так говоришь.
– Ни фига.
– Весомый аргумент.
– Да если тебя сильный и пронзительный эфир в задницу укусит, ты и то его не признаешь.
Кейт улыбнулась, но улыбка вышла такая же бледная, как ее кожа. Без волос и с запавшими глазами она казалась совсем юной, хрупкой.
– Устала? – спросила Талли, усаживаясь на кровати. – Спать будем?
– Я заметила, что ты извинилась передо мной на всю страну. Как умела. – Улыбка сделалась шире. – Не признала, конечно, что повела себя как свинья, да и прощения не попросила. Но я-то понимаю, что ты имела в виду.
– Это тебя просто морфием накачали. Я у тебя там случаем не летала, нет?
Кейт рассмеялась, но почти сразу закашлялась.
Талли резко выпрямилась:
– Все в порядке?
– Не то чтобы. – Кейт принялась шарить по тумбочке в поисках стакана. Талли протянула руку и направила трубочку ей в рот. – Я, кстати, начала писать в твоей тетрадке.
– Круто.
– Будешь помогать мне вспоминать, – сказала Кейт, отставив стакан. – Я огромную часть жизни провела с тобой.
– Если не всю жизнь. Господи, Кейт, мы же совсем мелкие были, когда познакомились.
– Можно подумать, мы теперь взрослые, – тихо сказала Кейт.
Талли услышала в ее голосе ту же печаль, которую чувствовала сама. Сейчас меньше всего хотелось думать о том, как они еще молоды. А ведь годами друг друга подкалывали – дескать, старость пришла.
– Много написала?
– Страниц десять. – Не дождавшись от Талли реакции, она нахмурилась: – Неужто ты не потребуешь прочитать?
– Не хочу навязываться.
– Не надо, Талли, – попросила Кейт.
– Чего не надо?
– Вести себя со мной так, будто я умираю. Я хочу, чтобы ты была… собой. Иначе я забуду, кто я есть. Договорились?
– Ладно, – тихо сказала Талли, пообещав Кейт единственное, что могла ей предложить, – себя. – Договорились. – Улыбка была вымученная, и обе они это понимали. Порой придется лгать – в их ситуации это неизбежно. – Тебе, разумеется, нужна будет моя помощь. Я была свидетелем решительно всех важных событий в твоей жизни. И у меня фотографическая память. Дар, никуда не денешься. Как и моя суперспособность делать макияж и осветлять волосы.
Кейт рассмеялась:
– Узнаю мою Талли.
Даже на обезболивающих уезжать из больницы оказалось трудно. Во-первых, кругом постоянно толпились люди: родители, дети, муж, дядя с тетей, брат, Талли. Во-вторых, это же сколько перемещений: из кровати в инвалидное кресло, из кресла в машину, из машины – к Джонни на руки.
Он пронес ее через весь их уютный, хорошенький домик на острове, который пах, как и прежде, ароматическими свечами и вчерашним ужином. Судя по всему, накануне Джонни готовил спагетти. Значит, завтра будут тако. Этим его кулинарные умения ограничивались. Кейт прижалась щекой к его мягкому шерстяному свитеру.
Что он будет им готовить, когда меня не станет?
От такой мысли она резко втянула ртом воздух, заставила себя медленно, понемногу выдохнуть. Да, порой будет больно жить дома, с семьей. В этом смысле, как ни странно, проще было бы доживать свой век в больничной палате, без этих бесконечных напоминаний.
Но важно не то, как проще. Важно провести столько времени с родными, сколько ей отпущено.
Все были дома, занятые каждый своим делом, точно солдаты в наряде. Мара повела близнецов в детскую – смотреть телевизор. Мама готовила запеканки впрок. Папа, наверное, стриг газон. Джонни с Кейт на руках и Талли втроем направились по коридору к гостевой спальне, которую переоборудовали к возвращению Кейт.
– Врачи не хотели тебя отпускать с больничной койки, – сказал Джонни, – так что и мне пришлось обзавестись парочкой. Будем в них как Рик и Люси[134].
– Точно. – Она попыталась изобразить небрежность, просто согласиться с тем, что оба они давно понимали – скоро ей станет трудно сидеть, а медицинская кровать поможет, но голос предательски дрогнул. – Т-ты стены покрасил? – спросила она. Она помнила эту комнату темно-красной, с белым бордюром и красно-синей мебелью, обстановка была непринужденная, почти пляжная: кругом антикварные безделушки и ракушки в стеклянных чашах. Теперь спальня стала бледно-зеленой, цвета свежего сельдерея, с розовыми акцентами. Повсюду висели семейные фотографии в белых керамических рамках.
Талли сделала шаг вперед.
– Вообще-то красила я.
– Что-то там про чары, – пояснил Джонни.
– Чакры, – поправила его Талли. – Бред, конечно… – она пожала плечами, – но у меня как-то была передача про это. Не повредит точно.
Джонни отнес Кейт на кровать и укутал одеялом.
– В ванной мы все для тебя устроили: поставили поручни, сиденье в душе и все остальное, что врачи посоветовали. Будет приходить сиделка из хосписа…
Кейт сама не заметила, как закрыла глаза. И вдруг поняла, что спит. По радио играли «Сладкие мечты», откуда-то издалека доносились голоса. А потом появился Джонни, он целовал ее, говорил, что она красавица, что нужно непременно куда-нибудь съездить вдвоем.
Вздрогнув, Кейт очнулась, открыла глаза. В спальне было уже темно – похоже, она проспала весь день. Рядом горела, источая запах эвкалипта, ароматическая свеча. Темнота успокоила ее, заставила на мгновение поверить, что в комнате никого нет.
И тут у противоположной стены шевельнулась тень. Послышался вздох.
Нажав на кнопку, Кейт поднялась в кровати до сидячего положения.
– Кто там? – сказала она.
– Привет, мам.
Как только глаза привыкли к темноте, она разглядела дочь, примостившуюся на стуле в углу. Мара казалась усталой, и все равно от ее красоты у Кейт в груди защемило. Теперь, вернувшись домой, она видела все и всех вокруг с невероятной ясностью, даже среди серой тьмы. Глядя на дочь, на детские заколочки, которые не давали длинным черным волосам упасть на лицо, она видела перед собой всю траекторию ее жизни – девочку, которой та была, девушку, которой стала, женщину, которой ей только предстояло стать.
– Привет, малышка. – Она улыбнулась, протянула руку, чтобы включить лампу. – Только ты ведь у меня уже не малышка, правда?
Мара поднялась и, заламывая руки, подошла к матери. Страх во взгляде перечеркивал взрослость ее красивого лица, снова превращал ее в десятилетнюю девочку.
Кейт попыталась угадать, что услышит. Она знала, как сильно Маре хотелось, чтобы все снова стало хорошо, но, увы, этому не бывать. Слова, которые они скажут друг другу сейчас, будут весить куда больше, чем прежде, надолго останутся в памяти. Такова уж жизнь. И смерть.
– Я себя по-свински с тобой вела, – сказала Мара.
Кейт годами ждала этого момента, рисовала его в мечтах, пока они с дочерью жили на военном положении, но теперь понимала, что все эти ссоры были просто частью жизни: дочь пытается вырасти, а мать – удержать своего ребенка. Она бы что угодно отдала, лишь бы еще разок поругаться с Марой, – это бы значило, что у них пока есть время.
– Я с бабушкой когда-то – тоже. Так уж устроены девочки, им непременно нужно скандалить с матерями. А твоя тетя Талли вела себя по-свински вообще со всеми.
Мара издала неопределенный звук – не то фыркнула, не то усмехнулась, – в котором явственно слышалось облегчение.
– Этого я ей передавать не буду.
– Поверь мне, милая, она не удивится. Хочу тебе сказать одно: я горжусь, что ты растешь такой яркой личностью. Это тебе поможет добиться успеха в жизни.
Увидев, как после этих слов в глазах дочери заблестели слезы, Кейт раскрыла объятия, и Мара прижалась к ней изо всех сил.
Кейт хотелось, чтобы этот миг продолжался вечно, так он был прекрасен. В последние годы Мара обнимала ее в лучшем случае равнодушно или же в награду за то, что добилась своего. Но эти объятия были искренними. Когда Мара отстранилась, по щекам ее струились слезы.
– Помнишь, как мы вместе занимались танцами?
– Еще до этого, когда ты была совсем кроха, я тебя брала на руки и кружилась, пока ты не начинала смеяться. А однажды переборщила, и тебя стошнило прямо мне на одежду.
– Не надо нам было бросать, – сказала Мара. – В смысле, мне не надо было.
– Перестань, – сказала Кейт. – Опусти-ка перила и садись со мной рядом.