Рассвет вот-вот должен был настать. Или наступить? Как правильно, Машка не знала.
Ей было хорошо и уютно рядом с любимым и жаль тратить на сон остатние полчаса. Вот-вот завибрирует, зажужжит будильник. Придется вскакивать, натягивать на себя непослушными руками одежду. Не глядя друг на друга, каждой порой на коже ощущая, что некогда, некогда, что все раздражает и в любой момент может разразиться взрыв.
А пока все тихо, они лежат, повернувшись лицом друг к другу. Дыхание их смешивается, уходя теплыми струйками к потолку. В комнате холодно, форточка как всегда открыта, ведь Макс не выносит духоты.
Макс спит. Во сне резкие черты лица его сглаживаются, смягчаются. Рот приоткрыт, в углу застыла капля слюны. На верхней губе черные точки пробивающихся усов. Машке очень хочется его поцеловать. Но она сдерживается. Ведь никогда не известно, что из этого выйдет. Иногда, еще не до конца проснувшись, Макс тянется к ней, ласкает молча, не открывая глаз. В другой раз ворчит, отмахивается, поворачивается спиной. И потом так и будет злиться и не поцелует даже на прощание.
Макс страшно не любит вставать по утрам.
Меж тем взятая им на себя общественная повинность – вывоз из школы мусорных баков – предполагала именно это. Резкий подъем, быстрое натягивание на себя белья и вонючего комбинезона – у Макса их два, он стирает их каждый божий день, но запах так никогда и не выветривается до конца. Выскакивание на улицу в пять утра, к сердито урчащему грузовику.
– Зачем ты себе выбрал такое? – изумлялась Машка. – Ты же любишь по утрам подольше поспать, зачем ты себя так мучаешь?!
– Но это же всего два часа в день, а не четыре. Иногда даже меньше. А потом я свободен. Возвращаюсь, ложусь, говорю себе, что все было кошмарным сном, и спокойно давлю подушку до полудня.
Максовы уроки никогда не начинались раньше часа.
А Машка жаворонок. Для нее раньше проснуться в радость. Кусочек времени, принадлежащий лишь ей одной, когда можно лежать, мечтать и ничего не делать.
Чтоб не спалиться, Машка уходит без четверти пять, еще до Максима. Заматывается в пушистый платок, так что снаружи видны лишь глаза и нос. Чтоб никто не узнал, и потом так теплее. Перед рассветом всегда особенно холодно, даже если день впереди ожидается теплый.
Максим целует ее в кончик носа, выглядывает в глазок. Прислушивается: «Никого? Ну, с богом, милая! До встречи!»
Машка сбегает по лестнице и выскальзывает в ледяной сумрак. Один раз столкнулась с учителем математики. Он по ночам трудится истопником и почему-то возвращался со смены раньше. Сердце так и ухнуло, хотя учитель на нее даже не взглянул. Машка решила, что не узнал. А то бы наверняка поздоровался. О вежливости математика ходили легенды. Будто бы какая-то девица поскользнулась при нем и упала. Так он с ней сперва поздоровался, потом спросил, можно ли помочь, и, лишь заручившись согласием, подал руку.
Приходила Машка засветло, ни от кого не таясь, помахивая взятыми для отвода глаз учебниками и тетрадками. Засучивала рукава, надевала фартук. Подметала, загружала посуду в посудомойку. Чистила, напевая, картошку. Максим посмеивался, позволяя ей разыгрывать из себя хозяйку. На самом деле, ничегошеньки она не умела. Ей все приходилось подсказывать – какой толщины ломти нарезать, сколько масла на сковородку лить, когда уменьшить огонь.
– Вас что, даже картошку жарить не учат?! Зачем тогда нужны эти дежурства по кухне?
– Жарит повар. А мы только чистим. Смотри, как у меня тоненько получается!
За едой они разговаривали. Забавно, Машке ничего не стоило скрывать от всех любовь к Максу. Но от самого Макса она ничего не умела утаить. И она рассказывала ему, кто кому подсказал и кто у кого списал на контрольной. Спохватывалась, зажимала ладошкой рот: «Ничего, что я тебе сказала? Ты ведь никому? Никому?» «Могила!» – торжественно обещал Макс, и глаза его при этом смеялись.
Про Лерку, которая все никак не может прийти в себя и которой снятся странные сны. Про Аню, которая, поступив на медфак, сделалась холодной и отчужденной, как все медички, так что неясно даже, как к ней теперь подступиться.
Максим в ответ пожимал плечами. Конечно, Лерку жалко, кошмар потерять так внезапно близкого человека. Но ведь жизнь идет, Лерка еще так молода, рано или поздно рана затянется. Сны… Может, рассказать о них школьному психологу? Насчет Ани он был более категоричен. Смирись. С медиками всегда происходит одно и то же. Тут уж ничего не поделаешь.
Однажды Машка пересказала ему свою встречу с Гошей. Максим не особенно удивился. Оказалось, он давно про все это знал.
– Это ж секрет Полишинеля. Любой умный и образованный человек, сложив два и два, сразу придет к нужному выводу. Как тебе Гоша сказал: знать надо, куда смотреть, вот и все.
– А зачем тогда из этого делают тайну? Зачем их прячут от всех?
– Затем, что вовсе не все люди образованны и умны. Ты же вот не бегаешь с криком: «Свободу химерам! Конюшни кентаврам! Немедленно всех уравнять в правах!» А дурак какой-нибудь наверняка станет.
– А почему он дурак? Разве это неправильно?
– Правильно-неправильно! Маш, ты помнишь, что такое утопия? Мы недавно с вами проходили.
– Да. Это когда все счастливы.
– Умница! А что я вам тогда сказал? Не бывает. Не бывает счастья для всех! Можно самому в лепешку разбиться, миллион других ради этого угробить, а все равно ничего не выйдет. Всегда кому-то будет лучше, кому-то хуже. Закон природы. Любой вид борется за свое выживание. Дай сегодня антропоморфам волю, завтра они сожрут нас.
– Прям вот так возьмут и сожрут? Буквально, зубами? И ты в это веришь?
– Может, и не буквально. Насколько я знаю, они все вегетарианцы. Но постепенно, поколение за поколением, вытеснят. Они же лучше нас приспособлены, сама видишь.
– Но разве они не мы? Мы же их сами рожаем. Ну есть кое-какие отличия…
– Маша, они другой виток эволюции! Много ты встречала неандертальцев? А тоже небось жить хотели. Но мы оказались совершенней как вид, и где сегодня неандертальцы?
– Макс, ну нельзя же так! Мы-то ведь сегодня не первобытные.
– Можно, Маш, только так и можно! Биологические законы неизменны. Выживает сильнейший. Радости от этого мало, но люди вынуждены быть жесткими. Просто чтоб защитить себя. Правительство это осознает, спасибо ему. Окружило эту проблему завесой тайны от дураков. И ты тоже не болтай где попало. Кому надо и так всё знают. А кому не надо, пусть лучше пребывают в блаженном неведении.
– Максим, но ведь они наверняка и в других каких-нибудь странах есть. По-твоему, и там везде то же самое?
– Понятия не имею. Может, они рождаются только здесь. Ну вдруг им здесь как-то особенно климатит? Может, они есть где-то еще. Но где бы они ни появились, наверняка сразу вводятся законы, подобные нашим. Если не что похуже. Я почти уверен, что существует какая-нибудь всеобщая мировая договоренность по этому поводу. Человечество же должно везде стоять друг за друга. Ведь если дать антропоморфам волю, рано или поздно они вытеснят нас с земли. И нечего на меня так смотреть. Мы же их не убиваем, не мучаем. Кормим, поим, содержим.
– Макс, ты уверен? Все-таки мы же люди. И они тоже, ну, в смысле, тоже разумные. Неужели нельзя как-нибудь договориться между собой?
– Нельзя, Маш. Поверь, я знаю, что говорю. Я всю эту кухню изучал: историю, антропологию, социологию. Пока штатно, оно работает. Но стоит где-нибудь… Машк, ты только никому не говори, ладно? Вам, школьникам, это еще рано знать. Так вот, стоит где-то в мире запахнуть керосином, как все эти логии, вся этика немедленно разлетается на хрен. На первый план вылезает старый, добрый закон джунглей. И всё – и секир башка. Не грусти, Машунь, тебе не идет! Пойдем-ка мы с тобой лучше спать! Ни ты, ни я мир не переделаем.
Первой пары у нее в тот день не было. Поэтому с утра Маша забежала к Лерке. Она не оставляла попыток растормошить ее как-то, расшевелить. Иногда Машке даже рассмешить ее удавалось.
– Привет! – радостно проорала Машка, влетая в вечно не запертую квартиру и с удивлением принюхиваясь. – Чем у тебя так вкусно пахнет? Неужто пирог печешь?
– Да ну какой там пирог! Так, шарлотку с яблоками, – откликнулась от плиты Лерка. – Сережка такую любит… любил. Садись, уже скоро приготовится.
Машка сочла это добрым предзнаменованием. С тех пор как Сергей исчез, Лерка совсем перестала готовить. Хотя раньше ее от плиты было за уши не оттащить. Прям влюбилась она в эту плиту с момента, как им с Сережкой отдельное жилье выделили. Постоянно над чем-нибудь колдовала. То борщ, то пирог, то жаркое какое-то особенное. Ерофеев, единственный из всех имевший неограниченный доступ в интернет, отыскивал там для нее редкие рецепты. Сережка из своих отлучек в город привозил ей приправы с рынка. Народ из класса никогда не упускал случая забежать к ним поживиться чем-нибудь вкусным. Лерка с Сережкой всегда были рады гостям. Даже если у самих было шаром покати, готовы были последнюю картошку на восемь частей разделить. А уж как Сережка пел под гитару!
Машке казалось, что в ушах у нее еще звучит: «Там свет в окне, там свет в окне! Он светит нам, тебе и мне. Как мотыльки, в дыму, в огне, мы все летим на свет в окне…» Ничего этого уже не будет. Осиротевшая гитара прислонена к стенке. Чехол сверху уже покрылся пылью. Машка почувствовала, как у нее начинает щипать глаза и свербеть в носу. От пыли, наверное, не иначе.
Лерка наконец выпрямилась и с дымящимся противнем в руках подошла к столу. Щеки у нее раскраснелись от жара, глаза заблестели, волосы над лбом закурчавились, образуя золотистый венчик.
– Ты сегодня прям королева! А что это на тебе такое надето? Неужель платье новое сшила?
– Не сшила! – Лерка хитро усмехнулась, опуская противень с шарлоткой на стол. – И это не совсем платье. Вот смотри!
При ближайшем рассмотрении платье оказалось искусно обернутым вокруг тела куском материи, причем на животе ткань была намотана таким образом, чтобы и поддерживать его слегка, и скрывать.