режнева несколькими годами позже. Потом новая Россия при Горбачеве, фактически, новый Советский Союз, и в его годы это было только на руку. Быть может, обстановка разрядится и все эти длительные распри отойдут за дальний, некогда враждебный горизонт. И все же, горизонты на самом деле не менялись; они всегда оставались лишь горизонтами, далекими, плоскими, подсвеченными цветом тьмы.
Ему удалось выжить, и Родченко понимал, что для выживания надо защищать себя с как можно большего числа направлений. Он также внедрился в как можно большее число подразделений различных международных организаций. И работал не покладая рук, чтобы стать доверенным лицом генерального секретаря; он был экспертом по сбору информации для Комитета; он первый наладил контакт с американской организацией, известной ему одному в Москве как «Медуза», через которую по всей России и странам Варшавского договора производились уникальные поставки. С другой стороны, он был еще связан с парижским монсеньером, Карлосом Шакалом, которого не раз отговаривал или откупал от контрактов, которые могли указать на Советский Союз. Он был идеальным бюрократом, работавшим за кулисами международной сцены, не желая ни аплодисментов, ни известности — всего лишь выживания. Тогда зачем он сделал то, что сделал? Был ли это просто опрометчивый поступок, вызванный усталостью, страхом и плохим предчувствием? Нет, это было логичное расширение событий, согласующееся с нуждами его страны и, превыше всего, с абсолютной необходимостью того, чтобы Москва отрешилась навсегда и от «Медузы», и от Шакала.
По словам генерального консула в Нью-Йорке, Брюс Огилви в Америке был конченным человеком. Консул предложил предоставить ему убежище, а в обмен постепенно абсорбировать милиарды его активов в Европе. Что беспокоило генерального консула в Нью-Йорке, так это не финансовые манипуляции Огилви, нарушившие больше законов, чем существовало судов для разбирательства, а скорее убийства, которые, насколько было известно консулу, широко им практиковались и включали убийство верховного главнокомандующего НАТО. Вдобавок к этим ужасам, в Нью-Йорке считали, что Огилви, чтобы предотвратить конфискацию нескольких своих компаний, заказал дополнительные убийства в Европе, в основном тех немногих влиятельных людей в разных фирмах, кто понимали сложные международные связи, которые могли привести к великой юридической фирме и непроизносимому кодовому названию «Медуза». Если бы эти заказные убийства были совершены в то время, когда Огилви был в Москве, возникли бы вопросы, которые Москва не могла допустить. А потому доставить его в Советский Союз и вывезти обратно как можно скорее — легко сказать, да трудно выполнить. Неожиданно, заметил Родченко, в этот danse macabre встрял этот параноидальный парижский монсеньер. Было необходимо встретиться немедленно! Карлос откровенно прокричал свое требование по общественному телефону. Но надо было принять все меры предосторожности. Шакал, как обычно, потребовал, чтобы это было публичное место, где много народу, со множеством доступных выходов, где он мог бы кружить, как ястреб, не показываясь, пока его профессиональные навыки не будут удовлетворены. Еще через два звонка из разных мест встреча была назначена. Собор Василия Блаженного на Красной Площади во время вечернего наплыва туристов. В затененном углу справа от алтаря, где есть занавешенные выходы наружу. Готово!
Потом, после этого третьего звонка, как гром среди ясного неба, Григорию Родченко пришла мысль столь драматически дерзкая и одновременно столь очевидная и простая, что у него перехватило дыхание. Это было решение, которое могло полностью отдалить советское правительство от любых связей и с Шакалом, и с Огилви из «Медузы», если это потребуется цивилизованному миру.
Очень просто: свести не знакомых друг с другом Шакала и Огилви, хотя бы на минуту, лишь бы достаточно долго, чтобы они оказались в пределах одного фотокадра. Это все, что было нужно.
Вечером он пошел в Дипломатическую службу и запросил краткую встречу с Огилви. Во время этой очень дружественной и непринужденной беседы Родченко ожидал его перехода к откровенности — который он весьма тщательно подготовил, проведя необходимое расследование.
— Летом вы отдыхаете на мысе Код, да? — поинтересовался генерал.
— В основном, только уикэнды. А жена и дети живут там весь сезон.
— Когда я работал в Вашингтоне, у меня были два хороших друга на мысе Код. Я провел с ними несколько чудных, как вы говорите, уикэндов. Возможно, вы знаете моих друзей, Фростов — Гардли и Кэрол Фрост?
— Конечно, я их знаю. Он адвокат, как и я, специализируется на морском законодательстве. Они живут вниз по береговой дороге, в Деннисе.
— А его жена — очень привлекательная женщина.
— Очень.
— Да. Вы не пробовали взять ее мужа работать к себе в фирму?
— Нет. У него своя фирма, «Фрост, Голдфарб и О’Шонесси», и клиентура на массачусетском побережье.
— У меня такое чувство, что я почти знаю вас, мистер Огилви, хоть и через общих знакомых.
— Жаль, мы не встречались на мысе.
— Что ж, пожалуй, я могу воспользоваться нашим почти близким знакомством — через общих друзей — и попросить об одолжении, гораздо меньшем, чем то, которое, насколько я понимаю, мое правительство охотно позволяет вам.
— Мне дали понять, что это обоюдно, — ответил Огилви.
— Ах, я ничего не смыслю в дипломатии, но понятно, что я мог бы замолвить за вас словечко, если вы поможете нам — мне и моему маленькому, хотя и не самому незначительному, отделу.
— Что от меня требуется?
— Есть тут один священник, социалистически ориентированный, воинственно настроенный священник, который считает себя марксистским агитатором, хорошо знакомый нью-йоркским судам. Он прибыл всего несколько часов назад и требует конфиденциальной встречи через пару часов. На проверку его заявлений просто нет времени, но, по его словам, у него есть целая история судебных «гонений» в Нью-Йорке, а также множество фотографий в газетах, так что вы, возможно, даже узнаете его.
— Возможно, если он тот, за кого себя выдает.
— Конечно! И так или иначе, ваши заслуги безусловно будут оценены нами.
Все было устроено. Огилви будет в толпе у собора Василия Блаженного поблизости от места встречи. Увидев, что к Родченко подошел священник в дальнем углу справа от алтаря, он должен был «случайно встретить» генерала КГБ, будто удивленно. Они должны были поздороваться до неучтивости кратко, так быстро и размыто, чтобы эпизод показался незначительным, словно встреча двух цивилизованных, но недружелюбных знакомых, которой они не могли избежать в общественном месте. Необходимо было подойти как можно ближе, потому что в том углу слабое освещение от свечей, адвокат мог не разглядеть лицо священника.
Огилви сыграл свою роль в духе юриста-стажера, который загоняет свидетеля обвинения в словесную ловушку вопросом, который можно опротестовать, а потом кричит: «Я отзываю свой вопрос», лишая тем самым обвинителя возможности сказать речь.
Шакал сразу же в ярости повернулся прочь, но полноватая престарелая женщина успела сделать серию великолепного качества снимков на сверхскоростную пленку с помощью ручки сумочки, в которую была вмонтирована миниатюрная камера. Это доказательство теперь хранилось в сейфе в кабинете Родченко. Папка под названием «Наблюдение за американцем Б. Огилви».
На странице под фотографией убийцы и американского адвоката было написано следующее: Объект с пока не идентифицированным лицом во время тайной встречи в соборе Василия Блаженного. Встреча длилась одиннадцать минут тридцать две секунды. Фотографии отправлены в Париж для возможной верификации. Предполагается, что неидентифицированное лицо — Карлос Шакал.
Излишне говорить, что Париж как раз готовил доклад, включавший несколько фотографических композиций от Второго Бюро и Сюртэ. Ответ: Подтверждено. Определенно, Шакал.
Какой ужас! На советской земле!
Киллер, напротив, оказался гораздо менее покладистым. После краткой, неловкой встречи с американцем Карлос продолжил свою ледяную инквизицию, под его холодным внешним видом чувствовался неуемный гнев.
— Они подбираются к тебе! — сказал Шакал.
— Кто?
— Комитет.
— Я и есть Комитет!
— Думаю, ты ошибаешься.
— В КГБ ничего не происходит без моего ведома. Откуда у тебя эта информация?
— Париж. От Крупкина.
— Крупкин готов на что угодно, лишь бы продвинуться дальше, включая распространение ложной информации, даже касающейся меня. Он человек-загадка — то это эффективный полиглот и офицер разведки, а то превращается в сплетничающего шута во французских перьях, оставаясь при этом сводником для путешествующих министров. Его нельзя воспринимать всерьез там, где речь идет о серьезных вещах.
— Надеюсь, ты прав. Я свяжусь с тобой завтра, поздно вечером. Ты будешь дома?
— Только не для твоего телефонного звонка. Я буду ужинать один в «Ласточке». Что ты будешь делать завтра?
— Убеждаться в твоей правоте.
И Шакал растворился в толпе.
Прошло уже двадцать четыре с лишним часа, и Родченко не услышал еще ничего, что могло бы изменить график. Не исключено, что это психопат уже вернулся в Париж, как-то убедившись, что его параноидальные подозрения безосновательны, и его потребность в постоянном движении, гонке, полетам по всей Европе пересилила минутную панику. Кто знает? Карлос тоже был загадкой. В нем одновременно сосуществовали недоразвитый садист — специалист по пожалуй самым темным методам жестокости и убийства, — и больной, искаженный романтик, нездоровый на голову юноша, тянущийся к видению, которому дела до него нет. Кто знает? Близился тот момент, когда пуля в его голове положит конец всем вопросам.
Родченко поднял руку, подзывая официанта; он хотел заказать кофе и бренди — славный французский бренди, сохраняемый для настоящих героев Революции, особенно выживших. Вместо официанта к его столику подбежал менеджер «Ласточки» с телефоном в руках.