о культа в большей мере, чем он. Оговариваюсь, я не философ и вдобавок тоже плохо знаю греческий язык; особенности греческого стиля от меня ускользают. Тот же названный вами Лассон называет его "величайшим стилистом всех времен и народов". Быть может, для такой оценки он все-таки слишком многословен. У него нет истинно-божественной сжатости "Экклезиаста" или первых страниц "Иова". В "Горгии" Калликлес, один из не столь уж многих умных собеседников Сократа, называет его "болтуном": - "Ты все твердишь одно и то же, Сократ!"... "Как нелепо то, что ты говоришь! Ты просто болтун!"(149). Мы, разумеется, не смеем быть столь непочтительны. Но я не могу отделаться от впечатления, что у Платона Сократ всегда достигал полной победы в споре со своими собеседниками при помощи уж очень легких приемов: он либо ловил их на какой-либо обмолвке, либо изображал их недалекими людьми, - они ведь чаще всего, в ответ на его соображения, восклицают: "Ты прав!.." "Это верно!.." "Разумеется!.." "Я с тобой согласен!.." Бывают впрочем исключения: Калликл, Полл. Эти, во всяком случае как психологи, выше Сократа. В одном из диалогов Сократ утверждает, что "злые люди" (он имеет тут в виду и людей преступных) всегда несчастны. Замечание сомнительное и жизнью опровергаемое беспрестанно. Но его еще можно было бы принять, если б за ним тотчас не следовало утверждение, что эти люди становятся менее несчастными, когда получают должное возмездие! Не знаю, читал ли эту страницу Достоевский. Я не уверен, что Раскольников был очень счастлив на каторге, осуществив свое "право на наказание". Но русский уголовный суд, сравнительно мягкий в приговорах, дал ему хоть теоретическую возможность наслаждаться своим счастьем в Сибири: во Франции, в Англии суд его этой возможности лишил бы, так как за убийство и ограбление старухи-процентщицы его, особенно в то время, по всей вероятности, отправили бы на эшафот. В древней Греции, даже в гуманных и просвещенных Афинах, были еще и другие возможности: Полл, возражая Сократу, очень искусно и убедительно этим пользуется: "Что ты говоришь, Сократ? Представь себе, что человека уличают в каком-либо преступлении, например в стремлении к тирании. Его подвергают пытке, рвут на части, выжигают ему глаза, заставляют терпеть безмерные, бесчисленные, разнообразные муки, то же самое проделывают на его глазах с его детьми и с его женой, затем его распинают на кресте, сжигают живьем, - и этот человек, по-твоему, счастливее, чем если б он избежал всего этого, стал тираном и затем, будучи хозяином в своем государстве, делал все что ему угодно, служил предметом зависти для своих сограждан и для иностранцев и был всеми признан счастливцем?". Разумеется, опровергнуть Полла тут довольно трудно. В ответ Сократ - простите дерзость - довольно путано бормочет: "Ты хочешь, добрый Полл, запугать меня страшными словами, но ты меня не опровергаешь... Как бы то ни было, помни одно маленькое обстоятельство: понял ли ты, что этот человек стремился к тирании несправедливо?". - "Да". - "Если так, то он не будет более счастлив, чем другой, чем тот, кто сумел несправедливо стать тираном, чем тот, кто был покаран. Ибо из двух несчастных один не может быть более счастлив, чем другой. И более несчастлив тот из двух, кто стал тираном. Почему ты смеешься, Полл?". Мы, читатели, прекрасно понимаем, почему Полл смеется. Одним этим "как бы то ни было" Сократ очень уменьшил убедительность своего ответа. Прежде всего два его положения исключают друг друга: с одной стороны, из двух несчастных один почему-то не может быть счастливее, чем другой; с другой же стороны один все-таки оказывается счастливее. А главное, выбор - который же из двух? - должен был изумить неожиданностью не одного Полла: счастливее тот, кого, - с ни в чем неповинной семьей - пытали и сожгли живым! Если б тут говорилось о долге, нельзя было бы спорить. Но тут говорится о счастье... Думаю, что Платон и сам это видел: у Сократа тон тут как будто несколько смущенный; собеседники даже не восклицают: "Клянусь Юпитером, как это верно, Сократ!". В "Республике" Платон развивал совсем не такие мысли. Быть может, я и потерял любовь к нему из-за этой книги, в которой, как известно, есть почти все мысли, ставшие основой национал-социализма. Платон ведь объявлял свободу совести преступлением, стоял за убийство больных и неприспособленных, высказывал полное презрение к народу, уверял, что править должны высшие, не все ли равно, как называется начальство?
А. - И в той же "Республике" - божественное начало седьмой части, знаменитый образ пещеры и теней... Вы совершенно правильно отметили связь Платоновских проблем с проблемами Достоевского. Я сделаю еще шаг дальше: с ними и случилось одно и то же. Платон переменил аксиоматику на протяжении одной книги. Достоевский тоже ее переменил, но ему для этого понадобилось несколько произведений: "Записки из Мертвого Дома", быть может лучшая из его книг, одна из гуманнейших в мировой литературе. А затем "Записки из Подполья"!..
Л. - Разумеется, и "Горгий", как все другие диалоги, кончается полной победой Сократа. Но эту книгу просто нельзя перевести на простой язык жизненной правды. Гитлер и Муссолини едва ли согласились бы с тем, что они были всего счастливее в 1945 году, когда приближались к каре.
А. - Я готов согласиться с вами в том, что Платон, присоединив идеи счастья к принципу красоты-добра, сам несколько поколебал этот принцип. Конечно, человек, всю жизнь верой и правдой ему служивший, может быть очень несчастен: например, если он болен мучительной, неизлечимой, мешающей работе болезнью, если смерть унесла у него самого близкого человека и он не верит в загробную жизнь, также во многих других случаях. В течение 19-го столетия комментаторы Платона могли бы отводить, как невозможную и потому неубедительную крайность, пример Полла: пытки, выжигание глаз и т. д. Теперь мы этого отвода сделать не можем: слишком много в разных камерах Гиммлера, в застенках Г. П. У., погибло людей, которые ни к какой тирании не стремились, а иногда как могли служили идее красоты-добра или чему-либо сходному. Их, вероятно, тоже было бы нелегко убедить, что они гораздо менее несчастны, чем их палачи: из бывших тружеников Гестапо ведь и теперь девять десятых живут на свободе и пьют пиво в мюнхенских и других ресторанах; еще лучше устроились тайные и явные чекисты, - с большинством из них тоже ничего особенно худого случиться не может и не случится (кроме, разумеется, Платоновской кары). Да, вы правы: вопросы о счастье и пользе мы можем тут оставить в стороне. Платон во всяком случае напрасно пытался доказать то, что доказать невозможно: идея недоказуемости аксиом (не говоря уже об их условности) вообще была чужда грекам до Эвклида. Платон не дал определения красоты-добра. В "Кратиле" Гермоген задает Сократу тот вопрос, который мне задаете о красоте и добре вы: "А что же это такое?". Сократ отвечает: "Понять это всего труднее"(150). В "Пире" Сократ говорит - повторяю, как бы о чем-то всем известном, - что красота от добра неотделима(151). И, наконец, в той же "Республике", в которой, как вы указали, есть мысли, оправдывающие действия немецких национал-социалистов, Сократ говорит Глаукону: "На последних пределах достижимого мира находится идея добра. Заметить ее трудно, но нельзя видеть ее, не заключив, что она-то и есть причина всего того, что есть прекрасного и хорошего. В видимом мире она создает свет и дающее его светило. В невидимом мире она дает доброту и мудрость. Поэтому к ней и надо возвращаться взором, чтобы мудро вести частные и общественные дела". "Я, как могу, разделяю твое мнение", - отвечает Глаукон. -. "Тогда пойми же, - говорит Сократ, - и перестань удивляться тому, что люди, достигшие этой высоты, не желают заниматься человеческими делами, что их вечно тянет к высшей сфере"(152). Как видите, Сократ ничего не "определяет". Если вам необходимы определения, то вы их найдете в любом немецком курсе философии, найдете там das Natur-Schne, das Kunst-Schne, das Formal-Sehne, das ber-haupt-Gute, das Sittlich-Gute, и т. д. Греки были не так основательны, как немцы. Хризипп, например, говорит о "красивом течении жизни"(153) мудреца, не поясняя ни того, что такое красивое течение жизни, ни что такое мудрец. Если не ошибаюсь, Плотин был последним из классиков, следовавшим учению о Красоте-Добре. Он, правда, пользуется выражением, которое обычно переводят словами "трансцедентная красота"(154). "Душа, говорит Плотин, - познает красоту при помощи особой своей способности, которой надлежит ведать тем, что касается прекрасного"(155). В этих словах собственно полный отказ от определения. Да Плотин и прямо повторяет слова "красота-добро". То же самое в Платоновском "Федре": "божественное - то, что прекрасно, мудро и хорошо или приближается к этим свойствам". Все это сводится к попыткам несколько отодвинуть ту точку, где начинается недоказуемое и неопределимое.
Л. - Вы не нашли определения красоты у древних, но свет не сошелся на них клином. Ведь кое-что было и между Платоном и участниками Лундского конгресса. В частности же, определений было бы довольно естественно искать у трех великих философов 17-го столетия. До их времени создалось несравненное искусство Возрождения, - было о чем судить. Декарт и Лейбниц были вдобавок "обязаны" дать определения, как математики, а Спиноза, как создатель системы, строившейся по образцу геометрии Эвклида, при помощи определении и теорем.
А. - У них, однако, нет и того, что дали греки. По случайности, эти три мыслителя, в особенности второй и третий, были не очень восприимчивы к искусству. У Декарта идея красоты, без определений, проскальзывает именно в его чисто-научных трудах. Спинозе и Лейбницу она чужда. Впрочем, в "Этике" есть, пожалуй, и определение, - странное, почти "физиологическое": "Если представляющиеся нашим глазам предметы вызывают в нервах движение, способствующее здоровью, мы называем их красивыми, а в случае обратного безобразными". Он говорит там же: "Люди предпочитают порядок бесп