Однако мысли мыслями, а одно он знал точно: Банкир убьет его, если узнает, кто причина смерти его обожаемой дочери. Он — не менты: ему не нужны будут доказательства. И раз уж судьба, считал Кирилл, скорчила ему хитрую гримасу, и единственный человек, готовый дать ему денег, заставит его подыхать в мучениях, если узнает правду об их прошлом, — значит, нужно скорчить такую же гримасу судьбе. Никто ничего не узнает.
Увидев золотую птицу на Викином платье, Кирилл понял, что произошло. Сенька не продал брошь, а отдал ее Вике, рассказав о том, как она попала к нему. Или же Головлев, пугливая сволочь, подстраховался на случай своей смерти, придумав хитрый фокус с письмом от нотариуса, и уже семь лет назад Вика знала правду, но понятия не имела, что с ней делать. И лишь теперь, когда она раздобыла достаточно полную информацию о его жизни, ей пришло в голову использовать птицу — показать ее человеку, который сам подарил ее дочери, и ответить на все его вопросы. Кирилл поступил бы точно так же.
Но от одного шага, решил он, Вика все же зря не удержалась — от того, чтобы не показать ему брошь. Если бы она сделала все втихую, его тело уже искали бы с милицией, но ей мало было уничтожить его — она хотела сперва показать, что он в ее полной власти. Зря показала, потому что Кирилл ее опередил.
— Ты убил девушку, из-за которой посадили Сеню? — сдвинув брови, повторила Вика, словно не в состоянии была поверить ему. — Как?! Это был ты?! Но почему же он тогда на суде признался??!
Дурак ты, Кирюша, сказал себе Кручинин. Сам себя перехитрил. Ни черта она не знала, и брошь оказалась у нее случайно.
— Почему сел? — усмехнулся он. — Потому что жадный был твой Сеня до денег, урвать хотел побольше. Вот мы и договорились, что он за меня сидит, а я за него деньги зарабатываю. Каждому — по способностям. Алиби мне родители-алкаши за бутылку согласились сделать. Они бы и без бутылки согласились, но так оно надежней вышло.
— А потом? — прошептала она так тихо, что он не сразу расслышал.
— Потом? А что потом? Потом Семен вышел и стал денег с меня требовать.
— А ты не хотел ему давать…
— Не хотел. Потому что поумнел с годами и понял, что Сеньке на зоне шесть лет чалиться было не особенно в тягость, а я в это время потом и кровью на булку с маслом зарабатывал. Нет, денег-то я ему предложил — половину того, что мы за цацки выручили. Только вот, Викуш, какая проблемка нарисовалась: Сеньку-то это не устраивало! Ему больше хотелось. А на «больше» я был не согласен.
— И ты его привез на остров и там убил… — одними губами сказала Вика.
— Само собой, — легко согласился Кирилл. — А как же иначе-то, Викуш? Если со мной по-плохому, так и я по-плохому. А если по-хорошему, вон, как Алиска, то и я с ней по-хорошему.
Он кивнул на жену, словно она была неодушевленным предметом.
— Но частички кожи… частички кожи под ногтями не твои, — с усилием выговорила Вика, даже не взглянув в сторону Алисы. — Как же так?
— Слушай, а там совсем смешно получилось, — почти охотно сказал Кирилл. — Представляешь, на остров заплыл какой-то малолетний придурок из деревни — настоящий придурок, вроде дауна. Сцепился с Сенькой, они подрались и в яму брякнулись. Придурок испугался и свалил, а Сенька остался в яме лежать, потому что расшибся о камни. Я от их воплей проснулся, выхожу из шалаша, смотрю — один драпает, а второй валенком лежит. Я спустился, камешек покрупнее взял и огрел Сеню по глупой головушке пару раз. Да ему бы и одного хватило — треснула его коробка, как гнилой орех.
Вика вцепилась ногтями себе в руку с такой силой, что на коже выступила кровь.
— Там и была одна гниль внутри, гниль да глупость. Но самое смешное… — он затрясся в беззвучном смехе. — Самое-то смешное, Викуш, потом случилось! Прибежал этот идиот обратно, а с ним девчонка, и давай они нашего Сеню закапывать! Решили, значит, что это даун его прикончил и теперь нужно тело спрятать. Посмотрел я на них, посмеялся, а потом домой поехал. Вот так вот, Викуш. Вот так. Ну что, интересную историю я тебе рассказал?
Вика смотрела на него, не моргая, и он легко мог читать на ее белом перепуганном лице все нехитрые мысли. «Думает, с чего это я с ней так разоткровенничался… Правильно думает, в верном направлении. Именно потому, девочка моя, именно потому».
Кирилл поднял пистолет и улыбнулся бывшей жене краешком рта.
— Ты же все понимаешь, правда? — мягко сказал он. — Не могу, Викуш, тебя тут оставить. Пойдем наверх.
Она выпрямилась и вытерла слезы тыльной стороной ладони.
— А хочешь, я тебе кое-что расскажу? — спросила она.
— Наверх пошли, — приказал Кручинин скучным голосом, решив, что она тянет время. — До трех считаю, потом выстрелю.
Вопреки его ожиданиям, она не испугалась, хотя он говорил правду. У них ушло слишком много времени на ностальгические воспоминания, и Кручинин понимал, что сюда вполне может подняться кто-нибудь из продавцов или охранников с вечерним обходом центра.
— Сосчитай до десяти, — посоветовала Вика. — Пока считаешь, я успею тебе рассказать кое-что о твоей жене. То, чего ты наверняка не знаешь.
Алиса вздрогнула, подалась ей навстречу, и Вика, взглянув на нее, уловила мольбу в ее взгляде. Но сейчас ей было не до того, чтобы жалеть кого-то, кроме себя. Так или иначе, но она собиралась реализовать свой план.
— О жене? — протянул Кручинин. — Лиска, она собирается мне что-то о тебе рассказать, слышишь?
И с ласковой усмешкой взглянул на Алису. Но то, что он увидел на ее лице, стерло эту усмешку. Обернувшись к стоящей у стены Вике, он бросил лишь одно слово:
— Говори.
Пистолет по-прежнему был нацелен Вике в живот, и она ощутила, как внутренности сворачивает спазмом. На мгновение ее охватил животный ужас, и в голове промелькнула нелепая мысль: «Я не знаю, сколько там пуль», — как будто это имело какое-то значение. Она сглотнула, отвела взгляд от пистолета и даже нашла в себе силы усмехнуться точно так же, как он, и выговорить четко и неторопливо, не глотая слова:
— Задай ей один вопрос. Спроси, какая фамилия у ее отца.
— Детка, она о чем? — вкрадчиво проговорил Кирилл, оборачиваясь к Алисе, но не выпуская Викторию из поля зрения. — А?
Алиса молчала.
— Эй, скажи ему! — подзадорила ее Вика. — Что, не хочешь? Так я сама скажу.
— Ее девичья фамилия — Веснянина, — процедил Кручинин.
— Правильно, Веснянина. Только это фамилия по матери. А по отцу у твоей любимой жены совсем другая фамилия. Сказать, какая?
Вспышка бешенства в его взгляде была ей ответом, и Вика попятилась бы, если бы было куда. Кирилл сделал еще шаг к ней, и она торопливо проговорила, почти выкрикнула:
— Пронькина! Пронькина ее фамилия по отцу!
Кручинин остановился, нахмурившись, и вдруг проблеск узнавания мелькнул на его лице.
— Пронькин?! Это же…
Расширенными от недоверчивого изумления глазами он уставился на Алису. Виктория, замершая у стены, подумала, что никогда прежде не видела его настолько ошеломленным.
— Это же зиц-председатель… Тот лох, который сдох в тюрьме! Придурок!
— Не смей!
Неистовая ярость, прозвучавшая в голосе Алисы, поразила их обоих. С девочкой, до того казавшейся заторможенной и закрывшейся от происходящего, произошло преображение настолько стремительное, что ни Кирилл, ни Виктория не ожидали этого, и Вика подумала, что, если бы пистолет был в руке Алисы, участь ее мужа была бы предрешена.
— Так ты дочь Пронькина?! — повторил Кирилл, словно не в силах поверить.
Но зрительная память уже подсказала ему, что это правда. Он вспомнил Пронькина, над которым смеялся весь завод, его рыжеватые торчащие волосы, придававшие ему вид полубезумного изобретателя, и увидел в лице женщины, стоявшей напротив, его черты. Кручинин выругался и сделал шаг назад, словно встретил призрака.
— Но зачем же ты… — выговорил он, — зачем же ты замуж за меня вышла? Зачем спасла-то, дура? Или ты любила меня?
Омерзение, отразившееся на ее лице, яснее всяких слов дало ему ответ.
— Любила? Тебя?
Она покачала головой и неожиданно улыбнулась — нежной, еле заметной улыбкой.
— Я любила папу с мамой, — сказала Алиса Кручинина, и это прозвучало беззащитно и по-детски. — И сейчас люблю.
Я уже говорила вам, что меня зовут Алиса? Кажется, да, и даже призналась, что это мое второе имя. Но я не говорила вам всего остального…
Видите ли, я почти никогда не вру, только кое о чем умалчиваю. А знаете почему? Потому что на вранье человека очень легко поймать. А вот на умалчивании — куда сложнее. Я — виртуоз умалчивания, поверьте. Думаю, даже искренне рассказывая вам обо всем, что происходило в моей жизни, я смогла не сболтнуть лишнего.
В детстве я поменяла имя: мне не нравилось быть Ириной, и я стала Алисой. А чуть позже, когда мне выдавали паспорт, я сменила и фамилию: некрасивую папину на звучную мамину, девичью. Папа нисколько не возражал. Он очень любил меня, мой маленький смешной папа… Не просто любил — обожал, и я купалась в их с мамой любви, в нежности, в солнечном счастье, которое считала привычным существованием для себя.
Но все разрушилось тогда, когда отец решил, что ему нужно зарабатывать деньги. Он так старался быть добытчиком, так хотел, чтобы мы им гордились! А мама — она же ничего не понимала! Господи, они были такие бестолковые, такие далекие от мира, в который сунулись, что даже мыши в кошачьей клетке чувствовали бы себя привычнее, чем мои родители в мире Кирилла Кручинина.
Если бы вы только видели, как радовался мой бедный папа, принося домой большие, по его меркам, деньги… Он рассказывал, что нужен людям в фирме, изображал в лицах все серьезные разговоры, случавшиеся у него за день, и только иногда, когда мама начинала задавать слишком подробные вопросы, мрачнел и замыкался в себе. Что-то ему не нравилось в происходящем, но его сумели убедить, что все идет как надо. А он сумел убедить нас.
В конце концов все закончилось тем, чем должно было закончиться. Я видела папу за неделю до того, как… Он был не просто уничтожен — он был раздавлен, и самое ужасное заключалось в том, что он раздавил себя сам. Мы так и не узнали достоверно, что произошло в тот день в камере, и как случилось, что… Но мне всегда казалось, что для папы это был единственный выход. Понимаете, он ведь был патологически, невероятно честен и очень порядочен. Он не смог бы иначе.