— Виноват, милая, виноват. — Он поймал ее руку и принялся целовать. — А чтоб свой грех искупить, предлагаю прямо сейчас ехать в Боблово, а то весна на дворе, а мы еще там ни разочка не бывали. Николаша, ты с нами?
— Поезжайте, а я позже приеду и обязательно к вам загляну. Ладно, там коньячку и испробуем… До встречи, дорогой наш провидец…
— О чем он? — спросила Феозва. — О каком таком предвидении? О том, что я обо всем рано или поздно узнаю? Тогда он прав.
— Конечно, о том, конечно, давай собираться, хватит мне бока пролеживать, пусть несут одежду. Все, больше никаких докторов.
— Ты точно здоров? Наверняка благословение владыки подействовало, вон ведь как сразу молодцом смотреть стал, слава те Господи! — И она перекрестилась.
— Прежде всего, ты на меня подействовала, а потому уж и владыка и все остальные, — обнял он ее.
Часть пятаяПОЗНАНИЕ НЕРЕАЛЬНОГО
Больше верь своим очам, нежели чужим речам.
Глава первая
Однажды вечером в кабинет, где Менделеев, как обычно, работал, несколько раз заглядывала супруга, но останавливалась на пороге, не решаясь войти, что было ей совсем не свойственно. Наконец, он обратил на нее внимание и пригласил войти. В руке она держала распечатанный почтовый конверт с письмом. Он обрадовался письму, протянул руку но что-то остановило его, когда он взглянул на лицо жены:
— Что-то случилось? Чего молчишь, говори… С кем несчастье? Кто-то заболел или что иное? Ну, чего молчишь…
— Ольга Ивановна, сестра твоя скончалась, — тихо ответила Феозва, с испугом глядя на него, словно ожидая очередной эмоциональной вспышки.
— Я ждал этого, — ответил он и закрыл лицо руками, — Еще летом, когда заезжал после возвращения с Каспия к ней в Москву, приглашал приехать к нам. Ей нездоровилось, но пригласить доктора наотрез отказывалась, лечилась сама, как и все в нашей семье. Где ее похоронили?
— Не пишут, но нужно спросить. Когда станешь писать ответ?
— Даже не знаю… Может, самому поехать, с сестрами, их детьми встречусь. Как думаешь, стоит?
— Нужды в том нет, только что сам перенес очередную простуду, еще, как погляжу, в себя не пришел, а на дворе слякотно, сыро, опять простудишься, повремени, успеешь еще. Сейчас не время ехать…
— Может, ты и права. Тогда хоть в церковь сходим, закажем службу на помин души рабы божьей Ольги.
— Это верно, в субботу и пойдем. Уж не помню, когда ты в храме был, никак тебя из-за стола не выманишь. Неужели душа не просит?
— Может, и просит, но молчит, а так откуда мне знать, — неожиданно улыбнулся он, — у меня душа смирная, видит, хозяин занят делами, она и голос не подает. То у бездельников, у которых душа нараспашку, души бодрствуют, хозяину хлопоты доставляют, чтоб тоже делом занялся. А он вместо этого в церкву бежит, поклоны бьет, думает, отпустит, а она, душа-то, и вовсе крылья расправит и ну его погонять…
— Митя, что ты такое несешь? Кто услышит, дойдет до архиерея, он тебя мигом к ответу призовет, тогда узнаешь, почем фунт лиха.
— А то так я не знаю? И не только фунт лиха за свою жизнь испытал, а много больше, ни на каких весах не измеришь. Да и какое дело до моих слов архиерею твоему? У него своих забот хватает: праздники вон чуть не каждый день, работать некогда, то Пасха, по Сретение, служить надо. До меня ли ему?
— Ой, ты, как погляжу, совсем богохульником стал, страх Божий потерял. Ладно, постов не соблюдаешь, а то ведь на исповеди сколько годков уже не был? А там, в церкви, тому счет ведут, о чем тебе отлично известно, а потом сведения о тех, кто не исповедался, подают куда следует.
— И что с того? Должность у батюшки такая — за порядком следить да кляузы на нас, смертных, писать. Он думает, тем самым нас в рай определит? Кто же тогда в преисподней обитать станет? Закроют за ненадобностью, совсем народ разбалуется, коль объявят, что всем в рай дорожка уготовлена, кто у исповеди был и покаялся. А мне в чем каяться? Разве в том, что бездельников не люблю, а иных грехов за мной не числится, все отслужил, отработал… Не так, что ли?
— Слышала бы твоя матушка, представляю, чтоб сказала тебе…
— И не говори, — вновь улыбнулся он, — страшно подумать. Верно, выпороть бы приказала, а то бы и сама ручку свою приложила. Нет, она бы меня поняла. Сама всю жизнь, словно пчелка, трудилась, спины не разгибая. Сперва нас растила, потом за батюшкой нашим ходила, как он ослеп. А фабрика эта? Она-то ее и угробила, последних сил лишила. Не загорись она как раз перед моим окончанием гимназии, наверняка бы еще сколько лет с места не стронулась, все бы хлопотала, мужиков на путь истинный наставляла. И я бы, глядишь, никуда не поехал, служил бы писарем где-нибудь в казенной управе, радовался каждой похвале от начальства, спину В поклоне гнул, глаз от пола не поднимал. А может, и лучше, ежели так? Ну, скажи, ты ведь не одобряешь моих занятий? А вот чиновника бы так точно уважала и лелеяла, с ложечки кормила… Как братьев своих, скажем, — затронул он ее больное место.
— Глупости какие говоришь, Дмитрий Иванович, — перешла она на полуофициальный тон, — мне абсолютно все равно, чем ты занят, лишь бы обо мне и Володечке не забывал… А братцев моих, который раз говорю тебе, не трогай. Служат и тебе не мешают.
— Как же, забудешь вас, иной раз и рад был бы, ан нет, не выходит. Это худо, коль тебя род моих занятий не интересует, я бы с радостью поделился, рассказал, что к чему. Вот хотя бы как из нефти керосин получают…
— Он воняет…
— Кто воняет? А, керосин… Понятно. Он не только, как ты выразилась, воняет, но еще и горит, комнату мою освещает, и не только. Его можно в паровых турбинах использовать, чтоб пар получить, а те уже работу какую-то делать станут. Что, совсем неинтересно?
— Уволь, я же тебя не учу, как носки штопать, пуговицы пришивать…
— Да проще простого. Хочешь, сооружу машинку для штопки твоих носков?
— Не только моих. Они на тебе почему-то мигом сгорают, а я вот чулки свои годами ношу… И ничего с ними не делается.
— А ты побегай с мое, я тогда погляжу…
— Кто ж тебя заставляет бегать? Сидел бы дома — и носки были бы целы и сам бы не так хворал. А то носит тебя по разным уездам непонятно зачем, а я тут сиди одна.
— Сколько раз предлагал ехать вместе, но тебе то нездоровится, то еще что-нибудь придумаешь. А поездки мои весьма интересны бывают: с новыми людьми встречаюсь, интересные вещи для себя узнаю. И тебе не мешало бы развеяться…
— Вот именно, для себя. То-то приезжаешь обратно весь пропахший непонятно чем, будто в конюшне где ночевал… До какой поры это продолжаться будет?
— Всю жизнь, милая, всю жизнь. — Дмитрий Иванович явно не хотел нарваться на очередную ссору, а потому примирительно заявил: — Давай лучше завтра с утра встанем пораньше и до храма вместе дойдем, помянем сестру. Как-никак крещена была в православной вере, но, в отличие от меня, церковь исправно посещала.
Говоря это, он начал сворачивать новую папироску и сразу закурил. Феозва болезненно поморщилась и ворчливым тоном заявила:
— Ты же знаешь, я не выношу дыма. Сколько раз просила не курить при мне, но ты словно не слышишь моих просьб.
— Эка неженка стала, раньше молчала, а тут погляди на нее. До тебя дым не доходит, не переживай. — И он приоткрыл форточку. — Кстати, Оленька тоже покуривала, как и другие мои сестры-грешницы. Да и ты одно время, кажись, пробовала, да, видать, не понравилось, перестала. Может, и правильно, а то, знаешь, целовать пепельницу не очень-то и приятно…
— Нечасто ты этим в последнее время озабочен, уж не помню, когда такое было, — кокетливо заявила она.
— Да хоть прямо сейчас, — шутливо ответил он и соскочил с кресла, шагнул к ней, не выпуская из пальцев папиросу.
— Не надо, я уже ко сну собралась, приходи давай, буду ждать. — И она, кокетливо улыбнувшись, скрылась в дверях.
Менделеев, оставшись один, загасил папиросу, несколько минут посидел в раздумье, подошел к шкафу и, чуть порывшись, достал с полки карандашный рисунок сестры Ольги. Положил его на стул, измерил линейкой, достал из ящичка свои принадлежности и умело соорудил рамку под рисунок, наклеил траурную ленточку в нижнем углу, сделал петельку и повесил на стену, где уже висели такие же рисунки его умерших родственников. Оглянулся, убедившись, что никто не вошел в кабинет, торопливо перекрестился и губами неслышно что-то прошептал. После чего погасил лампу и пошел, чуть сутулясь в спальню к ожидающей его жене.
Глава вторая
На следующий день, как и договаривались, они отправились в церковь. Феозва вошла в храм, а он остался на улице, прохаживаясь чуть в стороне и сосредоточенно думая о чем-то своем. Неожиданно к нему подошел незнакомый мужчина в богатой шубе с лисьим воротником и, приподняв край цилиндра, спросил:
— Прошу прощения, если ошибся, но не вы ли будете Дмитрий Менделеев? Я вас с Москвы не видел, когда вы гостили у своего дядюшки, а оно вон сколько годков пробежало… Не берусь подсчитать, сколько.
— Вы не ошиблись, — отозвался Дмитрий Иванович, — тот самый Менделеев и есть. А вы, простите, кто будете?
— Николай Берг, по батюшке Васильевич, прошу любить и жаловать, — несколько театрально поклонился он, отведя в сторону руку, в которой сжимал дорогую трость с набалдашником, украшенным золотой каймой.
— Не вы ли сделали рисунок моего батюшки и сестер?
— Точно так-c! Имел честь. Рад, что помните такие подробности. Я и сейчас частенько свои статейки сопровождаю собственными рисунками. Дороже, знаете ли, платят за них. Но художником себя никогда не считал.
— Кажется, вы еще писали в «Русском вестнике» о походах итальянского генерала Гарибальди? Если так, рад встрече, весьма рад, — в свою очередь приподнял шапку Менделеев и тоже чуть поклонился, но, скорее, по-деловому без претензий на изящество.