Часть шестаяПРИЗРАК ЛЮБВИ
Полюбил богатый — бедную,
Полюбил учёный — глупую,
Полюбил румяный — бледную,
Полюбил хороший — вредную:
Золотой — полушку медную.
Глава первая
…Шел второй десяток лет совместного проживания Дмитрия и Феозвы. Он уже использовал, казалось бы, все известные ему способы, пытаясь уклоняться от необходимости встреч с супругой, чтоб лишний раз избежать ссор и размолвок. Лучшим и самым надежным являлось сокрытие в Боблово, где у него всегда находились неотложные дела. Туда к нему частенько съезжались сестры с детьми, а некоторые уже и с внуками, учитывая, что Дмитрий был самый младший в семье.
Со временем он понемногу всех родственников одарил свободной землей своего поместья, и оставался лишь брат Павел, прочно осевший в Тамбове. Но и он регулярно наезжал в Боблово проведать родных.
Ольга и Иван к тому времени скончались, Екатерина овдовела и окончательно перебралась вместе с дочерью Надеждой в Петербург, где та поступила в Академию живописи, унаследовав материнскую страсть к рисованию. Позже к ним присоединилась самая младшая из сестер — Мария Ивановна Попова — перебравшаяся в Боблово вместе с мужем, вышедшим в отставку, и своим многочисленным семейством.
Если обычно все лето они жили в деревне, то на зиму Дмитрий Иванович должен был возвратиться в столицу для чтения лекций. И как-то во время одного из таких переездов Феозва, измученная бесконечными мужниными нареканиями, восстала и отказалась возвратиться в город, оставив при себе дочь Ольгу. Дмитрий Иванович скорее обрадовался, чем огорчился ее решению, тем более о разводе пока что речь не шла. Но на душе у него все одно было как-то нехорошо, поскольку понимал, рано или поздно, но их разрыв обернется для него да для детей тоже бедой.
И еще он предвидел, сколько сплетен и слухов распустят знавшие их люди, прознавшие об их раздельном проживании, но уговаривать Феозву ехать с ним в город он не стал, понимая, что эта часть жизни для него прожита. А что будет дальше, предугадать трудно. Вряд ли он долго проживет холостяком, и рано или поздно кто-то окажется на его пути. И лучше, если это произойдет пораньше, поскольку чувствовал, организм его начал давать сбои. А предсказания Пирогова о том, что он его переживет, уже давно сбылось. Впереди ясно брезжил закат не только жизни, но и трудов, поездок, споров с коллегами. Да и сама жизнь как бы потускнела, покрылась патиной, а местами явственно проступила предательская ржавчина в виде седых волос и тяжелого дыхания. Исчезла былая, порой беспричинная, радость, ощущение жизни, желание все начать заново, думая, будто все еще впереди, а потому присущая ему прежде порой незаметная улыбка, когда чуть прищуренные глаза излучают струящиеся лучи доброты и ласки, озаряла его все реже и реже.
Стала тяжелей и размеренной узнаваемая издали легкая и чуть подпрыгивающая походка, в волосах пока лишь редкими прядками начала давать о себе знать первая седина, порой стало подводить зрение, и хотя он старался не замечать этих признаков неотвратимо приближающегося старения, но и отрицать их было бессмысленно.
Ему, как и раньше, хотелось домашнего уюта, женской ласки, ненавязчивой заботы и внимания, но с каждым годом Феозва все более отдалялась от него, копила в себе обиды, вызванные чаще всего раздражительностью мужа, и даже неизменные подарки, которые он ей все так же щедро преподносил, принимала сухо, не выражая каких-либо чувств, словно победитель от поверженного врага. Да, она считала себя правой в их давнем непримиримом соперничестве двух так не похожих один на другого существ, наперекор природе сошедшихся вместе. Она не желала ни на йоту измениться, стать ему нужной, незаменимой, вникать в тысячу дел, начатых мужем, отчего он чаще всего оставался один и не допускал к себе никого из близких.
Оставшись в Боблово с дочерью, она тайно надеялась, он не выдержит расставания и вернется к ней. Она хорошо помнила, как он без памяти влюбился в приглашенную к дочери Ольге воспитательницу, простую девчонку, недавнюю выпускницу какого-то там института, лишь за ее заботу о нем, когда она, уложив Оленьку, спешила со стаканом теплого молока в кабинет занятого, как обычно, Дмитрия Ивановича, а если тот засыпал в кресле, укрывала его пледом, выбрасывала окурки из переполненной пепельницы, гасила свечу и на цыпочках спешила вон.
Феозва не раз наблюдала: за ней и ждала развязки. И это случилось. Он сделал той девице, кажется, звали ее Александрой, попросту Сашей, предложение. Схватил за руку, целовал, привлек к себе, а когда Феозва вошла в кабинет, чтоб прервать постыдную сцену, даже не обратил на нее внимания. Тогда еще она решила, что между ними все кончено. Тем более до нее доходили слухи, будто бы он оказывал знаки внимания и другим деревенским девкам. Недаром ходили разговоры о его отце, наплодившем кроме своих собственных детей столько же от самых разных девиц, обитающих у них в доме.
Нет, в тот раз окончательного разрыва не случилось. Девица, соблазнившая ее мужа, ушла сама, вызвав тем самым потоки слез дочери Ольги, как и ее отец, успевший привязаться к ней. Феозва несколько раз безуспешно пробовала склонить на свою сторону сестер Дмитрия, обосновавшихся в Боблово, но встречала с их стороны глухое непонимание.
— Дима не мог себе позволить такого, — вспыхнула Екатерина Ивановна в ответ на ее слова, — молодые девушки нынче все, как одна, распущенные и могут позволить себе лишнего. Не один мужик не устоит.
Мария Ивановна лишь лукаво улыбнулась, обронив:
— Мужик он и есть мужик, что с него возьмешь…
Ближе к осени Дмитрий вместе с сыном Володей отбыл в Петербург. С ним же уехала Екатерина Ивановна Капустина и поступившая в Академию художеств ее дочь Надежда. В Боблово осталась Феозва с Ольгой и семья Поповых, жившая на окраине имения. Виделись они редко, и Феозва вскоре ощутила мучительное одиночество. Не заладились ее отношения и с дочерью, лишь брат, служивший в столице, не оставил родную сестру своим вниманием и не реже раза в месяц навещал ее в Боблово.
Сам же Дмитрий Иванович, хотя внутренне переживал их расставание, но старался никак свои чувства не показывать. Благо желающих выразить ему сочувствие не находилось среди коллег и знакомых, которым было хорошо известно, как он прореагирует на подобные высказывания; и он сам нет-нет, да и замечал, как какой-нибудь его знакомец, встреченный на улице или в университете, старался проскочить мимо, поспешно поклонившись и невнятно промямлив что-то, похожее на приветствие.
«Оно и к лучшему, — размышлял он после подобных встреч, — видать, побаиваются, а может, уважают. Кто их разберет…»
Да и не оставалось у него времени, чтобы разобраться, кто и как к нему относится: лекции чуть не каждый день, подготовка опытов к ним, а дома, куда он стремился словно заплутавший путник к домашнему очагу, его ждали рабочий кабинет, письменный стол и неоконченные рукописи; не говоря о регулярно проводимых им исследованиях, выполняемых по заказу различных ведомств.
Лишь под вечер, оставшись один, он осознавал себя свободным от дел текущих, но обязательных, хотя без них он просто не мыслил своего существования. Главное дело начиналось для него именно за письменным столом, где рождались новые идеи, которые он пытался развить, осмыслить, понять, почему не удался недавно проведенный им опыт или как добиться требуемого результата, необходимого для изготовления более прочного вещества взамен ранее применяющегося.
Он понимал, ему несказанно повезло жить именно в это время, когда в химической науке известна всего лишь малая толика свойств большинства элементов, многие из которых требовали дальнейших разработок. К тому же вещества, используемые на производстве, постоянно заменялись новыми, методы их получения совершенствовались, и если вчера тот же кислород получали одним путем, то с появлением электрических батарей все переменилось. И так было в каждом из направлений промышленного производства, за которые он брался, не зная доподлинно, какой результат получит в итоге.
Все это требовало не только долгих размышлений, но и кропотливых подсчетов, проведения опытов, различных измерений и сравнения их. Он в своей работе, по сути дела, двигался вслепую и не переставал удивляться, когда находил нужный вариант, словно кто-то, стоящий рядом, подсказывал, правильное решение. Одни зовут это интуицией, другие Божьим даром, а то и предназначением свыше. Но он то знал, лишь каждодневная и непрестанная работа мысли рано или поздно укажет путь к требуемому результату.
Порой он улыбался, вспоминая известное высказывание любимого им поэта в свой собственный адрес: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Но вот себя он хоть и ценил в известной степени, но в один ряд с не так давно умершим гением ставить не позволял.
«Кто я? — частенько задавался он подобным вопросом. — Всего лишь трудяга, не лучше каторжника, много чего пока не понимаю, а когда найду что-то малое, то поначалу кажется, будто оно не особо важно. А если разобраться, сколько таких малостей впереди, то страшно представить. Но это как раз и радует, когда знаешь, что впереди предстоит огромная работа. Иначе зачем жить?»
Так или иначе, Дмитрий Иванович жил в бешеном ритме все прошедшие годы и плохо понимал, как можно весь день пролежать на диване или всю ночь сидеть за карточным столом. По возвращении к себе на квартиру, обычно ближе к вечеру, он обязательно обедал, торопливо просматривал газеты, иногда читал что-то прямо за столом из любимого им Жюля Верна и сразу направлялся в свой кабинет. Там он просматривал лежащие на письменном столе бумаги, при этом разговаривал сам с собой: «Ты пока полежи, твой срок не подошел. А вот ты иди ко мне, сейчас поговорим, глянем, о чем это я там давеча писал».
При этом каждую папку, обычно склеенную собственноручно, он припечатывал каким-нибудь камешком того или иного минерала, отмечая тем самым степень их важности. Были здесь камни кварцита и горного хрусталя, и топазы, и даже плохо обработанные пластинки нефрита, подаренные хозяину кабинета в большинстве своем студентами, побывавшими в геологических экспедициях. Цена их была невелика, но для Менделеева их коммерческая ценность была абсолютно безразлична. А ценил он те находки за их неповторимость и причудливость узоров, выходящих на поверхность сколов. В