— Слышь, барин, давай дальше я сам, а то и пашню свою попортишь и струмент новый поломаешь…
Менделееву ничего другого не оставалось, как спрыгнуть на землю и наблюдать, как тот ловко управляется с незнакомым ему ранее устройством. Федор сделал несколько кругов и остановился, давая передохнуть лошадям.
— Сказка, а не пахота. Даже не верится, что можно без устали вот так за день цельный надел перевернуть, — проговорил он, сворачивая самокрутку.
— Хотел бы такой у себя в хозяйстве завести? — спросил с надеждой в голосе Менделеев, думая, что тот сошлется на цену или на что другое. Но ответ Федора и вовсе удивил его.
— Н-е-е-е… зачем мне такая игрушка. Баловство это, а не работа.
— Это почему вдруг? — удивился Менделеев.
— Баловство потому как, — повторил тот, — земелюшку нашу чувствовать надо, а не рвать чем попало. Ей ведь тоже больно бывает, а как она о своей боли даст тебе знать, когда ты вон где сидишь и голос ее не слышишь…
— А с сохой когда, разве слышишь?
— Само собой. Коль глубоко возьмешь, то стон идет оттуда, из глубины, а следом глина, как слезы земляные наружу лезет, сразу и остановишься, выше возьмешь.
— Так и здесь все так же. Бери сколько нужно по мерке. Глубже плуг сам не пойдет и никаких стонов не услышишь.
— Неправильно это, — не сдавался тот, — не зря старики говорят, что нож в землю грех великий — вонзать. Она тебе этого не простит и отомстит обязательно. И знать не будешь о том, а придут в дом твой одни гольные несчастья…
— А сохой, значит, можно?!
— Над сохой молитва читана, батюшка ее святой водой перед каждой пахотой окропляет, а мы молитву читаем, прощенья просим. Потом только после большого молебна пахать принимаемся.
— Чего ж у вас со святой водой и молитвой урожаи такие, что едва хватает до весны с голоду не умереть?
— То как Бог даст… Иной год урожай такой — и в сусеки не входит, на продажу везем. А иной раз, правду, барин, говоришь, едва до весны хватает дожить, семена в долг берем. А как иначе? Иначе не бывает…
— Да чего с тобой говорить напрасно, не своротишь, как пень замшелый. Будешь на своем стоять, — махнул рукой Менделеев. — Ты лучше скажи, берешься все поле вспахать за пару дней? За работу рассчитаюсь отдельно.
— Чего ж не вспахать, деньги ваши. Мужики бы только коней не забрали… А так потихоньку-помаленьку за пару дней с перекурами закончу, глядишь.
— С мужиками договорюсь, а пока давай далыце. — Менделеев чуть помолчал и добавил: — с божьей помощью…
— Оно само собой… И Федор вновь взялся за вожжи…
Как Менделеев и предполагал, вспашка была закончена в предполагаемый им срок. Вечером второго дня Федор подъехал к сараю и распряг лошадей, дождался расчета, а потом спросил:
— Боронить как станете? Тоже своими новыми игрушками?
— Да нет, бороны все те же, что и раньше, но, в отличие от ваших деревянных, из железа откованы. У них поломки не бывает. Возьмешься, как отдохнешь?
— Извиняй, барин, но мужики наши больше лошадей своих не дадут, а моя кобыла старенькая уже, чтоб железную борону по полю таскать. Уж как-нибудь без меня…
Менделеев не знал, что ответить ему, и глядел вслед согбенной от усталости фигуре парня, плохо понимая причину отказа. Вроде заплатил хорошо и ему и хозяевам лошадей, но они все одно чем-то недовольны. А чем, он пока понять не мог, но решил, пройдет время и они, как это обычно случается, сменят гнев на милость. Пока же нужно было срочно вносить в сырую почву удобрения, чтоб потом их заборонить, и лишь после того начинать сев.
Глава девятая
…На другой день он подвез на телеге к полю мешки с золой и приготовленные им вместе с Дуняшей минеральные удобрения. Она тоже пожелала участвовать в этом и подавала ему мешочки со смесями, которые он насыпал в приготовленное специально для этого решето, закрепил его на лямках, перекинутых вокруг шеи, как это делают обычно сеятели, разбрасывая зерно. После чего начал трусить содержимое мешков поверх вспаханной и еще не успевшей затвердеть земли.
Однако не успел он дойти до конца поля, как увидел, что к Дуне подошел ее отец, что-то строго сказал, указывая рукой в сторону деревни. Она попробовала возразить ему, но он грозно поднял руку, и девушка, низко опустив голову, пошла в село. Сам же Тимофей так и остался на краю вспаханного поля, видно, собираясь дождаться возвращения Менделеева. Вскоре к нему присоединились и прочие, побросавшие работу.
Когда он подошел к ним, то Тимофей, едва сдерживая кипевшую в нем злость, спросил с вызовом:
— А ну, барин, скажи нам, зачем нашу землицу своей солью солишь?
— Чего? — не понял тот.
— Соль зачем на нее сыплешь? Ведь ничего потом на ней не вырастет! Загубишь матушку-кормилицу, и все дела…
— Так то соль не настоящая, что мы в пищу употребляем, а с микроэлементами, она как раз для земли полезна, потому какей их не хватает.
— Нет, зря ты этим делом занялся, нельзя так… Да еще дочку мою неразумную тому учишь. Не ждали мы от тебя такого…
— Чего не ждали? — удивился он. — И дочку твою химии учить — пустое дело, просто помогала мне, не более того: то подай, это принеси. Как понять не можете, я ж стараюсь, чтоб урожай у меня добрый уродился. Вот увидите по весне, рожь взойдет в несколько раз лучше, чем на ваших наделах. Уж поверьте мне. Да что там говорить, все сами увидите…
— А вот ежели тебе на ранку соли насыпать, то как оно тебе покажется?
— Щипать станет, кто ж того не знает…
— Вот и земля так. Она сейчас плугом израненная, ей надо дать в себя прийти, потом уж семена сыпать и боронить. А ты чего творишь? На раны ей соль сыпешь! Из нее же стон идет, которого ты не слышишь, — не унимался старик.
— Да откуда тебе-то знать, стонет земля или нет? Глупости это все, бабьи сказки… Вы привыкли верить во всякие чудеса и ничего слушать не хотите.
— Ну, коль ты добром не понимаешь, мы тогда работу бросаем и уходим. И к нам в село больше не ходи, прикажем не пущать. А ослушаешься, прогоним взашей, чтоб больше не совался…
— Как же так? — У Менделеева аж перехватило дыхание. — Там доделать совсем чуть осталось, мы же договаривались…
— Мы свое слово сказали, а там ты решай. — И мужики, все до единого, дружно пошли по пыльной дороге к себе в село.
Менделеев все же нашел в себе силы закончить начатое и бегом помчался в усадьбу, надеясь, что хоть кто-то там да остался. Но кругом было пусто, и лишь Лузгин одиноко бродил по замершей стройке.
— Что, Дмитрий Иванович, разбежался народец? А то слышу, они меж собой уже который день шушукаются, сговариваются о чем-то. Один там заводила среди них есть, все говорил, хорошо бы с тебя денежку получить да выпить, погулять от души… Я поначалу и значения тому не придал, мое дело — сторона.
— Зря молчал, я бы его, зачинщика этого, сразу прогнал, а теперь их ни за что обратно не воротишь, А рассчитаться с ними могу хоть сейчас. Только сам не пойду, а деньги тебе передам, у тебя все в тетрадке, видел, записано, кому сколько положено. Сходишь, расплатишься с ними? Пусть хоть упьются до смерти, не хочу с ними больше никаких дел иметь!!
— Я-то схожу, мне чего. Но вот я вам чего, Митрий Иваныч, скажу: началось все с этих самых костей, когда вы их в костер покидали. Потом слухи пошли про русалку в вашем пруду, мол, ее девки местные видели. Они все повод искали, чтоб работу бросить да денежки получить, а уж когда вы пошли солью поля кропить, тут они и решились. Да еще девка эта вместе с вами… Меня тоже подговаривали с ними уйти, да я отказался…
— Чего теперь о том говорить? Скажи лучше, где других людей брать станем? Нельзя стройку так вот бросать, дожди пойдут, срубы без крыши, углы прольет, потом все сначала начинать весной придётся…
— Да не горюйте вы. Завтра съезжу в соседнее село, что Тараканово зовется. Говорят, там людей, что тараканов в избе. Они из казенных крестьян будут, под помещиком сроду не были. А эти, бобловские, привыкли всякую работу из-под палки делать, совсем иная порода. Я уж дотом во всем разобрался, понял, не надо было с самого начала с ними связываться. Да что теперь говорить. У меня отец любил повторять: «За одного битого двух небитых дают». Так вот наука нам на будущее…
Менделеев вынес ему из дома требуемую по договору сумму, и Лузгин, прихватив свою тетрадку с записями, ушел в село для расчета с крестьянами. Менделеев же вернулся в дом, где без Дуняши ему показалось пусто и уныло, потом вышел на крыльцо и принялся разжигать самовар: умело наколол лучину от сухого полена, поджег и сел рядом, слушая, как тот потихоньку начинает гудеть и попыхивать, словно паровоз на станции…
…В тот же день чуть ли не все деревенские мужики всерьез загуляли, пропивая полученные за работу от соседского барина деньги, как они считали, дармовые. Раньше они испокон века трубились на своих господ задарма, а тут привалила удача, и на руках оказались деньги, которых они отродясь не видели.
Им было наплевать, что бросили работу неоконченной, а после завершения могли получить в два раза больше, зато душа истомилась без выпивки, а теперь вот, гуляй — не хочу! Прошлый год был малоурожайный, а потому зерна на брагу и на самосидку[1] ни у кого не было, лишь жалкие крохи на еду, чтоб дожить до нового обмолота. Потому все бывшие работники скопом кинулись в винную лавку, а позже к ним присоединились друзья, кумовья, и к вечеру вся деревня наполнилась пьяными криками, стонами, то тут, то там вспыхивали драки и потасовки, заканчивающиеся тем, что бабы быстро растаскивали своих перепившихся мужей.
В семье у Евдокии дружно сидели за столом все трое неженатых братьев во главе с отцом, и он им после каждой выпитой рюмки выговаривал:
— Никогда с барами не связывайтесь, все они норовят мужика обмануть, а управу на них не сыскать, потому как все они с волостным начальством одной веревочкой повязаны. И этот, новый хозяин, ничем прежних не лучше. Хорошо, хоть заплатил, а мог пообещать и обмануть.