— Вполне простительная прихоть заключенного, — улыбаясь, ответил он, поглаживая шею. Затем, демонстративно понизив голос в целях конспирации, добавил: — Возможно ли, чтобы такой ловкий детектив до сих пор еще не сбежал?
Я ответил ему, что давно уже не брал отпуск, а, на мой вкус, отдых в концлагере вполне его заменяет, что не вижу особой необходимости прерывать его по собственному почину. Кроме того, моему хрупкому здоровью весьма полезен свежий воздух. И наконец, между нами, разве не в том заключается цель моего пребывания здесь, чтобы с помощью своего собачьего нюха вылавливать уклоняющихся от работы? И т. д. и т. п. Короче, слово за слово, я поведал ему, что с позавчерашнего дня нахожусь не у дел. Регистратура временно закрыта, и раньше чем через три недели нам не взять в руки карандаши. Не мог бы он подыскать мне какую-нибудь работу в лазарете? Скажем, в должности санитара?
Он смерил меня взглядом, каким на гражданке одаривал, должно быть, тех, кто приходил наниматься к нему в услужение, и мне не очень это понравилось. Наконец, выстрелив через тонкие губы очередь: «Да, да, да», — он пригласил наведаться к нему завтра в санчасть.
Мы обменялись рукопожатием.
Я выбил трубку о деревянные ступени лестницы — пепел усеял тощие кустики вереска — и набил ее польским продуктом, который нам продавали в столовой под видом табака. Это было нечто, напоминающее динамит, способный разнести в клочья желудок, вполне пригодное для того, чтобы задымить ландшафт, наполнив окрестности сладковато-едким запахом пыли.
Блистательно вежливый, как начищенный пятак, доктор Юбер Дорсьер мог, конечно, заронить надежду, но чтобы оказать услугу — нет, тут уж увольте.
Он так немилосердно затянул со своим обещанием — если вообще намеревался когда-нибудь его выполнить,— что будь я в зависимости только от него, то давно уже гнул бы спину со всеми в рабочей команде. Не то чтобы там мне было бы хуже, чем здесь; просто я испытывал нежную привязанность к колючей проволоке, а в сторожевых вышках, озаренных закатным солнцем, заключалось для меня нечто сакральное, удовлетворявшее особого рода эстетическую потребность.
К счастью, у меня там был друг. Поль Дезиль. Тоже док, невысокий курчавый блондин, эдакая симпатичная квадратная ряха. Тот моментально подыскал мне непыльную работенку в госпитале. Там я не раз имел возможность наблюдать за «регистрационным номером 60202». Он по-прежнему пребывал в плачевном состоянии и по заключению медицинской комиссии (франко-немецкой) отнюдь не был симулянтом. Признанный неизлечимым, он должен был отбыть с первой же партией репатриантов. В ожидании отправки он целыми днями просиживал у забора, в двадцати метрах от рогаток, подперев подбородок изящными руками и вперив в пространство отрешенный взгляд.
Не раз пытался я начать с ним более или менее связную беседу. Напрасный труд. Лишь однажды взглянул он на меня с проблеском мысли и спросил:
— Где я мог вас видеть?
— Меня зовут Нестор Бюрма, — ответил я, едва сдерживая дрожь в надежде проникнуться тайной этого несчастного. — До войны я служил частным детективом...
— Нестор Бюрма, — повторил он задумчиво.
— Да, Нестор Бюрма, директор Агентства Фиат Люкс...
— Нестор Бюрма...
Он побледнел от непосильного напряжения, шрам на его щеке проступил отчетливее, но затем сделал жест, исполненный величайшей усталости.
— Нет, это имя мне ни о чем не говорит, — с горечью выдохнул он.
Потом дрожащими руками закурил сигарету и, волоча ноги, переместился поближе к забору из колючей проволоки, лицом к сторожевой вышке и небольшой роще.
Шли дни, недели, месяцы. Часть больных и тяжелораненых отправилась во Францию. «60202» не повезло. Его номер, включенный поначалу в список отъезжающих, был в последний момент пропущен каким-то бездушным бюрократом, обрекшим обеспамятевшего на то, чтобы еще много недель мыкать тоску по выскобленным граблями аллеям лазарета.
Наступил ноябрь, и работы поприбавилось. Однажды чей-то картавый голос воскликнул при виде «60202»:
— Вот тебе на, он все еще здесь, этот Кровяшка? Для такого симулянта это просто-таки никуда не годится.
Слова принадлежали человеку, поступившему в госпиталь из рабочей команды с травмой руки; маленького роста, с лицом типичного уголовника, он не мог произнести ни слова без того, чтобы не скривить рот.
— А, Бебер! Как дела? — спросил я.
— Могли бы быть лучше, — проворчал он, показывая повязку. — Теперь у меня только два пальца, хотя я вполне мог бы оставить им и всю кисть. Так-то...
Да, этому парню явно не суждено было умереть от меланхолии. Он осклабился, приправляя свою ухмылку очередной гримасой, на сей раз воистину неподражаемой.
— Будем надеяться, что с этим досрочное освобождение у меня в кармане и мне не придется строить из себя идиота, как тот помешанный...
И действительно, спустя несколько дней он был освобожден от воинской повинности и вместе со мной доставлен во Францию декабрьским санитарным поездом, загруженным 1200 больными, среди которых должен был бы числиться и обеспамятевший, если бы за десять дней до нашего отъезда из лагеря не унес свой секрет в могилу, вырытую неподалеку от сосновой рощи в песчаных дюнах, продуваемых морским бризом.
В тот день я отсутствовал. Вместе с тремя санитарами меня послали по делам службы за больными К. G. F., запятыми в отдаленной бригаде рабочей команды. Вернувшись, я узнал, что «60202» внезапно слег от жестокой лихорадки. Дорсьер, Дезиль и другие врачи признали, что не смогли вовремя диагностировать недуг.
Неделю он находился между жизнью и смертью, а в пятницу, когда ветер ревел в проводах и злой дождь мрачно барабанил по цинковым крышам бараков, внезапно, если так можно выразиться, скончался.
Я тогда дежурил в палате. Было тихо, если не считать шабаша за окном. Больные дремали.
— Бюрма! — взволнованно и вместе с тем торжественно позвал он.
Я вздрогнул, почувствовав, что это имя произнесено тем, кто стал наконец понимать, что говорит. В нарушение распорядка я включил полный свет и подбежал к нему. Глаза обеспамятевшего излучали сознание, которое раньше я никогда в них не наблюдал. Задыхаясь, он проговорил:
— Передайте Элен... улица Вокзальная, 120...
Голова его упала на тюфяк, лоб покрылся испариной, зубы стучали, бескровное лицо было белее простыни.
— Париж? — спросил я.
При этом вопросе его взгляд исполнился большей живости. Он молча кивнул. И вскоре скончался.
Я стоял в задумчивости. И вдруг почувствовал рядом с собой Бебера. Он находился здесь с самого начала... Но все случилось так неожиданно.
— Бедняга, — всхлипнул уголовник. — А ведь я принимал его за симулянта.
И тут произошло нечто странное. Глупая сентиментальность бандита отрезвила меня. Я вдруг перестал быть Kriegsgefangene, повязанным колючей проволокой, которая парализовывала остатки моей индивидуальности, но вновь почувствовал себя Нестором Бюрма, директором Агентства Фиат Люкс, Динамитом Бюрма.
Радуясь возможности влезть в старую шкуру, я приступил к делу. Извлек из пустого стола майора чернильный тампон, подошел к покойнику и тщательно снял с него отпечатки пальцев на глазах изумленного Бебера.
— А ты — мразь, — презрительно сплюнул он. — Грязный сыщик.
Я усмехнулся. Погасил свет. И, вслушиваясь в шум дождя, предался грезам, размышляя о том, что было бы нелишне попросить у священника, выполнявшего такого рода поручения, фотографию этого таинственного больного с тем, чтобы приобщить ее к досье.
Часть первая. ЛИОН
Глава I. СМЕРТЬ БОБА КОЛОМЕРА
Голубоватый ночник озарял рассеянным светом. K.G.F.
Раскачиваясь и подергиваясь, с темными шторами, опущенными на окна в целях светомаскировки, ослепший поезд с грохотом летел в ночи сквозь спящие города и деревни, пробуждая эхо железнодорожных мостов, рассыпая из паровозной трубы искры на ватной белизны балласт.
С полудня, времени отправления нашего поезда из Констанц, мы мчались по заснеженной Швейцарии.
Купе вагона первого класса я делил с пятью другими репатриантами. Четверо пытались спать, свесив голову на грудь, раскачиваясь в такт вагону. Пятый, мой визави, рыжеволосый парень по имени Эдуард, молча курил.
На откидном столике в окружении хлебных горбушек — остатков многочисленных трапез, отмечавших пункты нашего маршрута, — примостились две пачки табака, из которых я черпал рассеянной рукой небольшие порции.
Бодрым аллюром поезд приближался к Нешатель, последней станции перед границей.
Военный марш, грянувший, казалось, прямо в нашем купе, вывел меня из оцепенения. Четверо моих спутников толпились у окна в коридоре. Эдуард зевал. Поезд, сбавив ход, медленно шел вдоль перрона. Было много дыма, пара, шипения и крика. Резкий толчок почти разбудил меня. Я сделал попытку подняться: второй толчок, бросив меня на рыжеволосого, которому я нанес элегантный удар головой, окончательно вернул меня к действительности. Поезд встал.
На огромном вокзале сильно пахло углем. Молодые женщины из Красного Креста во множестве сновали взад и вперед по перрону. В скупом свете фонарей видно было, как блестели штыки взвода солдат, выстроенного для почетного караула. Где-то неподалеку духовой оркестр исполнял «Марсельезу».
Мы стояли в Лионе, часы показывали два ночи, и во рту у меня было прескверно. Цюрихский табак, шоколад, сосиски и кофе с молоком из Нешатель, шипучее «Бельгардское» и экзотические фрукты составляли тот недоступный набор продуктов, который имел право на существование лишь вне моего желудка.
— Сколько продлится стоянка, крошка?
Любезная девушка, чересчур востроносенькая на мой вкус, записывала под диктовку адреса бывших военнопленных, которым не терпелось сообщить родственникам приятную новость о своем скором возвращении.
— Один час, — ответила она.
Эдуард закурил очередную сигарету.
— Я знаю Перраш как свои пять пальцев, — сказал он, подмигнув.