— И что же вы предлагаете? Менять существующий порядок в угоду французикам или австрийцам?
— Зачем сразу так: в угоду кому-то там? Законы поменять следует пренепременно, а не ждать, пока кто-то там решит сделать это за нас.
— И религию тоже? — все так же не поднимая глаз, спросил Дмитрий. — Народ не примет такого разворота.
— Народ всегда против любых перемен. Насчет религии ничего не скажу. Существует мнение, будто русский народ чуть ли не самый богобоязненный, истинно верующий. Я вот в детстве насмотрелся в имении своей матушки на этих самых верующих. Убить могут за полено дров, не говоря о большем. Детей порют чуть не до смерти, а потом каяться их же заставляют палачам своим ручку целовать. Вот где она, вера, темнота беспросветная у них верой зовется. А вы мне про какую-то там науку толкуете. Русский мужик команды лево-право не понимает, в армии им к ногам сено или солому привязывают, только лишь бы научить чему, а вы им химию знать предлагаете. Нет, батенька, рано вы наукой занялись, ох, рано…
Через большие окна ресторана светило яркое полуденное солнце, отчего многочисленные мухи кружили над головами посетителей. Тургенев сидел спиной к окну, и потому сидящим напротив был виден лишь его контур, в то время как черты лица смазывались ярким солнечным светом, бьющим прямо в глаза. Потому для Менделеева известный писатель словно парил в воздухе, и выражение его лица невозможно было понять, что невольно смущало Дмитрия. Он и так чувствовал себя неловко рядом с этим именитым человеком, ощущая себя перед ним подростком, вступившим в спор с почтенным и мудрым учителем. Но он при всем к нему уважении не мог разделить его взгляды, пытался уйти от прямого столкновения в споре, пробовал лавировать, отчего начинал злиться на самого себя, а потому мысли его путались и выразить собственную точку зрения он попросту не мог.
Они говорили достаточно долго, Дмитрий не мог даже сказать, сколько примерно, долго был увлечен спором со своим собеседником. Многие взгляды Тургенева злили его, но должных аргументов вот так, сходу, он найти просто не мог. Потому, когда тот назвал его «постепеновцем», то попросту растерялся, не зная как реагировать на это определение.
Из неловкого положения его неожиданно выручила собственная супруга, которая подошла к их столу и поинтересовалась, скоро ли Дмитрий освободится. Он представил ее Тургеневу и, поспешно извинившись, вышел, так и не пообедав.
Глава девятая
Оказавшись на улице, Феозва тут же поинтересовалась:
— Неужели это тот самый Тургенев? Даже не верится. Он совсем не похож на писателя, каким я его себе представляла. И о чем вы с ним так долго беседовали? А ты даже не пообедал, — спохватилась она вдруг. — Извини, но я не могла больше ждать.
Дмитрий неохотно отвечал на ее вопросы, занятый своими мыслями. Отношение Тургенева к науке взбудоражило его, и теперь он жалел, что жена помещала ему довести разговор до конца.
«Нет, неужели он не понимает, что российская наука молода и только набирает силу? Он считает, будто европейские страны во всем нам помогут и следует покорно ждать, когда это произойдет. Да они с нас за каждую безделушку тройной, а то и десятикратной платы от истинной цены потребуют. И мы их за это еще и благодарить должны.
Он барин, и этим все сказано. Ему нет дела, как мужики шкуры выделывают, из которых ему же потом сапоги пошьют. Есть сапоги, и ладно. А из чего купорос для выделки берут, ему плевать. Он прав, в Европе, Германии или Италии, будучи при деньгах, жить приятнее. Тут обхождение иное и грубого слова ни от кого не услышишь. Потому обратно в Россию его калачом не заманишь. Вот ежели денежки подойдут к концу, может, тогда вспомнит о России.
По его рассуждениям, всем сколько-нибудь стоящим людям следует в Европу перебраться, а из России брать хлеб, масло, руду, да те же кожи, чтоб жить себе безбедно. Что же из этого выйдет? Одичает страна при таком подходе и через сто лет превратится непонятно во что. Тогда и войны не надо, бери ее голыми руками».
Феозву насторожило долгое молчание мужа, и она решила его прервать очередным вопросом:
— Ты хоть рассказал бы мне, о чем вы так спорили. Я же изредка поглядывала в вашу сторону, видела, как ты ему чего-то доказывал, по привычке руками размахивал. Так о чем спорили? Скажи.
Дмитрий повернулся в ее сторону и в недоумении спросил:
— При чем здесь мои руки? Я веду себя так, как хочу, мне что, и чихнуть нельзя без твоего разрешения? — Потом, одумавшись, снизил тон, извинился и примирительно предложил: — Я действительно голоден и не против где-нибудь перекусить. Посмотри, нет ли поблизости какого-нибудь кафе или чего подобного.
— Может, вернемся обратно? Там вкусно готовят.
— Ни за что. Я чувствовал себя рядом с ним, словно мальчишка, сбежавший из дома. Нет, каков барин, говорит обо всем свысока, небрежно, словно весь мир создан для него одного. И о науке у него представление такое же, как у любого профана.
— Ты назвал Тургенева профаном? — не сдержалась Феозва. — Я сказал: он рассуждает как профан, и не более того. И не нужно мне приписывать того, что не говорил.
— Не ты ли восхищался его романами? — вновь пошла в наступление Феозва, которая, казалось, была готова спорить с мужем по любому поводу.
Меж тем на пути им попался небольшой парк с аккуратно высаженными вдоль аллеек липами, и они присели на одну из лавочек.
— Согласен, он замечательный писатель, но это совсем не значит, будто бы он разбирается в чем-то другом. Кто дал ему право учить меня жизни? Кто? Я тебя спрашиваю? Неужели я до сих пор похож на вчерашнего гимназиста?
При этих словах Феозва прыснула от смеха, потому как Дмитрий в своей растерянности как раз смахивал на вчерашнего школяра, которому дали хорошую взбучку.
— И чего ты хихикаешь? — взбеленился он. Неужели я так сильно смешон? Знаешь, кем он меня назвал?
— Оч-чень интересно. И кем же? — поинтересовалась она.
— «Постепеновцем!» — представляешь? Видела бы ты его усмешку, с какой он это произнес. Хорошо, пусть я постепеновец, ничего плохого в этом не вижу А он сам тогда кто? Господь Бог? Карбонарий? Он пальцем о палец не ударил, чтоб что-то изменить в захудалой России, как он ее называет, а туда же: «всё предрешено», «будущее за Европой», «Россия безнадежно отстала». Да только дурак это не понимает. Однако сколько ни кричи, вряд ли тебя кто услышит и поможет. Именно постепенно следует менять все российские устои. Иначе крах. У нас жизнь неспешная, степенная, по- иному русский человек жить не умеет. А ежели работает или гуляет, то упаду, до последнего издыхания. Или он, твой Тургенев, не видел, как крестьяне в страдную пору хлеб убирают? Рубаха наскрозь потом пропитана, руки в мозолях, а они даже не замечают. Пока весь хлеб или лен не уберут — отдыха не знают. Куда там немцу или англичанину! И не сравнить! А климат у нас какой? То ливень, то жара, не то что во Франции или там в Италии, где палку в землю воткни — и та вырастет. Нет, барин — он, барин и есть, и никогда ему мужицкую душу не постичь. А писатель он неплохой, что тут скажешь. Согласен с тобой. Вот и занимался бы своим делом и не учил других как жить, коль у самого ничего не сложилось.
Феозва терпеливо выслушала пламенную речь мужа, видя его нешуточное волнение и, чтоб как-то успокоить его, осторожно погладила по руке, что на него тут же подействовало благотворно и, хотя Дмитрий продолжал тяжело дышать, словно разгрузил воз дров, но немного успокоился.
— Что же ты такой у меня неуемный? — тихо произнесла она. — Нельзя же так себя изводить. Ладно, что сам Тургенев не слышал всего тобой сказанного.
— А то что бы? — встрепенулся он. — Обиделся? Вряд ли. Не тот он человек. Да и далек он от настоящей жизни, совсем онемечился.
— Хорошо, будь по-твоему. Ты ж не обедал, а потому и осерчал на все и всех вокруг. Пойдем поищем, где перекусить можно.
Дмитрий, обессиленный вспышкой собственного гнева, покорно последовал за женой, понимая, что она права и обижаться на Тургенева не имеет никакого смысла, ничего это не изменит.
…На невские берега они вернулись уже под осень, набравшись сил, а самое главное, преодолев те препятствия, что возникали меж ними больше по неопытности и неумению искать компромиссное решение. Вот только неуживчивый, взрывной характер молодого мужа вряд ли поменялся после зарубежной поездки, а жене не оставалось ничего другого, как принимать его таким, какой он есть.
Сам же Дмитрий, пусть и не сразу, осознал себя главой семьи и принялся за поиски квартиры в столице. В центре Петербурга жилье стоило необычайно дорого, а на окраине осмотренные им комнаты выглядели убого и больше подходили бедным студентам, но никак не преподавателю университета. Наконец кто-то из знакомых посоветовал ему наведаться на набережную Фонтанки, где сдавались четыре комнаты, правда, на верхнем этаже. Зато оттуда открывался прекрасный вид на саму набережную, виднелись контуры Инженерного замка, где они венчались. В одном направлении находился ближайший мост, а в противоположную сторону его собрат, прозванный Пантелеймоновским. В нескольких минутах ходьбы простирался шумный Невский проспект, а там лавки, торговые ряды, Гостиный двор, Марсово поле, Летний сад. Хотя до университета, куда он принят на должность доцента кафедры технической химии, оказалось далековато и приходилось брать извозчика. Феозву их новое жилье прельстило тем, что с одной стороны располагалась церковь Семиона и Анны, а с другой стороны — Пантелеймона Целителя.
За время девичества у его супруги скопилось большое количество различных нарядов, обуви, пригодной на все сезоны, шляпные коробки, выкройки, книги, журналы и разный скарб, перевозить который следовало с большой осторожностью. Затаскивая наверх очередной ворох бумаг, Дмитрий споткнулся, и на ступеньки упала пачка писем, перевязанных голубой лентой. Он наклонился, чтоб их поднять, и в глаза ему бросился знакомый почерк сестры Ольги. Он и не подозревал, что та была в переписке с Физой, и, естественно, любопытство его оказалось выше правил приличия, а потому о