Она? Он порождает Ее, она – Его. Пуруша рождает Вирадж, Вирадж – Пурушу, как сказано в Ригведе. Она, Шакти, которая в Нем и не в Нем одновременно, ее свет?
Придя домой, вернулся к переводам из Вишну-пураны и Ригведы, начатым в прошлом году. К тем местам в них, где речь идет о сотворении мира. В священных текстах индусов этих сценариев, явно или мнимо разнящихся, можно насчитать десятки. Переводил я с английского подстрочника, сверяясь с несколькими переводами и комментариями индологов. Как и в той первой моей Индии, пятнадцать лет назад, когда переводил фрагмент из Айтарейя-упанишады о начале мира. Конечно, это не переводы – скорее, свободные переложения, опыты чтения.
Парашара сказал:
слава золотому зародышу,
началу мира и его концу.
И поклонился опоре Вселенной –
ничтожнейшему Пуруше,
который повсюду, куда ни глянь:
вот его игрище, этого разного мальчика,
но сам он не здесь,
а там – нет у него примет.
Невыразим, незапятнан
ни формой, ни содержаньем, –
таков уговор (стиль).
Пространство,
помня о творенье,
рождает осязанье;
так возникает воздух.
V. 3–17
В начале
(но где, когда?)
сосредоточился
и тьму создал кромешную.
И взгляд отвел.
И вновь сосредоточился
и сотворил животных —
«канал горизонтальный».
Высокомерны,
они ходили, не говоря друг с другом,
и в каждом было двадцать восемь
несовершенств.
Прикрыл глаза.
Сосредоточился —
и сотворил богов
счастливых, светлых, «внешний
канал». И улыбнулся,
взгляд отвел.
И вновь сосредоточился
и вертикальный создал канал.
Вот совершенство. Люди.
Страсть и косность.
Что хочешь ты еще услышать?
Сходил в деревню пообедать. На полдороге присел под тенистым деревом с Пушкиным, подрядившимся на стройку дома по соседству. Сказал мне, что вчера на закате снова видели черную пантеру – вышла на тот же лесной пригорок у Чикамандира, стояла там долго. Так я и вижу ее: стоит, смотрит вдаль, поверх куполка лесного храма, поверх земли, но ниже неба. Тело тьмы с двумя маленькими заходящими солнцами в глазах. Все никак мы не встретимся, годы идут, она где-то рядом, чуть впереди, чуть позади…
Вернулся, поместил в ютьюбе небольшое видео, снятое в джунглях, и заодно посмотрел фильм, случайно наткнувшись на него – о самовосстановлении клеток, о ДНК, о том, что каждую долю секунды в нас происходит слом, подмена, клетка перестраивается в сторону небытия, и только изощренными усилиями клеточной службы по чрезвычайным ситуациям клетка чинится, возвращаясь к жизни. И снова слом. То есть, выходит, естественное состояние органики – не быть?
И вновь сосредоточился. Надо же, ходят по лесу, высокомерные, не поворачивая головы друг к другу. И в каждом – двадцать восемь несовершенств. А люди – на вершине: страсть и косность. Или, как сказал Кафка: нетерпение и небрежность, потому и изгнаны из рая, и вернуться не могут.
Вышел на веранду, Праба у дома подвязывает высокий куст бамбука, надломленный слоном, приходившим этой ночью.
Нет вестей. Верней, слишком много, но ни одной среди них первородной – той, что от самого истока дней. Даже Творец, говорит Ригведа, не ведает, как все началось. Желанье на Него нашло. Откуда ж оно возникло? А сам Он? Не ведает. Как и то, кем и как этот мир сотворен, да и был ли создан. Вначале – Нечто, о котором не сказать ничего определенного – ни как о существующем, ни как о несуществующем. И вдруг – с чего бы? – растущий жар, стремленье к жизни. Там, за покровом, что-то движется туда-сюда. Как нечто женское. В Нем и как бы уже не в Нем. Образуя эту квантовую струну. Порыв внизу, приятие вверху. И – дрогнувшие уголки губ мира, еще незримого, в едва улыбке.
Именно так и происходит. Всякий раз. Как отсвет этого Нечто. Так близко. Как дальние зарницы в сердце.
Еще потоптался на крыльце, глядя на голубые горы вдали, и вернулся к Ригведе.
Они,
поскольку помнят о творенье,
рождают звук,
пространство создающий.
Не бытия и не небытия.
Ни воздуха, ни неба за пределом.
Что двигалось туда-сюда? Под чьим покровом?
Что за вода была – бездонна, глубока?
Ни смерти не было, ни вечности.
Ни признака ни дня, ни ночи.
Одно дышало, воздух не колебля, – Нечто,
само себе закон. Одно, и ничего вокруг.
Вначале – мрак, и мраком был сокрыт.
Пучина, непроглядь – и всё.
То, что стремилось к жизни жаром
желания, рождалось в пустоте.
Желанье на Него нашло,
как первой мысли семя.
Происхождение сущего – в не-сущем,
сказал мудрец, увидев сердцем.
Струна была натянута в начале.
Но был ли низ там? Был ли верх?
Лишь Нечто. Натяжение. И семя.
Порыв внизу. Приятие вверху.
Кто знает истину, кто скажет?
Откуда мир возник и где исток творенья?
Мир сотворил богов – собой.
А сам возник откуда?
И как возникнуть мог —
был создан или нет?
И кто следит за ним? Кто знает —
Он? А может, и Ему ответ неведом.
Спустился к озеру. Черная шапочка, белая шея и манишка цвета запекшейся крови. Прям стигматы, клювом себя изводят, столпники. Аисты-епископы. На кустах бамбука сидят. А под ними читалы расхаживают, олешки пятнистые, щиплют азбуку природы на уроке природоведения. На это разночинное озерцо ходят все лесные обитатели. Выйдет мишка, нарисует Шишкина на бревне и опять в чащу скроется краски готовить.
Катя Дробязко, жена Алеши Парщикова, пишет мне, что вышла Алешина книжка «Минус-корабль», будет презентация в Москве, вот бы ты, говорит, снял видео, сказал бы что-нибудь на фоне слонов, джунглей, а мы там на экране покажем. Ах, милая Катя. Значит, так ты себе это представляешь: сижу я на фоне выходящего из зарослей слона или тигра и читаю Алешины стихи. Светоносная минута, прощальная. Но что-то надо придумать, да.
Большая белая цапля, сама на себе женатая. Не шелохнется и так вечность может простоять на одной ноге. А зрачком миры процеживает до сухого остатка с головастиком Вишну на дне. Медитация. Взмыла. Хорошо летит, почти как я.
Алеша. Тридцать лет близкой дружбы. Один из считанных собеседников, последних, все ушли. Где он сейчас, на каких небесах – между Гоголем и Теслой?
Вот что надо. Поехать в Карнатаку, там на заброшенном хуторе древний храм Тримурти с очень особой аурой, солнечной, теплой, и колонны портика поющие – бум-бум костяшками пальцев – как по нотам. И священник Нагендра такой же солнечный, семисотлетняя храмовая династия по отцу. Симпатия у нас давняя бессловесная. В последний приезд, когда я друзей привозил, он меня вдруг обескуражил – поручил вести ритуал, а сам отошел в сторону и улыбается. А в другой раз мы с ним праздничную расписную корову из алтаря пытались выдворить, это Понгал был, день урожая и солнцестояния, угощали ее подношениями, а потом она нас, еле выдворили. Вот, поехать туда, присесть в алтаре, когда храм пуст, а он почти всегда пуст – дальний хутор, и попробовать поговорить с Алешей – оттуда, из Троицы, из этих зыбких солнечных дней зарождения мира с фигурой первослона Айравати – на тот свет, к Алеше. И пуджу для него сделать вместе с Нагендрой. Да, надо ему позвонить. Но он говорит только на языке каннада. Может, Прабу попросить, он оттуда родом. Вышел на дорогу, джип меня обгоняет и останавливается, выходит Вики. Спрашиваю, не говорит ли он на каннада? Нет, но его напарник может помочь, правда, по-английски он не понимает. Набрал номер. Говорю Вики на английском, он переводит напарнику на тамильский, и тот уже произносит на каннада Нагендре. И в обратную сторону тем же макаром. Оказалось, Нагендра в отъезде эти дни, советует мне поехать в другой храм, такой же древний и в этой же стороне – в храм Лакшми, он предупредит священника. Что ж откладывать? Переоделся в белое и поехал.
Хутор назывался Калали. От главной дороги надо было добираться проселками. Храм еще издали выглядел необычайным. Могучий, древний, надвинувший, как шапку до бровей, тишину. И вокруг пустынно. Только высокие, выше храма, дощатые башни, в которых томились праздничные колесницы с фигурами богов и богинь. Хутор несколько в стороне, одноэтажные цветные домишки и вереница женщин в ярких сари и с большими горшками под рукой, выстроившихся за водой к колонке, а набрав, несли эти горшки уже на голове.
Храм был заперт. Обошел его по пустырю и краю леса. В единственном ближнем доме дверь была приоткрыта, я заглянул: в глубине сидел на полу пожилой индус и обедал. Я спросил о священнике, оказалось, он уехал, будет завтра. На пальцах попытался объяснить ему, что мне надо бы в храм, не знает ли он, кто мог бы помочь? Он кивнул, отодвинул миску, снял со стены связку ключей, и мы вышли. Он отпирал замок за замком, отодвигал засов за засовом, я уже сбился со счету, сколько их. За первой дверью была другая, третья, на подходе к алтарю, исполненному из золота, последняя. Света в этот час в храме не было. Уж не знаю, как и почему этот ключник так мне доверился, ни единого слова не проронил, просто открывал, видя, что мне нужно пройти дальше. А когда я наконец присел у этих мерцающих золотых врат в гарбагриху, он исчез во тьме и вернулся с затепленным напольным подсвечником. Я установил камеру, показал ему рукой, что мне надо остаться здесь одному и на часах отметил полчаса, он кивнул и растворился. Хороший знак, подумал я, все, кажется, складывается. Храм Лакшми. Богини красоты и процветания. Как и та гречанка, вышедшая из пены, только эта – из молочной. Включил камеру, хотя что говорить и с чего начать, не знал.