Брат Марии Дмитриевны Менделеевой, живущий в Москве, написал, что нашел доктора, который берется сделать операцию и вернуть Ивану Павловичу зрение, и он поехал, взяв с собой в качестве помощницы одну из старших дочерей.
Операция прошла успешно, но на службе его не восстановили. А еще до этого Мария Дмитриевна взяла в конфессию у брата Аремзянскую стекольную фабрику. Вначале ей казалось, что она быстро наладит производство, найдет себе верных помощников и за счет продажи изготовляемой посуды сумеет обеспечить себе безбедное существование. Поэтому на несколько лет вся семья, кроме отца, служившего тогда еще в гимназии, перебралась в Аремзяны, где для детей была воля и раздолье, а для Марии Дмитриевны настоящая каторга. Крестьяне своевольничали, могли не выйти на работу, загасить печь, в результате производство надолго вставало, отчего убытки были огромные, но виновных трудно было сыскать, все отнекивались, показывали пальцами друг на друга, и приходилось все начинать сначала.
Да и что толку, даже если бы и нашли кого? Все одно, найти других рабочих не представлялось возможным и приходилось мириться с теми, что были. Именно тогда Мария Дмитриевна вместо старой обветшалой церкви выстроила новую, насобирав денег по знакомым и вложив немало своих. В Аремзяны потянулись крестьяне с соседних деревень: кого крестить, кого венчать, а кого проводить в последний путь. На зиму производство замирало, а через пять лет все семейство вернулось обратно в город, в дом их зятя Капустина. Денег купить свой дом у них попросту не было.
Но при этом Мария Дмитриевна и оттуда как могла руководила фабрикой в надежде заработать хоть какие-то деньги. А для этого требовалось многое: где-то продать ту посуду, что изготовили за лето, отправить обозы в Тюмень, в Омск, в Ирбит, на ярмарку. Но за раз продать все, что привезли с собой, было просто немыслимо. Поэтому приходилось сбывать за полцены, а то и вовсе за копейки.
Он помнил частые материнские слезы, когда нечем было расплатиться с мастерами и ей приходилось брать деньги в долг, под проценты, лишь бы не остановилось производство, не разбежались рабочие. При этом она не теряла присутствия духа, у них в доме постоянно были гости, говорили о музыке, о живописи, покупали книги, пополняя и без того обширную библиотеку, доставшуюся ей от родителей.
А еще ему вспомнилось, как он вместе с матерью присутствовал на важном для города событии — открытии памятника Ермаку, покорителю Сибири. После торжественного открытия к ним подошел какой-то генерал, поздоровался с Марией Дмитриевной, потрепал маленького Диму по щеке, посоветовал хорошо учиться, чтоб тоже прославиться, как известный казачий атаман. То был генерал-губернатор князь Горчаков, что вскоре вместе со всеми своими подчиненными перебрался в Омск.
Он, видимо, прочил мальчику военную службу, но не угадал. Военным он так и не стал, но до генеральского чина, по гражданским меркам, дослужился. Дворянство получил еще его отец и вписал туда своих сыновей, правда, Дмитрий Иванович никогда особо этим не кичился, но и не забывал, что именно от отца получил это высокое звание.
…Углубившись в воспоминания, он не заметил, как въехали в город, и, лишь когда проезжали мимо гимназии, воспоминания нахлынули вновь, унося его в более зрелые детские годы, в годы учебы, сдачи экзаменов, и, наконец, получения аттестата.
Но и эти годы были омрачены вначале смертью его отца, а через несколько месяцев умерла его старшая сестра Аполлинария и была похоронена рядом с Иваном Павловичем. Когда он на днях посещал их могилки, заросшие травой и с покосившейся оградой, то ненадолго задержался рядом с памятником директора гимназии во время его учебы Петра Павловича Ершова, с которым он породнился, взяв в жены его падчерицу Феозву Лещеву.
Смерть отца и сестры стала невосполнимой утратой, но неменьшей потерей для их семейства стал пожар стекольной фабрики и складов готовой продукции, когда он уже учился в выпускном классе гимназии.
«А может, оно и к лучшему, — подумал он, — поскольку у Марии Дмитриевны забот поубавилось, но вместе с тем и денег».
Вспомнилось, как срочно распродавали перед поездкой вещи, даже домашнюю посуду отдали соседям за бесценок, лишь бы хватило денег доехать до Москвы. Там обещал помочь брат матери Василий Дмитриевич Корнильев. И хотя поступать выпускникам тобольской гимназии министерским приказом предписывалось в Казанский университет, но там были недоброжелатели его отца, и Мария Дмитриевна даже думать об этом не хотела, хорошо помня, как жестоко и несправедливо обошлись с ее мужем, когда он служил в Саратове директором народных училищ.
Для своего последыша она не желала повторения судьбы его отца, а потому и решено было ехать именно в Москву в надежде, что дядя, знакомый со многими московскими профессорами, сумеет выхлопотать для племянника местечко в учебном заведении, где когда-то учился сам Ломоносов.
Но и там судьба оказалась не на стороне бедной вдовы, из последних сил привезшей сына на поступление в императорский университет. Все оказалось напрасно. Не помогли дядины связи, и Диме Менделееву отказали в приеме. Оставалось одно — ехать в Петербург. То была последняя надежда, тем более что силы Марии Дмитриевны были на исходе.
Он вспомнил, как мать горячо молилась перед семейной чудотворной иконой, привезенной из Тобольска. И Богородица помогла. Он был зачислен. А через два месяца Мария Дмитриевна скончалась, оставив Митю и его сестру Лизу самостоятельно противостоять превратностям судьбы.
И в довершение всех несчастий вскоре в Москве неожиданно умер их дядюшка, единственный близкий человек, кто обещал им материальную помощь и поддержку. У Лизы не хватило сил долго сопротивляться обрушившимся на них тяготам, и она ушла вслед за Марией Дмитриевной через два года.
Чего скрывать, да и сам он тогда упал духом, начал непрерывно болеть, доктора обнаружили туберкулез и надежд на выздоровление не обещали. Но он вопреки судьбе и предсказаниям докторов выжил, выкарабкался и даже закончил институт с золотой медалью.
Он редко вспоминал о тех давних событиях, но здесь, в Тобольске, они нашли лазейку в его памяти и, словно огни новогодней елки, вспыхнули яркими огоньками, высвечивая то одно, то другое испытание, которые ему пришлось преодолеть.
Добравшись до дома Корниловых, он поблагодарил Сыромятникова, просил заходить в гости, если он окажется в столице, а потом, поднявшись наверх и не застав хозяйку на месте, прошел в отведенную ему комнату, разделся и тут же уснул. Утром он должен был уезжать.
До причала он дошел пешком, отказавшись от провожатых, сел на пароход и долго не заходил в каюту, пока из вида не скрылись церковные купола и полуразрушенные башни вокруг архиерейского дома.
Он и себя ощущал, как эти башни, старым и ветхим и уже не способным противостоять всем трудностям, которые рождались сами собой, едва лишь стоило взяться ему за новое дело. И впервые в жизни он пожалел, что покинул родной город, окунулся в столичную жизнь, достиг, казалось бы, недостижимого. А вот теперь, когда вроде бы пора уже подводить итоги, ему почему-то вспоминались радостные детские годы… Но… он понимал, вернуться обратно в детство еще никому не удавалось. А потому нужно жить и ждать, когда тебя призовут туда, где давным-давно находятся все близкие и дорогие ему люди.
А Тобольск… он останется, как забытая в детстве игрушка, стоять все на том же месте, жить своей собственной жизнью и напоминать ему о том, что прошлое невозвратимо. И он низко поклонился растаявшему в утренней дымке призрачному городу, навсегда прощаясь с ним и всеми воспоминаниями, с этим городом связанными…
ЭПИЛОГ
Проехав после краткого пребывания в родном городе по ведущим уральским заводам, уже вернувшись в Петербург, он отчетливо понял: силы уже не те и придется отказаться от многих запланированных им поездок. Пора было подводить итоги. Итоги прожитой жизни. А то, что его жизнь подходит к концу, он видел все отчетливей. И в этом вопросе он был объективен и реалистичен. Вряд ли кто может со всей строгостью судить себя, чем сам человек.
И в то же время он не хотел казаться в глазах других дряхлым и немощным. Все так же ходил на службу, Анна Ивановна настойчиво уговаривала его отправиться на очередную театральную премьеру, ездил с визитами по министерствам, участвовал в различных заседаниях, чем ужасно тяготился, и мечтал хотя бы вечер провести за письменным столом.
При этом нет-нет да и вспоминал слова Пирогова, предрекшего ему долгую жизнь. Только вот он не сказал — до какой поры…
И вот в середине зимы очередная простуда окончательно подорвала здоровье Дмитрия Ивановича. Он понимал, ему остались считанные дни, а может, и часы, но не боялся предстоящего ухода в иной мир. Ему даже было интересно узнать, таким ли окажется этот мир, каким его рисуют себе большинство верующих людей. Он и здесь оставался исследователем, интересующимся всем, с чем сталкивался. Возможно, и там ему предстояло открыть что-то новое, ранее неизвестное, а потому он не жалел о прожитых годах, оценивая их по своим строгим законам. И хотя не все свои начинания он довел до конца, но тем, что сделано, он может заслуженно гордиться. Придут другие, может, то будут его дети или их внуки, пусть окажутся совсем незнакомые люди, но начатое им они должны продолжить и завершить. Он преодолел лишь несколько ступеней лестницы, ведущей в заоблачные научные дали. И он завидовал тем, кто придет после него.
Вспоминалась смерть отца. Тогда вокруг него собрались почти все дети. И верная жена, проводившая его до самой могилы. А вот он этого был лишен. Все его близкие, как назло, куда-то разъехались. А может, и к лучшему. Так, без лишних слез и причитаний, умирать даже легче. Хватятся, подумают, что он в очередной раз уехал из дома по делам, никого не предупредив.
По сути дела, он и прожил одиночкой, сам по себе, со своими мыслями и идеями. Иначе не получилось бы отдавать всего себя тому занятию, которое принято называть наукой. Да, наука — удел одиночек. И никак иначе. Ученый, словно роженица, являет миру новую идею, закон, теорию. А рожденная им идея или что иное начинают жить отдельно от своего прародителя, у них своя судьба, и пока неясно, обеспечена ли им долгая жизнь или ранняя смерть еще в малолетстве. Большинство из вновь рожденных идей уйдут в небытие, не оставив о себе даже следа. И лишь немногим суждено продолж