– Итак, я жду пожара, потом охранники и вы должны вернуться на виллу номер одиннадцать.
– Совершенно верно. Вы должны быть наготове и стоять на крыльце; разумеется, дверь должна быть открыта.
– Естественно.
– У меня это может занять пять, а может, и все двадцать минут, но вы должны оставаться здесь.
– Конечно... Могу я спросить, мадам, а может, мадемуазель, хотя я и не уверен...
– В чем дело?
– На что потребуются эти пять или двадцать минут?
– Старик, вы – болван. На то, что должно быть сделано.
– Разумеется.
Медсестра натянула плащ, затянула кушак и пошла к выходу из виллы.
– Соберите снаряжение и через три минуты будьте на улице, – скомандовала она.
– Разумеется.
Женщина распахнула дверь, которую с силой швырнуло назад ветром, и вышла под проливной дождь. Старый француз замер в смятении и растерянности, стараясь понять необъяснимое: события текли слишком быстро для него, поглощенного смертью своей подруги, и сливались в сплошной поток. Но времени для того, чтобы оплакать ее, не оставалось... Он должен думать и действовать очень быстро. Открытие сменяло открытие, но тем не менее оставались вопросы без ответов, которые необходимо было получить, чтобы все происходящее на Монсеррате приобрело хоть какой-то смысл!
Сиделка была не просто связной для передачи инструкций из Аржантей: ангел милосердия оказался на самом деле ангелом смерти – самым настоящим убийцей. Так почему же именно его послали за тысячи миль, чтобы выполнить работу, которую столь же легко мог сделать кто-то другой и без такой сложной процедуры, которой было обставлено его торжественное прибытие? Действительно, престарелый герой Франции... во всем этом не было необходимости. А если возраст? Так ведь здесь есть еще один старик, который вовсе не убийца. Вероятно, размышлял псевдо-Жан-Пьер Фонтен, я допустил ужасную ошибку. Возможно, тот, другой старик, прибыл сюда для того, чтобы предупредить меня, а не убивать!
– Mon Dieu, – прошептал француз. Парижские старики, армия Шакала! Слишком много вопросов! Фонтен торопливо направился к двери в комнату медсестры и открыл ее. С быстротой, обеспеченной годами практики и лишь слегка пострадавшей от возраста, он принялся педантично обыскивать комнату: чемодан, шкаф, одежду, подушки, матрас, комод, туалетный столик, письменный стол... тумбочку. Запертый на ключ ящик в тумбочке – и запертый ящик стола в его комнате. «Снаряжение». Теперь ничто его не остановит, ему на все наплевать! Его подруга отошла в мир иной, и было так много вопросов!
На тумбочке стоял массивный светильник на тяжелой латунной подставке. Старик поднял его, выдернул шнур и, размахнувшись, шарахнул им по ящику. Потом еще, и еще, и еще – до тех пор, пока дерево не раскололось, открыв выемку, в которой держалась маленькая вертикальная защелка. Он выдвинул ящик и уставился на его содержимое, одновременно испытывая ужас и все понимая.
В пластмассовой коробочке на подушечке лежали два шприца, стеклянные трубки которых были наполнены одинаковой желтоватой жидкостью. Ему не нужно было разбираться в сложных химических составляющих – на это не хватило бы всей жизни. Он сразу понял, что эти достаточно эффективны: жидкая смерть в венах.
Несложно догадаться, для кого они предназначались: cote a cote dans le lit. Два тела в постели: он и его подруга, договорившиеся о последнем освобождении. Как тщательно все продумал монсеньер. Он сам должен умереть! Мертвый старик из армии Шакала сумел перехитрить охрану, убил и изувечил самых дорогих для главного врага Карлоса, Джейсона Борна, людей. И, естественно, за этой блестяще задуманной операцией стоит Шакал собственной персоной?
Се n'est pas le contraf[31]. Я сам – да, но не моя подруга! Ты обещал мне!
Медсестра. Не милосердия ангел, а смерти! Человек, известный на острове Спокойствия как Жан-Пьер Фонтен, торопясь изо всех сил, направился в соседнюю комнату. К своему снаряжению.
Большое серебристое, ускоряющее ход судно, два двигателя которого работали на полных оборотах, пробивало путь сквозь водяные валы, то взлетая, то погружаясь в них. Стоя на низком мостике, Джон Сен-Жак маневрировал катером, направляя его мимо опасных рифов, распознавать которые он умудрялся по памяти, а также при помощи мощного прожектора, освещавшего бурные воды, – верхушки рифов возникали то в двадцати, то в двухстах футах перед носом катера. Он непрерывно кричал в радиомикрофон, болтающийся перед его мокрым лицом, вопреки всякой логике надеясь, что ему удастся поднять кого-нибудь на острове Спокойствия.
Он был не далее трех миль от острова – ориентиром ему служил покрытый растительностью небольшой вулканический островок. По прямой остров Спокойствия располагался к Плимуту значительно ближе, чем к аэропорту Блэкберн. И поэтому, если знать расположение мелей, можно легко добраться до него на катере. Правда, это чуть дольше, чем на гидроплане, который взлетал на восток от Блэкберна, делал вираж, чтобы поймать господствующий в этих местах западный ветер, а затем приподнялся на море. Джонни не знал, почему эти вычисления перебивали ход его мыслей, – разве только каким-то непонятным образом они улучшали его настроение: он начинал думать, что делает все, что возможно в данных условиях. Черт подери! Почему всегда он делает все, что возможно в данных условиях, а не самое лучшее? Он не может вляпаться опять – только не теперь, не сегодня! Боже, он всем обязан Мари и Дэвиду! Может быть, даже больше этому сумасшедшему мерзавцу – его зятю, чем родной сестре. Дэвид, сумасшедший Дэвид! У Джонни иногда возникали мысли, знает ли Мари вообще, кем на самом деле является ее муж.
– Задний ход, братец, я займусь этим.
– Ты не можешь, Дэвид, это я сделал. Я их убил!
– Я сказал: задний ход.
– Я попросил тебя о помощи, а не о том, чтобы ты стал мной!
– Но видишь ли, я и есть ты. Я сделал бы то же самое, и это делает меня тобой в моих глазах.
– Это безумие!
– Его часть. Однажды, может быть, я научу тебя, как убивать чисто, не оставляя следов. А пока послушайся юристов.
– Предположим, они проиграют?
– Я тебя вытащу. Избавлю от всего.
– Как?
– Убью снова.
– Не могу поверить в это! Ты – ученый, преподаватель: я тебе не верю, не хочу тебе верить. Ты – муж моей сестры.
– Ну и не верь мне, Джонни. Забудь обо всем, что я тебе говорил, и никогда не рассказывай об этом своей сестре.
– Это – тот, другой человек внутри тебя, так?
– Ты очень дорог Мари.
– Это – не ответ! Здесь, вот сейчас, ты – Борн? Джейсон Борн!
– Мы никогда не будем впредь распространяться об этом, Джонни. Ты меня понял?
Нет, он никогда не мог этого понять, подумал Сен-Жак, когда порывы ветра и вспышки молнии, казалось, охватывали катер со всех сторон. Даже тогда, когда Мари и Дэвид воззвали к его быстро рассыпавшемуся на части эго, предложив начать новую жизнь, на островах. Сори деньгами, сказали они, построй для нас дом, а потом решай, чем тебе дальше заниматься. В пределах разумного мы тебя поддержим. Почему же они пошли на это? Зачем?
Даже не «они», а он. Джейсон Борн.
Джонни Сен-Жак понял это прошлым утром, когда пилот, совершающий полеты на их остров, сообщил ему по телефону, что кто-то справлялся в аэропорту о женщине с двумя детьми.
«Однажды, может быть, я научу тебя, как убивать чисто, не оставляя следов». Джейсон Борн.
Огни! Он увидел огни на пляже острова Спокойствия. До берега оставалось менее мили!
Дождь обрушивался стеной на старого француза, порывы ветра шатали его из стороны в сторону по мере того, как он пробирался по дорожке к вилле № 14. Он нагибался, щурился, вытирал лицо левой ладонью, в правой он сжимал оружие – пистолет с глушителем. Он держал пистолет за спиной, как делал много лет назад, когда бегал по железнодорожным путям с палочками динамита в одной руке и немецким «люгером» – в другой, готовый выбросить и то и другое при появлении патруля наци.
Кто бы ни были те, кого он встретит на другом конце дорожки, для него они – обычные боши. Боши – и никто больше. Он слишком долго подчинялся другим! Его жена умерла, теперь он сам себе голова, потому что ничего не осталось: только его собственные решения, чувства, его личное понимание, что справедливо, а что – нет. А Шакал поступал несправедливо! Подручный Карлоса мог смириться с убийством женщины – это был долг, расплату за который он мог рационально себе объяснить, – но только не детей, и уж точно – не с посмертными увечьями. Это против Бога, а он и его жена вскоре предстанут перед Ним, – им обязательно нужны хоть какие-нибудь смягчающие обстоятельства в его глазах.
Надо остановить ангела смерти! Что она может сейчас делать? Что за пожар, о котором она болтала?.. И вдруг он увидел его – огромный всплеск пламени, видимый сквозь окружающие четырнадцатую виллу кусты. В окне! В том самом окне, за которым должна быть спальня этого роскошного розового коттеджа.
Фонтен добрался до выложенной плитами дорожки, которая вела к входной двери, и в этот момент земля поколебалась: прямо перед ним ударила молния. Он упал, потом еле-еле поднялся, стал на колени и на четвереньках пополз к крыльцу, над которым на ветру болтался фонарь. Он пытался дергать, тянуть, толкать дверь, но замок не поддавался, и она оставалась закрытой; тогда он выстрелил, дважды нажав на курок пистолета, и выбил замок. Встав на ноги, он зашел внутрь.
Из спальни слышались стоны. Старый француз на полусогнутых подкрался к ее двери – пистолет ходуном ходил в его руке. Собрав последние силы, он пинком распахнул ее, и перед ним предстала сцена, которую можно увидеть в аду.
Медсестра, захватив голову старика в проволочную удавку, тянула свою жертву вниз, в полыхавшую на полу лужу керосина.
– Arretez! – заорал человек, которого называли Жан-Пьер Фонтен. – Assez! Maintenant!