— А я и не знал, что у Гэй есть родственники, — сказал он.
— Как же… со стороны Джорджадзе…
— Простите?
— Семья Джорджадзе… Фамилия ее деда — Джорджадзе…
— А, ясно…
Остановившись, он облокотился на каменный парапет моста. Я не мог последовать его примеру — у меня закружилась бы голова. Я стоял перед ним. Он заговорил не сразу.
— Вы знаете… что я был ее мужем?
— Знаю.
— Откуда?
— Это записано в старых документах.
— Мы вместе выступали в одном ночном кабачке в Нью-Йорке… Я играл на рояле… Она попросила меня жениться на ней, просто хотела остаться в Америке и не обращаться к иммиграционным властям… — Он покачал головой, вспомнив это. — Забавная была девочка. Потом она стала любовницей Лаки Лучано[2]… Познакомилась с ним, когда начала выступать в казино на Палм-Айленд…
— Лучано?
— Да-да, Лучано… Она была с ним, когда его арестовали в Арканзасе… Потом встретила какого-то француза, я узнал, что они вместе уехали во Францию…
Его лицо просветлело. Он улыбался.
— Я рад, месье, что могу поговорить о Гэй…
Под нами, на правый берег Сены, проехал поезд метро. Потом второй, в обратном направлении. Их грохот заглушал голос Бланта. Он говорил мне что-то — я видел это по движениям его губ.
— …Самая красивая девушка, какую я знал…
И этот обрывок фразы, который я чудом уловил сквозь шум, поверг меня в глубокое отчаяние. Я стоял на мосту ночью, с совершенно незнакомым мне человеком и пытался вырвать у него какие-то сведения, которые могли бы пролить свет на мое прошлое, но из-за громыхания вагонов не слышал, что он говорил.
— Может, пройдем немного вперед?
Но он был так погружен в свои мысли, что даже не ответил. Он, видимо, давно уже не думал об этой Гэй Орловой, и теперь воспоминания о ней, всплывая на поверхность сознания, оглушали его, словно шквальный ветер. Он стоял неподвижно, по-прежнему опершись на парапет.
— Давайте все-таки пройдем вперед…
— Вы знали Гэй? Встречались с ней?
— Нет. Поэтому я и хотел, чтобы вы мне о ней рассказали.
— Она была блондинкой… с зелеными глазами… очень необычная внешность… как бы вам ее описать… Пепельные волосы…
Пепельная блондинка. Которая, возможно, сыграла не последнюю роль в моей жизни. Надо внимательнее рассмотреть ее фотографию. И постепенно все вернется. А может, он направит меня по более точному следу. Все-таки мне повезло, что я нашел этого Уолдо Бланта.
Я взял его под руку. Не могли же мы вечно торчать на мосту. Мы пошли по набережной Пасси.
— Вы виделись с ней во Франции? — спросил я.
— Нет. Когда я приехал во Францию, ее уже не было в живых. Она покончила с собой…
— Почему?
— Она часто мне говорила, что боится постареть…
— А когда вы ее видели в последний раз?
— После истории с Лучано она познакомилась с тем французом. В то время мы иногда виделись.
— Вы знали этого француза?
— Нет. Она говорила, что собирается выйти за него, чтобы стать француженкой… Она была одержима идеей обрести гражданство…
— Вы развелись?
— Конечно… Наш брак длился всего полгода. Как раз достаточно, чтобы успокоить иммиграционные службы, которые хотели выдворить ее из Соединенных Штатов.
Я напряженно слушал, стараясь не упустить нить рассказа. Тем более что он говорил очень тихо.
— Она уехала во Францию… И больше я ее не видел… А потом узнал… о самоубийстве…
— Как вы узнали?
— От одного приятеля-американца, он был знаком с Гэй и оказался в то время в Париже. Он прислал мне маленькую вырезку из газеты…
— Вы сохранили ее?
— Да, конечно, она у меня дома, в столе.
Мы поднялись к садам Трокадеро. Там царило оживление, фонтаны были освещены. У фонтанов и на Иенском мосту толпились туристы. Этот октябрьский субботний вечер казался весенним — много гуляющих, теплый воздух, еще не облетевшие листья.
— Я живу чуть дальше…
Сады Трокадеро остались позади, мы свернули на Нью-Йоркскую авеню. Там, на набережной, под деревьями, у меня возникло неприятное ощущение, что все это мне только снится. Я уже прожил свою жизнь и теперь просто призрак, парящий в теплом воздухе субботнего вечера. К чему восстанавливать оборванные связи, отыскивать ходы, которые давным-давно замурованы? И я уже с трудом верил в реальность этого пухлого усатого человечка, идущего рядом.
— Как странно, я вдруг вспомнил имя француза, с которым Гэй познакомилась в Америке…
— Как его звали? — спросил я, и голос мой дрогнул.
— Говард… это его фамилия… не имя… подождите… Говард де что-то…
Я остановился.
— Говард де?..
— Де… де… Люц… Л… Ю… Ц… Говард де Люц… меня поразила эта фамилия… полуанглийская, полуфранцузская… а может, испанская…
— А имя?
— Имя?
Он развел руками.
— Вы не знаете, как он выглядел?
— Нет.
Я покажу ему фотографию, на которой Гэй снята вместе со старым Джорджадзе и тем, кто, как я считал, был мною.
— Чем занимался этот Говард де Люц?
— Гэй говорила, что он из аристократической семьи… Ничем он не занимался. — Блант усмехнулся. — Хотя нет… нет… подождите… Я вспоминаю… Он долго жил в Голливуде… Гэй говорила, он был там доверенным лицом актера Джона Гилберта…
— Доверенным лицом Джона Гилберта?
— Да, в последние годы его жизни.
По Нью-Йоркской авеню машины мчались быстро и так бесшумно, что во мне росло ощущение нереальности происходящего. Они проносились с приглушенным шелестом, словно скользили по воде. Мы были уже у моста Альма. Говард де Люц. Есть надежда, что это мое имя. Да, эти звуки пробуждают во мне что-то, но столь же неуловимое, как отблеск лунного света. Если Говард де Люц — это действительно я, то мне нельзя отказать в оригинальности: из множества профессий, одна другой пленительнее и почетней, я выбрал роль «доверенного лица Джона Гилберта».
Не доходя до Музея современного искусства, мы свернули в маленькую улочку.
— Я живу здесь, — сказал он.
В лифте свет не горел, а на лестнице он тут же погас, и пока мы поднимались, в полной темноте, до нас долетели звуки музыки и смех.
Лифт остановился, и я почувствовал, как Блант рядом со мной пытается нащупать ручку дверцы. Наконец он ее открыл. Выходя из лифта, я толкнул его — на площадке было совсем темно, хоть глаз выколи. Смех и музыка доносились из квартиры на этом этаже. Блант повернул ключ в замке.
Он прикрыл за нами дверь, мы оказались в передней, освещенной слабым светом голой лампочки, свисавшей с потолка. Блант в растерянности остановился. Я подумал, не пора ли мне откланяться. Оглушительно гремела музыка. На пороге комнаты появилась рыжеволосая молодая женщина в белом купальном халате. Она удивленно оглядела нас. Небрежно запахнутый халат приоткрывал ее грудь.
— Моя жена, — сказал мне Блант.
Она чуть кивнула мне и обеими руками стянула у шеи ворот халата.
— Я не знала, что ты так рано вернешься, — заявила она.
Так мы и стояли, не двигаясь, и от тусклого электрического света наши лица казались смертельно бледными. Я обернулся к Бланту.
— Могла бы предупредить меня, — сказал он ей.
— Я не знала…
Словно ребенок, пойманный на лжи, она опустила голову. Оглушительная музыка смолкла, уступив место саксофонной мелодии, такой прозрачной и чистой, что казалось, она тает в воздухе.
— Вас много? — спросил Блант.
— Нет, нет… несколько друзей…
Приоткрылась дверь, и в щель просунулась голова коротко остриженной блондинки со светлой розовой помадой на губах. Потом другая голова брюнета с матовой кожей. Свет голой лампочки превращал их лица в маски. Брюнет улыбался.
— Я должна вернуться к ним… Приходи часа через два-три.
— Хорошо, — сказал Блант.
Она исчезла в комнате вслед за своими друзьями и закрыла за собой дверь. Послышались взрывы смеха, возня. Потом снова грянула музыка.
— Пошли! — сказал Блант.
Мы вновь очутились на лестнице. Блант зажег свет и примостился на ступеньке. Жестом он пригласил меня сесть рядом.
— Моя жена намного моложе меня… Тридцать лет разницы… Никогда не следует жениться на женщине намного моложе себя… Никогда. — Он положил мне руку на плечо. — Все равно ничего не выйдет. Не было еще случая, чтобы вышло… Запомните это, старина…
Свет погас. У Бланта не было ни малейшего желания вновь его зажечь. У меня, впрочем, тоже.
— Видела бы меня сейчас Гэй…
Он рассмеялся при этой мысли. Странный смех во мраке.
— Она бы меня не узнала… За эти годы я прибавил по крайней мере килограммов тридцать…
Он снова рассмеялся, но не так, как прежде, более нервно, принужденно.
— Она была бы очень разочарована… Вы только представьте себе… Пианист в баре отеля…
— Почему разочарована?
— А через месяц я буду безработным…
Он сжал мне руку выше локтя.
— Гэй верила, что я стану вторым Коулом Портером[3]…
Вдруг раздался женский крик. В квартире Бланта.
— Что происходит? — спросил я.
— Ничего. Развлекаются.
Мужской голос проорал: «Открой мне! Открой, Дани!» Смех. Хлопнула дверь.
— Дани — это моя жена, — шепнул Блант.
Он встал и зажег свет.
— Пойдем прогуляемся.
Мы прошли по эспланаде Музея современного искусства и сели на ступеньки. Я видел, как внизу, по Нью-Йоркской авеню, проносятся машины, и это был единственный здесь признак жизни. Вокруг нас ни души, все замерло. Даже Эйфелева башня на другом берегу Сены — Эйфелева башня, обычно такая незыблемая, — походила на груду железного лома.
— Здесь хорошо дышится, — сказал Блант.
И правда, теплый ветер овевал эспланаду, и статуи, казавшиеся сейчас темными пятнами, и большие колонны музея.
— Я хотел показать вам фотографии, — сказал я Бланту.
Вынув из кармана конверт, я открыл его и достал два снимка: Гэй Орловой со старым Джорджадзе и человеком, в котором, мне казалось, я узнавал себя, и Гэй Орловой — девочки. Я протянул ему первый.