— Брат-король, подари мне одежду. Я свою предпоследнюю только что господу нашему Христу отдал, а голый ходить боюсь: как бы стражники в тюрьму не забрали!
Иржик улыбнулся.
— Скажи, — говорит, — в каком же это сновидении ты с господом Христом встретился?
— Это было не в сновидении, а на самом деле… Я встретил одного из меньших братьев господа, а что мы сделаем одному из них, то сделали господу…
Паж Ондржей происходил из рода тех братьев, что сопровождали когда-то магистра Яна из Гусинца в Констанц. Так что он был набожной закваски и запомнил наиболее важные случаи, свидетельствующие о хорошем знании братом Палечком Священного писания. Но, разумеется, Палечек делал и говорил много такого, в чем не заключалось особой набожности. Он был обыкновенный человек, и за это король Иржи так любил его.
Однако паж Ондржей ничего этого не записал. И в других документах, сохранившихся от того времени, тоже не найти.
Нет у Ондржея никаких записей о великой борьбе, которую вел король, ни о советах, которые его верный шут подавал ему. Нет у него ничего относительно споров Палечка с королевскими советниками, ни о приготовлениях к будущей войне, которые шли в Праге, ни о помощи, оказанной в этом деле королевским советником Антуаном Марини. Ни о том, как Палечек спорил с последним о задачах, стоящих перед чешским королем.
Ондржей был еще молод, и место его было у дверей, тогда как Палечек сидел за королевским столом. Так что извиним его и будем ему благодарны за те немногие сообщения, которые он четкой вязью, похожей на мелкие жемчужинки, — изукрасив их многочисленными миниатюрами в тексте и на полях, — записал на листах пергамента, пожелтевших под действием дождя и снега, что проникали на чердак сквозь дырявую крышу, и теперь совсем утраченных…
VIII
Над Палечком раздался могучий голос:
— Я тебя целую неделю среди гудцов и фокусников, лучников и женщин с шелковыми бантами на шляпах ищу, а он — вот он где: сидит прямо в воротах Кралова двора, оглядывает прохожих, которые сюда в канцелярию с просьбами да жалобами приходят… Ах, дорогой мой сударь! Как я соскучился по тебе, а главное — по той пражской водице, которой крещен!
Так гремел Матей Брадырж у калитки в воротах Кралова двора и уже тянул рыцаря Палечка за рукав: выйди, мол, взгляни на божий мир еще разок, — не пражским, не рыцарским, а другим взглядом…
— Больно тошно нам на все на это смотреть… — продолжал Матей. — Нам всем, кто видит, как Табор и чашу псу под хвост посылают, как под носом у короля-чашника, первого, которого наша страна породила, паписты нахально расселись и мы помаленьку опять священной империей становимся.
— Скажи, ты что-нибудь знаешь о докторе Майере?
— Как не знать? Наше дело такое — все знать, чтоб вокруг пальца не обвели. А только я в толк не возьму: чтобы такой человек, как Иржи, давал себя дурачить… Ну ладно, стал чешским королем. Нам с тобой, пан Ян, этакое не под силу. Чешский король — он и есть чешский король, хоть нужно потрудиться, чтоб другие это поняли. А тут вдруг чешский король начинает это самое пониманье как нищий какой выклянчивать…
— Подумай, Матей, что ты говоришь? Ведь за такие слова бьют по физиономии!
— Ладно, беру их обратно. Но, к примеру, поедет он в Хеб и сядет там в старом кремле, где все воняет чужим, как пригорелой капустой, и будет сидеть со всякими Вильгельмами да Альбрехтами, сосватает им детей своих и таким манером заручится ихней дружбой, вместо того чтоб спросить нас с тобой, что мы на это скажем, не хотим ли, дескать, устроить еще один знатный наезд на Германию и навести там порядок — такой, чтоб у них глаза на лоб полезли.
— Видишь ли, Матей, этого как раз пан Иржи хочет избегать.
— А что? Тайную присягу дал?
— Дал или не дал — его дело.
— Ну, это, сударь, дудки. Это и наше дело тоже. Не одержи мы столько славных побед на свете, не бывать бы на чешском троне королю, который из чаши причащается и сам из мелких помещиков вышел!
— Не забывай о Липанах.
— Вот в том-то и дело, — промолвил Матей Брадырж, повесив свою немного облысевшую седую голову, — что Иржик — король тех, кто победил при Липанах, а не тех, кто там лежит под землей…
Оба приятеля замолчали.
Они сидели на гнилых бревнах возле Влтавы и смотрели в воду. Напротив, в кремле, начали отзванивать полдень.
— Так скажи мне, Ян, — тут Матей крепко хлопнул Палечка по спине, — кто тогда верх взял? Вон та консистория, там наверху, или наша внизу, с магистром Рокицаной во главе?
— Иржик должен быть королем двойного народа — и притом таким, который справедлив ко всем.
— А мы на такую справедливость на… хотели.
Тут Матей пустил одно из своих любимых словечек, относящихся к очень существенной деятельности человеческого тела.
— Это только так говорится: двойной народ, — заурчал он. — А на самом деле — двойное панство и с нашей стороны еще к этому придаток — духовенство, которое в совете сидит, да пани Йоганка. Да еще оттуда-отсюда соберутся мудрецы и давай королю в уши жужжать, что он-де мог бы королем римским либо немецким стать и еще бог весть чем…
— Скажи, ты слышал что-нибудь о докторе Майере?
— Все мы слышали, что король зарится на немецкую корону. Император — баба старая, это всем известно, немцы его не боятся, ну иные не прочь, чтоб Иржик наш у них там порядок навел. А он любит порядок наводить, это уж как есть…
— Возросла бы чешская мощь… — заметил Палечек.
— И опять бы тут в Праге пошло, как при короле Карле: не поймешь, не то чешский это город, не то нет. Всюду пакость, сплошь бардак один да монах плешивый, и пришлось бы королю от чаши отступиться, и получились бы вторые Липаны, ей-богу!
— Они хотят нашего короля прельстить, вот и все, — промолвил вдруг Палечек, как будто ничего не понял.
— Прельстить, прельстить! — воскликнул Матей. — А чего смотрит Рокицана? Что тут делают разные паны чашницкие, набившие себе карманы чужим добром? Зачем сидишь ты? Смотрите на всяких этих советников и льстецов, радуетесь, ежели король шагает в торжественном шествии, а народ рукоплещет, — да ведь народ ничего не знает, он рукоплескал и Ладиславу Погробчеку. А в это время сюда сквозь все дыры епископы и легаты, испанские кардиналы и круглозадые брабантские шлюхи лезут, король запирается с двумя венгерскими епископами, толстым и худым, и дает им клятву, что истребит еретиков, а сам — еретик! Где это видано, где это слыхано? После этого его хотят сделать немецким либо римским королем, и он охотно согласился бы, кабы не боялся бога! А потом накидывается на справедливых, которые нелицемерно и свято ходят перед лицом господа, сажает в темницу каждого, кто не гнет шеи перед папой либо папской консисторией[154], и все оттого, что хочет быть королем двойного, а никак не тройного народа, а должен бы остаться королем единого! Вот как я понимаю, так говорят и в Таборе, да и здесь слышу во всех корчмах. А люди, вместо того чтоб об этом подумать, играют в зернь и в карты — и пропала наша слава! Ее уж закопали. Мир наступил! Король мира хочет… Чтоб мясники, пекаря, шинкари, сукновалы богатели — ну как есть каждое ремесло. Паны разбогатели уж. И король тоже богат. А мы на такой мир… — На этот раз он даже не договорил. — Слышишь, там, наверху, доктор Гилариус[155] звонит, будет с магистром Рокицаной о правой вере спорить, но до правды не доспорятся, только у короля время зря отнимут…
Матей закачал головой, как старик, и закашлялся.
Палечек погладил его по волосам.
— Ты еще не знаешь магистра Павла, — сказал он, — который, как и мы с тобой, побывал в Падуе и даже в Болонье и забыл там о чаше, в чьей вере был воспитан. Он сидит теперь у ног короля и советует ему, как чешской землей управлять. А сам ждет, чтоб назначили куда-нибудь каноником либо епископом. И этот самый Павел, по прозванию Жидек[156], изругал монаха Капистрана, чтоб угодить Иржику, к которому тогда хорошо относились в Риме. И теперь дает зато нашему королю советы. А я на это смотрю…
— Что же ты не наведешь на него какие-нибудь чары свои, я тебя спрашиваю?
— Трудно чаровать при королевском дворе, где столько фокусников и волшебников. Здесь читают по звездам и потому задерживают коронационные торжества на несколько часов, сюда собираются обжоры и пьяницы со всего света, здесь понемногу обосновываются знатоки ересей для искоренения беггардов, бекинь и других смутьянов., здесь купцам тесна Новоместская площадь — и все это совсем не то, чего мы ждали…
— Вот видишь…
Матей опять по-стариковски стал качать головой.
— А что делать, ты как считаешь? — спросил Ян, словно в самом деле спрашивал у Матея, как быть.
— Поедем опять по белу свету! — с победоносным видом торжественно произнес Матей.
— Не могу, брат, не могу. Я люблю своего государя.
— И я тоже, ей-богу!.. — воскликнул Брадырж и обнял Палечка за шею.
Так они долго сидели над Влтавой и молчали. Поверхность реки слегка зыбилась, там и сям из воды выскакивала рыбка, и от нее шли круги до самых берегов. Налево вдали зеленели острова, вблизи выгнулась арка Каменного моста. На берегах почти не было народу. День был тихий, осенне-печальный. В рыбацкой хижине неподалеку пел женский голос. Оба немного озябли.
— Тебе хочется есть? — спросил Матей.
— Да, — улыбнулся Палечек. И продолжал: — Все это — святая истина и терзает нам сердце. Король Иржичек такой же, как все короли. Царствует и укрепляет свое могущество. По-твоему, наверно, он бы должен вооружить телеги, всадников, созвать толпы народа со всей страны — из Чехии, Моравии, Венгрии — и ринуться на императора и папу. Я тебе говорю: может, он и одолел бы и прославился, как Жижка! Но ты не забудь: там далеко, а того гляди, уж и близко, на юге турок готовится к прыжку. Может, нам придется всем воевать против турок — французам, итальянцам, венграм, чехам, полякам, папе, императору, — и может, всех нас поведет наш король… Ты боишься, как бы нам в этом великом бою не потерять его. Я тоже. И больше всего боюсь, как бы он, как раз из-за мудрости-то своей, не потерял и нас, и самого себя. Перед ним было два пути. Либо, не спрашивая ни императора, ни папу, надеть себе на голову королевскую корону, либо стать нашим судьей, как были судьи в Израиле, когда Израилем еще правил сам господь. Так советовал Рокицана в одну из своих просветленных богом минут! Но король пошел по третьему пути. По самому каменистому. Это значит — корона и епископы, фимиам и папа, и император, и имперские князья, и курфюрсты, и все, что мы долгие годы выжигали огнем и что опять приобрело силу и власть после Липан. И вот он теперь впился зубами и ногтями в компактаты, которых я с детства понять не мог, и спорит с папой, добиваясь, чтоб тот признал его самого и его народ не еретиками. Я бы над этим папским признанием только посмеялся и делал бы, что мне вздумается. А он, братец, не в силах… Он — из другого теста, — может, оттого, что был богатым и теперь богат.