– Слышу, – откликнулся Редактор из ямы, – Просто, будто что-то в мозгу стрельнуло, прямо, как огненный шар взорвался!
– Может, хватит копать? – осторожно спросил Банкир.
– Да все уже, – сказал Редактор, смахивая землю с огромного валуна на дне ямы, – Нашел!
– Чего нашел? – все подошли к яме.
– А вот это ребятки называется «затворный камень», – обтирая камень и показывая его поверхность, пояснил Редактор, – Такими камнями затворяли, закрывали от дурных людей усыпальницы. Да еще и клали на этот камень заклятие. Типа проклятия гробницы Тимура.
– Или там проклятия фараонов, – вставил Продюсер.
– Да много разного, – согласился Редактор, – Обычно это самое проклятие или имя хозяина гробницы было на камне. Давай, прыгай сюда. Посмотрим. Сдается мне и тут чего-то есть.
На темной, почти черной поверхности валуна различались то ли буквы, то ли руны, то иероглифы. Оператор достал из кофра кинокамеры кисточку и стал очищать их. Камень был большой, и складывалось впечатление, что его обжигали в печи. Верхняя корочка была какой-то оплавленной, как на изразцах. Наконец стали проступать очертания надписи. Первым очистили подобие копья, знак «I», затем знак «S». Слева появилась буквица «G». После недолгой расчистки, явственно стал виден трезубец, составленный из этих букв.
– Что скажешь на этот счет, – серьезно спросил Продюсер, глядя на Редактора.
– Пока так. Версии. Что трезубец знак Трояна или Змея – это вне сомнения. Дальше ребятки вопросы, ответы, опять вопросы и совсем другие ответы. С древних времен сильные мира сего имели свои магические знаки, в которых зашифровывали имена. Или это может быть оберег, так сказать заговор на камне. Эти символы напоминают плетеную магическую ветвь. То, что здесь крест никакого значения не имеет. Еще в дохристианские времена крест использовался в самых разных значениях как символ бога дождя, бога солнца, для обозначения элементов, из которых сотворен мир: земли, огня, воздуха, воды. На него были нанизаны магические знаки как на основу. Это к слову. А точнее. Это самое копье и этот самый «S», который может быть отображением змея – вопрос первый. Они могут означать битву Змея с кем-то. Или, например, лозунг – Победа и смерть! Или Солнце и Лед. Или еще как. А всякая версия имеет место быть, выражаясь научным языком. Все что я могу сказать, это то, что здесь действительно лежит кто-то достаточно серьезный, что это усыпальница, и что создана она для того, кто победил и усоп в большой битве. Вполне возможно, что это князь Рюрик. И вполне возможно, что дальше нам надо ехать в Питер.
Глава 7. Ногою твердой стать при море…
– А почему в Питер? Позвольте узнать? – спросил Продюсер, просматривая отснятый Оператором материал.
– Да так, как-то, – неопределенно ответил Редактор, – Скорее всего, в Питере есть разгадка этого ребуса.
– Так все-таки, почему именно в Питере? – не угомонился Продюсер, – Почему не в Новгороде, например? Или там, в Старой Ладоге?
– А хрен его знает! – не выдержал Редактор, – Сам не знаю! А чем ты категорически против Питера?
– Я? Ничем, – примирительно поднял ладони вверх Продюсер, – Ежели благородное собрание не против, то хоть в Лондон.
– Кстати в Лондон интересней, – вставил Оператор.
– Но все-таки, – опять встрял Продюсер, – Аргументируйте аргументом, сэр.
– Не могу, – сдался Редактор, – пока не могу.
– Очень конкретно. А главное весомо, грубо, зримо, – кивнул Продюсер, – Едем в Питер. Пойду, вещички уложу поаккуратней, как никак километров 400 гнать.
Он начал спускаться с кургана к машине.
– Банкир, – повернулся Редактор к Банкиру, – Ты камень прикопай, и там дерном уложи, что бы не заметно было.
– Сделаем командор, – откликнулся Банкир, и стал засыпать камень со знаками Рюрика землей.
Оператор уложил свой волшебный глаз в кофр и тоже стал спускаться. Редактор подошел к дубку, растущему почти на самой вершине, и сел, прислонившись спиной к шершавому стволу. Задумался. Действительно, зачем им в Питер? Начал прикидывать в голове мысли и версии. Опять вспомнил Пушкина «Руслана и Людмилу». Как там?
С подъятой, грозною десницей
И в щёку тяжкой рукавицей
С размаха голову разит.
И степь ударом огласилась;
Кругом росистая трава
Кровавой пеной обагрилась,
И, зашатавшись, голова
Перевернулась, покатилась,
И шлем чугунный застучал.
Тогда на месте опустелом
МЕЧ богатырский засверкал.
Так. Там, значит, под Головой был меч. А здесь что? Под нашим курганом? Черт его знает! Хотя вот, меч. Это символ! Символ чего? Да чего хочешь. Хоть мужского начала, хоть Святого Грааля. И так меч, и так меч. Что я волхв, что ли? Любомудр, как их в старину называли. И он тут же вспомнил опять Пушкина, но теперь уже «Песнь о Вещем Олеге».
Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
Да! Я не волхв. Не, как это у Александра Сергеевича, «кудесник любимец богов». Вынес он окончательный итог. А посему жребия своего не вижу, но чувствую, что надо двигать в Питер. А меч, что лежал под Головой ведь куда-то показывал своим острием. Интересно куда? Интересно, в какую сторону?
Из мёртвой главы гробовая змея
Шипя между тем выползала…
Опять вспомнил он Пушкина. А причем здесь змея? Или Змей. Совсем запутался.
От размышлений его отвлекла зазвучавшая где-то сверху плачущая песня скрипки. «А скрипка-то тут при чем?» – подумал Редактор, машинально поднимая взгляд вверх. Под голубым куполом зала с разбросанными по нему золотыми звездами и парящими среди них ангелочками, на хорах, стоял струнный оркестр, начавший по мановению палочки дирижера, играть вступление к чему-то тонкому и тоскливому.
– Друг мой! – услышал он со спины, – Пойдемте отсюда. Пойдемте к гусарам, а то эта тоска меня вгонит в окончательный сплин.
Редактор обернулся. Сзади к нему подходил Александр Сергеевич. Тот самый Александр Сергеевич автор «Руслана и Людмилы», великий светоч русской поэзии. Фалды его фрака разлетелись от быстрой ходьбы, но при этом руки были раскрыты для объятий, и на губах играла улыбка, иногда сменявшаяся кривой усмешкой при звуках скрипки.
– Друг мой, – поэт обнял Редактора, – Пойдемте к Денису. Пойдемте. От него ухарство и озорство, а здесь тоска и жеманство. Коли Вам это нравиться я не настаиваю, но право дело, там шампанское, там гитара, а тут…Право дело, – и он уже тянул его за рукав.
– Пойдемте, Александр Сергеевич, – согласился Редактор, – Вы правы как никогда. У Дениса раздолье, а тут один шарман.
Пушкин радостно повернулся на каблуках и пошел сквозь толпу в дальнюю залу, где в окружении дам и товарищей по полку, перебирал струны гитары любимец салонов Денис Давыдов. Поэт влетел в залу, обнял Дениса, не смотря на мешавшую ему гитару, и, повернувшись к Редактору, вскинул руку и продекламировал.
Певец-гусар, ты пел биваки,
Раздолье ухарских пиров
И грозную потеху драки,
И завитки своих усов.
С веселых струн во дни покоя
Походную сдувая пыль,
Ты славил, лиру перестроя,
Любовь и мирную бутыль.
– Каково? – повернулся он к Давыдову.
– Ты льстишь мне Саша, – прогудел гусар.
– Все так, все так, – быстро остановил его поэт. Повернулся к Редактору, – Отойдем, друг мой. Отойдем. Пусть поет, А я вам кое-что прочту.
Редактор отошел с ним в дальний конец залы сел на оттоманку. В голове его крутилась масса вопросов, которые он должен был задать и услышать ответ. Но этот вихрь с курчавой головой и бакенбардами уже закрутил его в своей круговерти и понес туда, куда было надо только ему. Он всегда всех нес туда, куда было нужно ему, только ему и никому другому.
– Как Вам такое начало? – сразу же, как только они чокнулись шампанским, задал он вопрос. Не дожидаясь ответа прочитал, – На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн, и вдаль глядел. Пред ним широко река неслася…
– Прекрасно Александр Сергеевич. Это о Петре Великом, – поддержал его Редактор, сразу вспоминая вступление к «Медному всаднику».
– О чем Вы, друг мой? Причем тут Великий Петр? О Петре будет дальше, существенней дальше, – вскочил поэт, – Это об Александре Невском! Об основателе Града! Слушайте, как там будет дальше, – он опять сел, шепотом продолжил – По мшистым, топким берегам чернели избы здесь и там, приют убогого чухонца. И лес, неведомый лучам в тумане спрятанного солнца, кругом шумел…. То есть, это только начало! А вы – Петр!
– Но ведь Санкт-Петербург основал Петр? – попытался возразить Редактор.
– Может быть, может быть, – скороговоркой ответил Пушкин, крутя на пальце странный перстень с черепом и костями, – Может быть Город Святого Петра…. Но град-то до этого стоял. Великий Град на краеугольном камне. На Алатырь-камне, как говаривала Арина Родионовна, няня моя. Так что, друг мой. Свежо предание, да вериться с трудом…. Ну. Пойдемте к Денису. Он новый романс сейчас будет петь, – и он резко встал и побежал к гусарам.
Неожиданно поэт повернулся и подскочил к Редактору.
– А что Петр? Он может, и встал здесь при море. Но не первый, далеко не первый! И наступив на того Змея, что здесь всегда был опорой. Может быть, сей Змей стал и ему опорой…, – он не договорил, повернулся и убежал.
Редактор в растерянности остался сидеть с пустым бокалом в руках один. Он покрутил бокал, поставил его на столик. Потом пошел туда, откуда раздавался перезвон струн гитары. Взгляд его растеряно блуждал по фракам, гусарским ментикам, кринолинам, искрящимся бриллиантам, свечам в канделябрах и вдруг неожиданно наткнулся на гобелен с изображением библейской сцены. Он даже не вглядывался, что за сюжет был на гобелене, его внимание приковала к себе изображенная в самой середине сцены Звезда Давида. Шестиконечная звезда. Два треугольника вершинами друг к другу. Он сразу вспомнил мистику символов. Равнобедренный треугольник вершиной вниз – символ женщины, чаши, сосуда, природы и воды. Равносторонний треугольник символизирует завершение. Треугольник олицетворяет собой силу богов. Равнобедренный треугольник вершиной вверх – символ мужчины