Всадник остановился прямо перед ней, так что она почувствовала тепло от конских ноздрей и вылетавшего из них пара. У коня были большие черные глаза в кроваво-красных орбитах.
Тут ее подхватили Яновы руки, и вот она уже сидит, лежит перед Яном на седле, и он целует ее ресницы, щеки, губы и шепчет какие-то лишенные смысла нежные слова, и ее уносит огненная волна, и это он. Ян, говорит ей что-то непонятное, но до того прекрасное, что она в жизни ничего подобного не слыхала.
Ян свернул с дороги в поле, конь споткнулся, но тотчас поправился и поскакал вскачь среди снега и ветра. И ей было тепло, будто ее завернули в меха, и она закрыла глаза, желая заснуть в полноте счастья. Потому что она тоже целовала Яна, и все это был сон.
Она открыла глаза. Они подъезжали к лесу.
— Куда ты везешь меня?
— Не знаю.
И сон опять вернулся. На нее смотрели два глаза — один карий, другой голубой, и губы целовали ее, как тогда…
Конь остановился под деревьями. С ветвей падал дождь сухого снега. Он засыпал ее, и она улыбнулась от удовольствия. Яновы руки снова обняли ее за талию и перенесли на мягкую землю. Земля была выстлана хвойными иглами и опавшими листьями буков.
Он взял ее за руку. Ударом кулака открыл дверь в шалаш углекопов. Вошел в темное пустое помещение. Послышался птичий писк. Над головами запорхали синички. Ян закрыл дверь.
И на жесткой земле, без слов, в поцелуях, которым не было конца, они были счастливы…
— Я гостя привела! — промолвила Бланка, входя вместе с Яном в полдень на кухню, где возле печи сидела без платка на голове милая седая старушка — пани Кунгута.
Ян с матерью обнялись, и оба глядели друг на друга, плача и не находя слов. Мать крестила его и любовалась им, его красотой, и силой, и лицом, для нее не изменившимся, оставшимся таким, каким было в тот первый день, когда он улыбнулся ей, как только родился.
И она велела устроить парадный обед на троих — для рыцаря Яна, пани Бланки и ее самой, — потому что этот день — прямо праздник и для нее, и для Бланки, которая была так добра, так мила, что жила с ней здесь долгие недели и месяцы в одиноком замке и так ждала Яна, — а тот не писал и не давал о себе знать. Но теперь он будет рассказывать. Все длинные зимние вечера напролет. Никого не буду звать к нам в замок, разве только Боржека, который тоже еще не женился. Они будут втроем — мать, брат и сестра!
Ян и Бланка вздрогнули, и по телу у них побежали мурашки.
Той зимой навалило много снегу. Он выпал рано и не сходил долго — до весны. Замок совсем занесло, подъездная аллея потонула в сугробах, и зверье приходило из лесу к воротам за подачкой. Челядь кормила зайцев и маленьких серн, и тучи ворон сидели на башнях и кровлях. Но рига была полна зерном, и пани Кунгута, впервые после многих лет, не испытывала тревоги.
Ян должен был каждый вечер рассказывать о своих странствиях и о Матее Брадырже, вызывая ревность Матоуша Кубы, который не мог понять, отчего хозяин не взял его с собой в путешествие, а предпочел нанять другого слугу за границей.
— Он был управляющим в Страже, — сказала пани Кунгута о Матоуше, и тот сразу успокоился.
Приехал Боржек, серьезный, хлопотливый, озабоченный. И ему и Яну хотелось поговорить, но слова не шли. Оба чувствовали, что страшно изменились. Боржек говорил об урожае, о лошадях, о Страконицком союзе[103], о раздорах между мелкопоместными дворянами и панами. Он боялся Рожмберков и не мог представить себе, как это Ян сидел с паном Олдржихом за одним столом. Упомянул Боржек и о Рижмберке, о Богуславе, но как будто о человеке малознакомом. Бланка не пошевелилась. Ян и мать опустили глаза в землю. Разговор перешел на пана Иржика и на будущего короля Ладислава, златокудрого отрока, «нашу надежду».
— Будет мир! — торжественно промолвил Боржек.
Он скоро уехал. С Яном ни разу не пошутил, не засмеялся. Никто бы не сказал, что они когда-то были приятелями.
И опять потянулись долгие зимние вечера…
Ян и Бланка жили своей любовью. Искали друг друга, когда их что-нибудь разделяло, и всегда находили. Встречались в самых разнообразных местах, и всегда поблизости. Было немножко сумрака, где можно укрыться. Сперва они избегали попадаться людям на глаза. Но потом поняли, что им своей любви не утаить ни от кого. Она сияла в их глазах, дышала жаром в их дыхании, опаляя все вокруг. Они перестали скрывать свои взгляды, не могли больше удерживаться от прикосновения друг к другу на людях. И с каждым днем становились прекраснее. Невозможно было на них глядеть, не радуясь. Волосы их приобрели блеск, глаза стали светлей, лица миловиднее, тела гибче, движения легче и уверенней. Им казалось, что они не ходят, а парят над землей. Они любили друг друга радостно, как мотыльки, как зяблики. Они считали, что чаша их счастья неупиваема, что никто не может отнять ее у них, что она ниспослана им высшей властью и их задача — выпить эту чашу до дна.
Зима длилась без конца, и неизменной оставалась сцена их блаженных игр: в Бланчиной горнице с окнами на заснеженный двор; в маленькой зале, где поселился Ян, где было много книг и покрытая медвежьей шкурой кровать; в полупустой теплой комнате; у самых верхних ступеней лестницы, ведущей на башню, где было холодно и паук замерз в заиндевелой паутине; в горнице пани Кунгуты, когда она сама задерживалась с пряхами, слушая их страшные рассказы, — всюду, где только было место для двух тел, неутомимо и сладостно жаждущих друг друга.
Оба они выросли в одних и тех же понятиях о нравственности, о чести, о человеческом и божеском правопорядке. Обоим было внушено представление о наказаниях — земных и загробных, которые влечет за собой грех. Оба восприняли от отцов, матерей и учителей одинаковый страх перед суровым законом, казнящим клятвопреступников и изменников. И все-таки они ничего не страшились и не боялись. Совесть их была чиста, взгляд смел, и тихая отрада сопутствовала всем их шагам, проникала каждое их слово и движение. Единственно, чего они опасались, — это как бы кто-то или что-то не положили предел их любви. Но если даже кто-то или что-то придет, останется еще одна, последняя радость: смерть во имя любви, смерть ради любви. А что потом — об этом они не думали.
Пани Кунгута заговорила с Яном, спросила его, не выходят ли его отношения с сводной сестрой за пределы родственной любви. Ян посмотрел матери в глаза и долго молчал. Потом сказал с оттенком твердости в голосе:
— Я не виноват, что она стала моей сестрой. Прежде она была мне женой, а не сестрой.
— Прости меня, Ян, — промолвила мать, отирая со лба пот раскаянья и тревоги. — А ты не боишься греха?
— Нет, не боюсь!
— Это великое несчастье. Я не знаю, что делать — прошептала мать.
— Против нашего счастья ничего сделать нельзя! Оно неистребимо!
Мать завела разговор с Бланкой. Пожалела, что позвала ее в Страж и что та встретилась здесь с Яном. Это ее вина, да, ее вина, что Бланчи выдали за пана Богуслава. Невозможно будет скрыть от него, что происходит. Он приедет, и Бланчи, ее дорогое дитя, привлекут к суровому, к уголовному суду. Знает Бланчи, что ждет жену прелюбодейку?
— Мой муж был и есть Ян, мама! — ответила Бланчи. — Если ты не хочешь, чтоб мы оставались в замке, мы уйдем бродяжничать и будем по-прежнему любить друг друга…
И Бланка ушла с улыбкой. Пани Кунгута заплакала и весь вечер молилась, стоя на коленях. Но и молитва не облегчила ей душу. Наоборот, после молитвы у нее явилась уверенность, что Ян и Бланка имеют право любить друг друга, а все остальное — грех. Грехом ее, Кунгутиным грехом, был Бланчин брак с Рижмберком. Вспомнила она о свадьбе в Врбицах, о Яне с его дикими выходками за пиршественным столом, об опьянении пана Богуслава и отсутствии Яна и Бланки среди гостей во время бешеного веселья на лугу. И поняла слова Яна. И вспомнила, как Бланка однажды сказала ей, что нет у ней мужа ни в Рижмберке, ни в Праге. Что она ждет брата, который будет для нее опорой и радостью в жизни. Это было на четвертый год Янова отсутствия.
«Все это сделала я. Дьявол внушил мне мысль, и я осуществила ее. Какое несчастье! Я погубила сына и дочь. Боже, боже, я не хотела этого!»
Пани Кунгута долго размышляла и плакала, лежа в постели.
Приехал Боржек и говорил с сестрой. Делал строгий вид и грозил:
— Я напишу пану Богуславу. Если он еще ничего не знает, так узнает от меня. А ты сегодня же поедешь со мной в Врбице! Я тебе не позволю здесь оставаться. Челядь уже перешептывается, по деревне ходят слухи, воробьи чирикают об этом. Ты покрыла наше доброе имя позором!
— Я люблю его, Боржек! Я сама напишу пану Богуславу, придет срок. А пока не хочу думать об этом. Нет времени. Ты никогда никого не любил. И не понимаешь. И никуда отсюда не поеду, разве только вместе с Яном. А если вы хотите, так мы с ним сегодня же умрем!
Боржек уехал, не поговорив с Яном. А Ян и Бланка продолжали жить своей любовью. Искали друг друга и находили… Встречались и обнимались. Глаза их были полны света, лица сияли прелестью и очарованием. Они пылали, как два пламени, излучая тепло, ласкавшее всех, кто к ним ни приближался.
А потом в одну ночь пришла весна…
Над замком пронеслись первые перелетные птицы. Туманы разошлись, и однажды утром во дворе оказалось столько воды, что, пока дойдешь до ворот, наберешь полные сапоги. Под водой был еще лед, но снежный покров на крышах уже разрушался. Сперва сверху закапала черная капель, потом зажурчали потоки, и целые вороха снега стали шумно падать на двор. На реке трещал лед, слышались короткие, резкие выстрелы, И все увидели, что перезимовавшая под снегом прошлогодняя трава осталась зеленой. Человеческие голоса раздавались громче, каждый шаг звучал тверже, каждое лицо глядело веселей.
И в лесу чувствовался скорый приход весны. Деревья стояли еще черные, унылые, но на концах ветвей проснулись трепет и тепло. Оттуда вот-вот проклюнутся зеленые почки молодых игол. Под ногами, всюду, где растаял снег, начал желтеть мох. В голом боярышнике на опушке покрикивал еще неумело черный дрозд.