Уже на подходе к водопаду присели у большого круглого валуна. Как с неба свалившегося. Может, это и не валун, а книга? Хармс был прав, книга это шар. А шар – книга. И Николай Кузанский задолго до него: Бог – это окружность, а человек – вписанный в нее многоугольник, чем больше у нас граней, тем ближе мы к Абсолюту. Грани, грани… Поменьше бы этой экспансии, этого атмана, который якобы брахман… Через несколько дней Рождество. По одной из ересей, он окончил свою жизнь здесь, чуть севернее, в Кашмире. В возрасте восьмидесяти четырех, кажется. И упокоен неподалеку от своей матушки Марии, которая пошла за ним, часовня ее еще сохранилась… Там же где-то и волосы Магомета схоронены. А здесь камушек круглый, с неба упавший, для тех, кто прочтет. А кто прочтет? Кто подальше от «я» живет. Да и от Бога тоже. Как Мейстер Экхарт говорил: если хочешь, чтобы Он услышал тебя, отойди дальше. И мы отойдем – дальше, вверх, к водопаду, откуда выкатилась эта книга.
Каменные билибинские чаши с зеленоглазой водой в тиши, красота и прана поет в ней. Тая костер развела, мусор сжигает, индусами оставленный со времен Рамаяны, собирай-собирай, лапочка, чистюля, умывай землюшку, радость нашу, убирайся в доме, в светелке нашей жизни на краю вселенной. Что ж ты поешь там вдали, в юбку запахнута, такую же зеленоглазую, как эта вода в чашах с плавающими в ней желтыми листьями, а выше бедер нет на тебе одежд, только волосы цвета той же листвы льются, застя спину твою, худенькую, родную, певчую, как и все здесь в этот час. Что ж ты поешь там, смеясь тихонько – про любовь цыганскую? И хануманы сидят на деревьях, глядят сквозь листву вдаль. Зной полуденный, какое пугливо бесстыдное наслажденье – раздеться и войти в эту сумеречную нишу под ледяные струи – вдвоем, вдвоем…
Я смертельно тоскую. Сижу на нашей веранде, пью кофе, Тая развешивает белье, смотрю на океан, на нее, привставшую на цыпочки, чтобы набросить на веревку мою рубашку, на восходящее солнце, просыпающуюся деревню, и смертельно тоскую по дому, вот этому, нашему, который еще не покинули ведь, а уже, по вот этому берегу, родному, с простыми рыбачками чище света, с хижинами лодок, вросших в землю и увитых лианами, неспешными буйволами, бредущими из Махабхараты, руинами форта короля Шиваджи, где в тиши под луной пекли на костре морского угря, по нашей веранде на краю света у самой кромки океана, по семье рыбака, которого зову папа, хотя он младше меня, по его жене Бхарати с птичьим осипшим голосом, по фантасмагории рынка на песке гавани, рыболовному флоту в тысячах разноцветных флагов и огней, рваной кисее цапель вдоль берегов, письменам арабской вязи тоненькой рыбы, вялящейся на скалах мыса, дивным храмам за плетнями и под деревьями, средневековью песнопений в ночи, барабанам и огням блуждающих по округе свадеб, людям, от еле заметной улыбки которых земля из-под ног уходит, по этому взгляду в любую сторону, где тысячелетья бродят, как те коровки и облака, по чуду каждого мгновенья в ореоле светлого безвременья.
Вот по всему этому и, конечно, по ней, Тае. Хотя вот же она, развешивает белье. А я тоскую – так сильно, что и не знаю, как быть – с губами, словами, руками… Даже не по близости тоскую, а просто видеть ее. Или идти, взявшись за руки. Спать рядом, слышать дыханье. Или есть еду. Да, просто сидеть напротив друг друга и есть. Какая тоска смертная по таким, казалось бы, неприхотливым вещам. Вот же она, смотри, иди, спи, ешь. Обернулась, почувствовав взгляд, спрашивает глазами: что? И столько дорог у нас, чтобы идти, идти, кругосветно. И домик с окном в океан, и другой – с видом на горы и лес, и кровать чудесная. И суп куриный с лапшой только что сварен. И? Неутолимо. Чем больше мы с ней, дольше, ближе, тем неутолимей. И всякий раз, когда расстаемся, такое чувство, что ничего еще не началось, только-только коснулись друг друга губами. Ненадолго расстались ведь – всего на неделю, на месяц, навсегда. Разве встреча этих двоих может длиться больше нескольких дней? Но погружаясь во все это очевидное, безысходно хворое, взгляд выворачивается – туда, в настоящее, не держащееся от неутолимой тоски и нежности на ногах.
– Ну что же ты такой беспокойный и нетерпеливый – я же написала тебе, что буду сильно занята, как вернусь. Больше всего я хотела бы для тебя, чтобы люди, их оценки и мнения перестали тебе досаждать. Отверни от них свою красивую гордую голову – и, мне кажется, губы твои перестанут так горько складываться. Да будут тебе серны и слоны, красавицы и замки. Ладно, пошла я к своему рису и чаю. И я обижаюсь, да. Вот уже много лет как. Когда ты сделал выбор – в сторону себя, пути: без нас, от нас. И даже если не так – как ты говорил и говоришь, – именно то, что случилось, определяет теперь все в моей жизни, во мне, безнадежно, мучительно, неизбывно. И все эти годы я стараюсь жить без тебя. Поначалу совсем не получалось. Теперь – то лучше, то хуже, то плывем, то уходим под воду. И очень стараюсь и жизнь свою удержать в ее нынешних очертаниях, и с тобой ее, нынешним, замирить, и не всегда выходит так, как хотелось бы тебе. Ты обижаешься, потому что своей меркой меришь. А это неправильно. Изначально мы были не в равных позициях: я тебе всю свою жизнь принесла, с красной тряпочкой, на которой сидела под батареей, потихоньку на тебя взглядывая. И так боялась тебя потерять, что трижды говорила нет рождению сына, чтобы тебе не мешать. Отпусти меня, не требуй моего присутствия в твоей жизни ежедневно. Не смотрю твои фильмы, да, но и не только в этом ведь дело. А в том, что каждый раз ожог – и я твержу тебе это и дую, дую, а ты вроде бы и слышишь, а вроде бы и нет. А про Сати с Шивой я все же посмотрела. Мне из-за моего эгоизма кажется, что все, все – о нас? И потому так невыносимо?
– Ты права. Но что же делать? Я не могу не говорить с тобой. Как с собой не говорить не могу. И это так срослось во мне – ты, я… Да, конечно, я понимаю, не все и даже, наверно, не многое, но кое-что и временами – да. И уже через миг – куда ж мне деться – я уже в середине разговора с тобой. Еще и поэтому – вроде слышу, а вроде и нет. Да, и в моей жизни то, что случилось, определяет, еще как. Чем светлей – тем темней.
Просыпайся, Брахма, надо поговорить,
в непробудном сне твоем что-то пошло не так.
Жизнь, как пряха, между губами сжимает нить,
только нити нет. И рисует небо себе тилак
на рассветном лбу, за которым нет
ни тебя, ни того, что часть,
только меЛёнько рваный свет,
как письмо – ни сложить его, ни прочесть.
Это майя, мир, головная боль –
без, как ты сказал, головы.
Левый глаз заволочен – быль,
правый – небыль, и оба глядят на вы
друг на друга. Третий
прикрыт рукою. Куда ж нам плыть
в этом сне, где когда-то двое
были всем мирозданьем, и даже вой
в оба горла был поначалу светел.
Просыпайся, заварим чай,
надо поговорить. Там, за твоей спиной
Шива с Вишну сошлись, чтоб дитя зачать,
чтоб оно побороло зло, потому что вроде
тут надеяться больше не на кого. Дитя
и демон – вот и все, что еще в природе
откликается на тебя.
Просыпайся…
Тошнило ее, рвало. И меня, надсадно. Через каждые несколько километров просили водителя остановиться. То она открывала дверь со своей стороны, то я со своей. Выворачивало во тьме, до спазмов. Ехали в аэропорт Дели, возвращаясь домой.
А днем раньше такой дивный вечер был. После бескрайнего дня, который все еще мерцал и переливался чудесами – большими и маленькими. Присели в кондитерской на веранде за деревянным столом, уже стемнело, рядом что-то пекли в жаровне, коровы, проходя, изучали витрину. Напротив нас сидела молодая пара индусов, ели пиццу. А мы, отставив нетронутые тарелки, лицом к лицу положили головы на сложенные на столе руки и, глядя друг на друга усталыми, родными глазами, тихонько запели. Никогда мы еще так ладно, так безоглядно, всем сердцем и одним голосом не пели. Песне этой не было конца, хотя слова давно должны были кончиться, а мы все пели и пели, уже и кафе закрылось, опускали жалюзи… Казалось, даже в минуты самой невозможной близости я не был так глубоко в ней, а она во мне. И не важно, о чем эта песня, длилась только мелодия – музыка глаз, губ, которые были ближе своих глаз, губ, жизни.
В этот городок Вриндаван, где, по поверью, четыре тысячи лет назад юный Кришна предавался любовным утехам в певчих рощах с милыми пастушками, лесными нимфами, которых у него было, говорят, около тысячи шестисот, мы ехать не собирались как в слишком туристический, но он лежал на пути в Дели, откуда у нас был вылет домой, и мы решили провести там несколько дней, которым вскоре потеряли счет. Пишут, что в этом небольшом городке пять тысяч храмов. Толпы паломников и туристов роятся в центре, а окраины тихо текут в безвременье и почти безлюдье. Как и священная Ямуна, приобнявшая городок. В прежние времена это было место силы, с энергией, отстроенной по вертикали, теперь оно больше похоже на растаманскую ночлежку с полуразрушенными домами, бродягами и разного разлива кришнаитами. Воздух тут соткан из переливов колокольцев, запаха благовоний, сточных канав, возгласов хари Кришна и хари Радха – той, кто стала избранницей Кришны в его юные годы до женитьбы на Рукмини.
Если углубиться в источники, можно обнаружить дивную ненастойчивую линию: Радха и Рукмини, будучи совершенно разными – одна и та же женщина. Радха – замужняя пастушка, история о которой обрывается после ухода Кришны из Вриндавана. А о Рукмини, королеве кшатриев, уведенной из-под венца Кришной, мы ничего не знаем до дня их встречи. Нараяна в тридцать девятой главе девятой книги Бхагаватам говорит, что в начале времен с левой стороны Кришны проступила необычайной красоты богиня темно-синего цвета, выглядевшая двенадцатилетней, перед ее глазами полуденный лотос осени испытывал стыдливое смущение. Внезапно она разделила себя на двух женщин, вставших по обеим сторонам Кришны, который тоже поначалу разделил себя на два, чтобы быть с каждой. Их четверо, трое, двое, и вместе с тем они – единое.