Разве не счастьем было научиться свистеть так, как он, чтобы быть похожим на него как можно в большем?
А когда мы залезали на высокий густой дуб и сидели там в построенном нами уютном домике из сплетенных веток и сколоченных дощечек, и закрывали глаза, покачиваясь вместе с верхушкой, чувствуя только тяжелый шум дерева… Кто был счастливее нас?
Я никогда не смогу указать границу, на которой кончилось мое счастье. Это кончилось мое детство – я не знаю этой границы. И никогда больше я не испытывал настоящего счастья. Я пробовал забываться, отдавался только одной мысли, но эту мысль сверлили сразу десятки других, связанных с нею, проверяя ее на искренность и достоверность. Она сжималась, сохла, как сохнет улитка под жарким солнцем на берегу реки, она не могла оставаться оголенной – я терял ее из виду и чувствовал ее отзвуки в темноте ночи, в снах.
В такое вот время я прочитал у Толстого: «Счастья нет, есть только его отблески». Я ухватился за это, как за соломинку, я думал, что нашел разрешение всему своему беспокойству. Но через некоторое время понял, что эти слова тоже пронизывают другие, иссушая их, как солнце беззащитную улитку. Это тоже одинокое определение, которым хочется достичь недостижимого, нащупать то, что неуязвимо.
Все, что происходит сейчас, я могу только вспомнить. Вспомнить потом, через много лет, только вспомнить, как вспоминаю я сейчас свое детство. Там было счастье. Может быть, оно проявится и в сегодняшнем дне, который я когда-то вспомню?
Я завидую Робинзону Крузо, который нашел свое счастье в одиночестве на острове, в воспоминаниях о том, что было, и в мечтаниях о том, чего нет».
Эта тишина после прочтения! Я чувствовал себя камнем. Для чего все это было?
Старик Афанасий был тактичным от природы.
– Сам придумал-та? Как ученый, – сказал он.
– Очень хорошо, – сказали Гера с Нэлей.
– И мне понравилось, – сказала Света. – Только хочется еще примеров из жизни.
– А вот примеры из жизни будут завтра, – сказал брат.
Я пошел к своей палатке. Оглянувшись из темноты, увидел, как брат с Афанасием, отойдя в сторонку, о чем-то разговаривают.
Долго не спалось. Я думал, что все надо переписать.
И вот мы с братом идем и идем. Медленно, потому что ноги проседают в зыбучем дерне болота. Прощупываем каждый шаг, идем, как по батуту с водой.
Мы молчим. Это на прогулке можно разговаривать, перебрасываться фразами, а здесь ходьба как работа – монотонная, одинаковая, завораживающая. Я думаю о времени. Всегда в одинаковые минуты своей жизни я почему-то думаю о нем, хотя и по-разному, двояко, противоположно. В счастливые минуты радуюсь их длительности, в томительные – терплю и пережидаю. Сейчас мне кажется, я несу время на себе, как странную и не очень тяжелую поклажу, как спальный мешок в рюкзаке, – где я, там и оно. Так легче идти. Не легче, а спокойней – раздражение от усталости растворяется в ускользающих, неясных, отвлекающих мыслях о времени. Что это такое? И сам этот вопрос – часть ли времени?
Еще я думаю о том, что брат, конечно же, по-своему воспитывает меня. Наивно, как все старшие, учит жизни. Ты маленький эгоист, думает он обо мне, ловишь свои чувства и считаешь, весь мир заполнен только ими, а вот что будет, если мир встретит их своей стеной, как продлятся они? Отразятся ли как мячик? Исчезнут? Не исчезнут, отвечаю я. Мир ловил меня, не пойманный не вор, – уже почти бормочу я вслух смешные и глупые слова. Устал. Я вижу, что и брат впереди меня не скрывает своей усталости – смотрит по сторонам в поисках какого-нибудь сухого места для отдыха.
Мы заваливаемся на большую кочку, вначале просто сидим, откинувшись на рюкзаки, потом я разжигаю костер. Можно снять накомарник – мошкару отгоняет дым. Кипятим и завариваем крепкий чай в плоской фляжке.
– Где ж эта грива? – говорит брат. – Десять километров мы уже прошли.
Мне кажется, не десять, а сто. Я ничего не спрашиваю, говорить по-прежнему не хочется. Все и так понятно. Грива – возвышенность. Там, наверное, и заночуем сегодня. Быстрей бы дойти. Но я понимаю, что нельзя хотеть скорейшего завершения. Силы сразу растают. Лучше думать, что мы еще на середине пути.
Но как ни думай, день заканчивается. Птицы перелетают уже не стайками, а в одиночку. Тихо. Даже слышно, как пузырьки вырываются из потревоженной нами болотной воды.
– Ну, пошли.
Первые шаги после отдыха – бессмыслица. Бессмыслица всего, что тебя окружает. Зачем все это? Но постепенно как будто вспоминаешь забытую привычку – как шагать по чавкающей траве, как делать очередное усилие. Это появляется второе дыхание, веселая злость. Хочется подумать что-то важное, и я представляю бесконечные расстояния болота и тайги. Есть ли в этом смысл – в огромности пространства? А в том, что я вчера читал? Разве можно написать «счастье – это…» и подбирать слова? Разве можно одно слово объяснить другими? Счастье – это счастье, а вода – это вода. И деревья – деревья, и идти – это идти. Но как же тогда писать?
– Цок-цок! – неожиданно для самого себя говорю я. – Цок-цок.
Я смеюсь.
– Ты чего? – оборачивается брат.
Наверное, он думает, что я совсем обессилел.
– Ничего, – говорю я. – Просто вспомнил одну смешную историю.
Я рассказываю, как посещал литературную студию при филфаке. Одна девушка читала рассказ. Всадник выехал из города на дорогу. Ехал долго. Несколько страниц девушка читала только это – цок-цок. Все переглядывались, улыбались, а девушка продолжала читать. Цок-цок. Цок-цок.
– И написано было так? – спрашивает брат.
– Ну конечно. Она же читала то, что написано.
– И что ты сказал?
– Я сказал – главное, стиль ровный.
– Умники, – беззлобно говорит брат. – Вот и мы – цок-цок. Скоро уже.
Он показывает рукой вперед. Там, как берег за речкой, над болотом возвышается кедровник. Грива.
Брат сверяется по карте, что-то отмечая. Потом мы долго ищем очередную метку топографов – затесь на дереве с надписью. По таким меткам мы и шли сюда, они помогали нам не потерять направление. Я даже удивляюсь: как нам это удалось? Ведь тропы в привычном понимании не было, казалось, мы шли по дикому болоту. Но эти метки, хоть и на расстоянии нескольких сотен метров друг от друга, вели нас, начиная с первой, второй, третьей – там тропа, будучи близкой от поселка, еще угадывалась. А потом мы, находя очередную метку, оглядывались на пройденный путь, чтобы продолжить его до следующей находки. Как в спортивной игре «охота на лис», разница лишь в том, что мы шли прямо.
Наконец на склоне находим кедр с потемневшей, покрытой смолой затесью. Я надеюсь, что здесь и остановимся, вот и подходящее место для палатки. Мы скидываем рюкзаки. Брат принюхивается:
– Дымом пахнет?
– Это, наверное, от нашего костра. Дым над водой далеко разносится.
Брат находит толстую палку и три раза сильно стучит по кедру. Потом еще три раза. Похоже на условный сигнал. Но я ни о чем не спрашиваю – что надо, он сам скажет. Я устал. Сажусь на землю, приваливаюсь спиной к стволу. Цок-цок-цок, думаю я, потому что брат продолжает стучать – по три раза. Еще я думаю о том, как подробности жизни заполняют время – остаются ли пустоты? Какое время – сплошное или пульсирующее, как эти удары по стволу?
Время все-таки идет – как ему надо, так и продолжается.
Я разжигаю костер и долго смотрю на огонь. Мне кажется, его неторопливое пламя – это тоже время.
Брат наконец возвращается, почему-то чертыхается, берет ружье, заряжает его и два раза стреляет вверх. И вдруг мы слышим голос:
– Не надо зря стрелять.
Из-за деревьев выходит бородатый человек.
– Петр? – спрашивает брат. – Сколько ж мы не виделись? Три года?
– Леонид Михайлович? А я думал, Афанасий.
– Он мне сказал, как тебя вызвать. А это мой брат, – кивает на меня Леня.
– Понятно. Похож. Что, продолжаете свою разведку?
– Да, вот тут тоже будем проводить. – Брат машет туда, откуда мы пришли. – Не помешаем? Нас всего пятеро, поживем тут в палатках недели две.
– Не помешаете. Ты человек понятливый. Ну что ж, пойдемте ко мне, заночуете.
– Да ладно. Мы и в палатке можем. Сейчас вот расположимся, поужинаем вместе.
Петр смотрит на меня. Глаза его живые, с догадкой.
– Чего уж, – говорит он. – Не зря же его привел. Пусть посмотрит. Только потом, для остальных, сразу договоримся…
– Конечно, – перебивает брат. – Мы в другом месте можем стать. Ближе к поселку.
– Да где надо, там и вставайте. Не помешаете. Если что, я и дальше уйду.
– Куда уж дальше, – улыбается брат.
Мы тушим костер, надеваем рюкзаки и идем за Петром. Я удивляюсь тому, что ничему не удивляюсь. Как будто в парке встретились знакомые, а не в тайге. Но, наверное, в этом как раз тайга и виновата – здесь такая жизнь, какое может быть в ней удивление? И я думаю: а вся моя жизнь разве не такая? Каждая секунда ее удивительна, а я прессую эти мгновения в общую длительность, как будто слушаю музыку и жалею, что пропускаю радость звуков.
Но вот потом я удивился по-настоящему.
Сейчас я завидую той девушке, которая описала долгий путь всадника двумя короткими повторяющимися словами, завидую ее иронии и не могу передать свое состояние, когда слушал разговор брата с Петром, пока не превратились их слова в сон, который я с редким повторением вижу всю жизнь, – дорогу в сумерках передо мной за последним домом деревенской улицы. Презирай меня, читатель, за бессилие, но лучше я признаюсь в нем, чем замолчу под его гнетом. Я оставлю, как цок-цок, только одно слово, которое может назвать мое состояние. Удивление. Странно писать о том, что главное в жизни. Как будто пытаешься на стоящую иголочку водрузить гладкий шарик. Он соскальзывает.
Мы подошли к избушке, похожей на говорящую голову богатыря из «Руслана и Людмилы». Вошли в маленькую дверь. Внутри было тесно и уютно. Стол, топчан, печка. По стенам висели пучки трав, цепочки сухих грибов. Петр подбросил в тлеющую печку чурку, и через открытую дверцу огонь ярче осветил все это жилище. Зашипел чайник, мы сели ужинать. Хоть я и оглядывал все с интересом, глаза мои начинали слипаться. Я раскатал спальник на полу и лег. Брат с Петром остались сидеть за столом.