Тут пришла очередь удивляться Менделееву:
— Да что вы говорите, даже не слышал о таком. А что за товарищество? Хотя, понимаю, об этом говорить непринято, но тогда, тем более, как в Аремзяны поедем, вот по дороге и обговорим все.
— Согласен, — протянул ему руку Сыромятников, — спасибо, что выслушали и поддержали. А сейчас разрешите откланяться, меня и впрямь дела ждут.
— Да уж беги, беги, пострел ты этакий, — шутливо, словно родного, напутствовала его Фелицитата Васильевна. — Однако ты молодец, не ожидала, вон куда рванул, на Кавказ! Никогда бы не подумала. Была б помоложе, глядишь, составила тебе компанию, а теперь что об этом говорить…
Сыромятников поклонился и вышел. А Корнилова, посмотрев ему вслед, добавила:
— Правильно говорят, Сибирь, она всех лечит и ума прибавляет, а кто того не понимает, тот дурак. С таким ничего не поделаешь. Вон, Николай Павлович из семьи ссыльного происходит, мать его, насколько мне известно, тоже здесь родилась, пока отец по той же причине, за какие-то прегрешения свои в Сибири служил. И ничего, не хуже иных столичных дело свое знает, одни благодарности и награды от начальства имеет. Если дальше так пойдет, дворянство получит. Тогда ему везде дорога открыта. А все почему, потому как в Сибири ума-разума поднабрался. Вас ведь тоже, Дмитрий Иванович, Сибирь многому научила…
— Скрывать не буду, — согласился Менделеев, — если бы не Тобольская гимназия да не учителя, что в нас души не чаяли, служил бы где-нибудь писарем, а то и приказчиком. И к науке бы ни за что не подступился. А тут, как погляжу, народ с размахом жить начал. И художники, и музыканты, и деловые люди не хуже, чем в столице.
— Да, Николай Павлович еще и на сцене выступает, в пьесках играет. С его то внешностью, голосом и манерами любой театр с руками оторвал бы, — улыбнулась она своему постояльцу, который от ее слов густо покраснел, пытался было что-то возразить, но она остановила его:
— Не скромничай, Коленька, прочти нам лучше что-нибудь…
— Да как-то неловко, не готов я.
— Не откажи нам, старикам, потешь душу. Помнится, однажды ты стихи читал, только не помню, кто автор, у меня аж слезу прошибло.
Николай Павлович понял, что ему не отвертеться от просьбы своей покровительницы, встал, подошел к роялю, положил на него руку и хорошо поставленным голосом произнес:
— Иван Аксаков, стихотворение «Зачем душа твоя смирна?»
Как только Менделеев услышал фамилию автора, он невольно вздрогнул, поддавшись давним воспоминаниям, когда он не на шутку взялся за борьбу со спиритами, руководимыми как раз Аксаковым. Потому он не вслушивался в первые строки, прочитанные Анцеровым, и лишь много позже начал вникать в их смысл и был удивлен, что авторские образы сильны и нетривиальны, а рифмы удачны:
…Пред Богом ленью не греши!
Стряхни ярмо благоразумья!
Люби ревниво, до безумья,
Всем пылом дерзостным души!
Освободись в стремленье новом
От плена ложного стыда,
Позорь, греми укорным словом,
Подъемля нас всевластным зовом
На тяжесть общего труда!
Менделеев заставил себя дослушать чтеца, чей голос и настроение вполне соответствовали смыслу читаемых строк. Стихи произвели на него неплохое впечатление. Некоторые строки были написаны, будто специально про него самого.
— Знал я одного Аксакова, — произнес он рассеянно, — неужели это действительно он? Нет, не верю, тот был и вовсе не поэт… А ведь как верно сказано: «На тяжесть общего труда». Точнее и не сказать…Вы о каком Аксакове вспомнили, — поинтересовался Анцеров, — верно, о стороннике спиритизма? Нет, тот, насколько мне известно, стихов не писал, я же читал стихотворение одного его родственника — Ивана Аксакова. В роду Аксаковых было много талантливых литераторов.
— Если честно, то я слабо разбираюсь в поэзии. Не мое. Проза понятнее, а стихи, на мой взгляд, что-то неуловимое, словно дым в небесах. Вроде красиво, а в чем смысл, не сразу поймешь. Скажите, а вам не приходилось встречать стихи такого поэта: Александр Блок. Не слышали?
Анцеров отрицательно покачал головой:
— Увы, не знаю такого. Но обязательно поинтересуюсь. А вы говорили, что вроде как не понимаете поэзию… И вдруг знаете тех, кто даже мне, человеку интересующемуся ею, неизвестен.
— Да просто их семейство соседствует с моей Бобловской дачей. Внук моего друга, Сашка Блок, чуть не с детства стихи пишет. Думал, может, стал и здесь известен. Нет, и ладно. А так, на вид приятный молодой человек, за дочкой моей вроде как ухаживает, может, что у них и срастется. А знаешь что, братец, ты, случаем, из Гоголя помнишь чего? Я еще совсем молодым человеком встречался с ним в московском доме дядюшки моего, когда мы с матушкой и сестренкой моей в столицу ехали. Очень странным человеком он мне показался… Но ведь как пишет! Вроде хохол, а лучше многих наших русаков словом владеет, может, припомнишь, что?
Анцеров не растерялся, широко улыбнувшись, предложил:
— Как не знать, зачитывался в детстве. — И начал читать чистым, хорошо поставленным голосом:
— Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи. Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете…
Менделеев слушал, чуть полузакрыв глаза, положив одну ногу на другую, а руками уперевшись в диванные подушки, и, казалось, сейчас он где-то далеко-далеко, и думает о чем-то своем, тайном…
Фелицитата Васильевна сидела, откинувшись на спинку кресла, при этом лицо ее помягчало, исчезла былая сосредоточенность, расправились многочисленные морщинки, и вся она как-то помолодела.
Когда Анцеров закончил читать отрывок, Дмитрий Иванович встал с дивана, приблизился к нему, притянул к себе и поцеловал в обе щеки.
— Спасибо, дорогой ты мой, утешил, лучше и придумать нельзя, будто дома побывал, все, пора заканчивать, пойду отдыхать, если позволите.
— Иди, миленький, иди, — напутствовала его хозяйка, — Глафира проводит в спаленку, а я еще посижу, поговорим с Николаем Павловичем.
Менделеев, оставшись один, погрузившись всем телом в специально для него приготовленную перину, еще долго не мог уснуть и думал: «Вот ведь Сибирь какой стала, кто бы мог подумать, что из дикой страны превратится в совсем иную, чем раньше была. Даже уезжать отсюда не хочется… Пожил бы здесь годик- другой, глядишь, тут можно быстрее народ организовать на добрые дела. И получится, не то, что там, в России, где на каждое хлебное место трое человек кидаются. А здесь ширь, простор, занимайся, чем душа пожелает…»
С этими мыслями он и уснул. И снились ему плывущие по Иртышу новые пароходы, мосты, железные дороги, электростанции и счастливые лица сибиряков.
Глава третья
На другой день он проснулся с первыми лучами солнца, торопливо оделся и потихоньку, чтоб никого не разбудить, пробрался к выходу. Там наткнулся на спящего швейцара, пояснил, что желает прогуляться, а выйдя на улицу, быстро сориентировался и отправился прямиком на Большую Болотную улицу, откуда он когда-то уезжал в столицу после окончания гимназии.
Без труда нашел знакомую с детства улицу, но, сделав по ней несколько шагов, в растерянности остановился, не увидев на старом месте родного дома. Он подслеповато прищурился и среди высоких зарослей лопухов и крапивы рассмотрел обгорелые бревна и остатки почерневшей печной трубы.
«Да что ж это такое, может, ошибся?» — подумал он и для верности прошел чуть дальше, увидел соседний дом, в котором когда-то жил отставной солдат, что сопровождал их во время прогулок на Панин бугор или на Чувашский мыс, куда они с братом частенько уходили на весь день, взяв с собой продукты и отпросившись у матери. Он осторожно постучал в калитку, надеясь увидеть кого-то из знакомых, но услышал лай собаки, а вслед за тем калитку открыла женщина со злым лицом и злобно спросила:
— Чего стучишься, мы только по праздникам подаем. — Но, увидев перед собой прилично одетого пожилого мужчину, растерялась и переспросила: — Извините, нищие замучили да побирушки разные. Вы кого-то ищите?
— Вроде нашел, — ответил ей Менделеев, — дом свой, вот здесь раньше стоял…
— А вы кто будете? — поинтересовалась женщина. — Мы тут недавно живем, а дом этот два года как сгорел. Слава богу, ветер в другую сторону дул, на нас огонь не перекинулся.
— Да, пожар он редко кого щадит… А то дом моих родителей был, простите, что побеспокоил, — только и мог сказать Менделеев и, не пожелав объяснять, кто он такой, повернулся и пошел прочь, ощущая тяжесть во всем теле, словно побывал на похоронах близкого ему человека.
«Вот так, ехал, чтоб на родной дом последний раз перед смертью глянуть, попрощаться с ним, а он меня ждать не захотел… Что тут еще скажешь…»
Позавтракав в доме Корниловых, он сел на поджидавшую его пролетку и поехал на гору в кафедральный собор, где, как ему сообщили, должен будет проходить молебен, а потом предстояло посетить недавно построенные здания губернского музея, мужской гимназии, мастерские каторжной тюрьмы, а потом и присутственные места, где его ждет работа по сбору так нужных ему сведений о сибирской промышленности.
Несколько дней пролетели незаметно, в работе, если не считать посещения Завального кладбища, где он недолго постоял у могилы отца и похороненной рядом с ним Апполинарии. Поклонился памятнику своего бывшего учителя Петра Павловича Ершова и вечером отправил в контору к Сыромятникову записку с просьбой подъехать на другой день пораньше для поездки в село Аремзянское.
…Сыромятников не подвел и подъехал в дорожном тарантасе с поднимающимся верхом к крыльцу корниловского дома и поторопил лакея, чтоб тот сообщил столичному гостю о его прибытии. Вскоре Менделеев спустился с дорожной сумкой, фотокамерой и неизменным зонтом в руках. Он уселся рядом с Александром Андриановичем и тут же поинтересовался: