Когда ушла твоя душа,
Как в землю – в небеса,
Ее мы возвратим тебе,
Чтоб здесь жила-была.
Уходит, значит. А потом ее возвращают. И чувство такое, что, может быть, вся твоя жизнь – между этим уходом и возвращением.
Тая присела в густой желтой траве в мареве рябых мотыльков. За ней стоит другой храм, тоже без свода и почти без стен, в алтаре – высокая многометровая фигура Шантинатха, одного из двадцати четырех джайнских святых. Это шестнадцатый. Стоит вне времени, превратившего храм в руины. Когда обходишь храм сбоку, то за полуразрушенной стеной видна лишь верхняя часть фигуры, будто он полусидит в саркофаге или ванне под открытым небом, а вокруг обломки и фрагменты других жизней, времен, рук, голов разбросаны по земле. Длинный фриз с тысячью слоников, ни один не повторяет другого. А в овраге обломок женщины вниз лицом.
Не ново, но жизнь все больше напоминает вот такой город Забвения. С руинами здесь и там, и спросить не у кого, хотя вроде бы все знакомо. Арки, колонны, фрагменты. Женщина вниз лицом. Под небом голубым. На высоком плато, куда ведет заросшая тропа.
Спиной вперед идти, отдаляясь от джайнского храма, потому что нет сил отвести взгляд. Небольшой погост слева у тропы. Кабр, погост, по этим белым, похожим на игрушечные юрты, домикам-могилам можно посчитать, сколько настоятелей сменилось в храме за все эти времена. За погостом – Нилькандх, к которому легче добраться на облаке, чем с земли. Нилькандх Махадев, построенный в эпоху династии Ганги. Храм синегорлого Шивы. Когда он, спасая мир после пахтанья океана дэвами и асурами при добывании амриты бессмертия, проглотил пол-океана яда, и жена его, Парвати, сжала руками его шею, чтобы яд не проник в тело.
Фасады испещрены барельефами. Сцены Махабхараты, Рамаяны, Камасутры. Внутри – три алтаря: Шиве, Вишну и Брахме. А рядом с храмом за железной сеткой стоят, сидят, лежат фигуры богов и людей, собранные, видимо, в ближайшей округе. Как те, у чайханы, вдаль глядят, читают обрывок газеты, движимый по земле ветерком.
Нельзя фотографировать. Бог знает, на какой нитке спустившийся с неба служка ходит по пятам и следит, но все же мы сделали несколько снимков. Таких храмов осталось всего ничего в Индии. По легенде, спасли его пчелы, они миллионным роем преградили путь Моголам, шедшим сравнять его с землей. Пчела над символическим треугольником Шивы.
Человек вышел ниоткуда. Оказался учителем в этом крохотном селении, которое сразу и не увидеть. Даже магазина здесь нет, самоходом привозят необходимое из долины. Попросился подбросить его вниз до Тэлы. Он из Джайпура, жена в салоне красоты работает, видит ее и детей раз в две недели на выходные.
Спуск по той же дороге. Через пару часов мы окажемся в другом краю у храмового колодца восьмого века – Чанд-баори, на сто пятьдесят метров сходящего амфитеатровым конусом вглубь земли.
Сын:
У древа с дивною листвой,
где Смерть в кругу товарищей хмелеет,
отец сидит, как сам не свой,
и озирается, и не находит
ни признака почивших предков.
Его я вижу там, и сердце точит
тоска, кривой дорогой зренья
идя за ним, как день за ночью.
Отец:
На мнимом корабле ты, мальчик, но куда
плывет – не ведаешь, во все края,
похоже, одновременно. Вода
вослед за ним расходится.
И песнь поверх воды плывет,
и сквозь тебя ко мне восходит,
перебирая весь наш род
как четки жертвоприношенья.
Голос:
Кто сотворил тебя, сынок?
Кто на воду спустил корабль?
И кто сегодня б мог
сказать, как эта связь возникла?
Кому и кто ее передавал?
Не здесь ли нить и
начало жизни, и на дне ее –
отверстие, обитель
Ямы, вверенный чертог.
И дудка, чтобы дуть
в отверстие. И дерево, и Бог.
И мальчик, и корабль.
А потом, но отсюда еще не видно, и Аркадий уйдет. Из самых близких друзей. При том что могли годами не видеться. Трудно о нем, хотя – вот он, открыт, казалось бы, каждому. Открыт необыкновенным даром внимания и отклика. Самого себя опережающим и в этом смысле не принадлежащим себе. И этим фамильярно пользовались многие. Очень глубокий и вместе с тем разбрызгивающий куда ни попадя эту глубину – до луж и радуг. Искрометный, с невероятной скоростью ассоциаций, за которой, казалось и сам уследить не мог. Беззащитный, летящий и неуследимый, как жизнь. Между внутренним и внешним у него была удивительная акустика, как случается у редких женщин. Общение с ним дарило неловкое ошеломление счастьем. В нем каким-то прихотливым образом сочетались самые разные отсветы – провинциального чудака, озорного интеллигента и еще бог весть кого. У него была прекрасная жена и друг – Лена, рано ушедшая. Дети уехали в Израиль. Он жил один. Аркадий, Ара – как его звали близкие. Если есть тот свет и возможен рай, то где-то на самом его краю должно быть место таким, как он, – раненным милостью божьей и не принадлежащим себе.
И совсем обезлюдеть – Геша уйдет. Много лет назад я переселился из Киева в Гурзуф, никого там не знал, писал книгу, поглядывал на дверь, вернее, на ее отсутствие – надо было навесить. По пустынной улочке шел парень, я из окна окликнул, чтобы помог. Он, увидев у меня на столе печатную машинку, сказал, чтоб я не отвлекался, он справится сам. И все украдкой поглядывал на меня, пока я стучал на машинке, а он ладил дверь. Потом он признался, что за год до этого его сестра принесла ему книжку «Дар смерти». На задней обложке был мой портрет. Мы сдружились в том возрасте, когда такая дружба уже почти не случается. В нем было редкое сочетание природного лада – как море, как лес – и сталкера. Я забросил свою квартиру, и мы жили у него в саду, где построили капитанский мостик над садом, а внизу под нами кипела жизнь – московская, питерская, сибирская, и пиры до утра и опять до ночи – счастье небесное, и речи, и смех, и странствия, и походы в горы… А к концу сезона мы оставались одни, в другом измерении – до снега… Втроем: он, я и Чес – большой рыжий барбос, который ложился на бок, обхватывал лапами голову и, с улыбкой глядя на нас, человеческим голосом произносил: ма-ма… Нет Чеса. А два года спустя, за неделю до смерти, Геша переберется из своего дома в мою брошенную квартиру, чтобы перезимовать в тепле. Ляжет на кровать, которую мы с ним когда-то смастерили у него в саду, и умрет. Вот так все началось – с двери и «Дара смерти», и закончится на моей кровати.
А потом Праба пришлет мне из Мудумалаи снимок растерзанной тигром женщины – рядом с той поляной, где я собирался построить дом. Возвращалась из перелеска с мужем и двумя детьми, вела коз с выпаса. Прыжок, и все. Вернее, не все, а уволок на глазах мужа и детей в лес. Нашли в километре. Мертвую, но не тронул, не людоед. Странный случай. Не коз, не детей, именно ее выбрал, вот ведь. А днями раньше Вики пришлет снимок слона с пылающим на голове снопом огня. Фермер швырнул в него, подошедшего к дому, горящее одеяло. Видно, облитое керосином. И слон, вскрикнув, уходил в ночь, молча, с этим апокалиптическим сияньем над головой. Два дня спустя его увидели рядом с деревней Бокапурам, неподалеку от храма Амман. Шел, постанывая. Лесники усыпили, но не успели довезти до больницы. Умер в открытом вагоне, привалившись к борту, свесив хобот наружу. Деревню, уже давно ставшую для меня домом, закрыли для приезжих. Вот и Индия уходит, вскрикнув, в ночь, с этим сияньем над головой.
В тот же день сообщение о Moony – человеке с чудесным именем Коля Капелькин, создателе сайта Индостан.ру, объединившем тысячи благодарных ему людей. Все эти годы рядом с ним была любимая и любящая женщина, с которой они обошли полсвета. Я с ним знаком не был, но временами мы переговаривались по почте. И было мне светло – просто от того, что я не один на этих путях. Все чаще заглядывал в его телеграм-канал «Межгалактический дирижабль», что там у него происходит. Недавно они вдвоем с Надей, которую называл своим штурманом, вернулись из Индии, немного поскитались по осенней России и перебрались в Черногорию, где в последние годы осели, деля жизнь на летнюю черногорскую и зимнюю в путешествиях по Азии. Даже в этом как-то зеркаля со мной, именно так я предлагал Тае… Перебрались, радовались, готовились к зимовке, снимали видео и ждали открытия путей на Восток. И вот он пишет в своем фб:
Осень и половина зимы вышла очень тяжелой психически и физически. Свалилось как-то все и вся, накопленное за десятилетия путешествий. Было совершено множество глупых ошибок и потерь. Полгода дирижабль трясло и кидало в стороны, поливало метеоритными дождями, отрывало крылья и двигатели. Часто казалось, что все, больше нет межгалактического дирижабля, его унесло солнечными ветрами в черные дыры. Хантер Томпсон сломал свою печатную машинку и вынес себе мозги. Потому что все перестало приносить наслаждение. Штурман, доложите показания приборов. Настроение на ноле, здоровье на ноле, сила воли на ноле. Штурман – моя единственная поддержка. Я понял, что такое настоящая любовь. Спасибо за это. Люблю тебя как никогда раньше. Еще я понял, как я люблю Индию. Каждую ночь она снилась. Вот я иду с друзьями по улицам Варанаси или Вриндавана. Еду на пляж в Махараштру. Веду экспедицию в Гималаи. Ем тали в забегаловке в Дели около Красного Форта. В моем последнем сне я просто иду босиком из Ришикеша в Харидвар. Иду босиком, потому что мои шлепанцы кто-то свистнул. Но я никогда не был так счастлив. Я шел и повторял: благодарю, благодарю. Может, дирижабль больше не взлетит. Может, у меня еще есть шанс запустить двигатели и направиться в сторону Азии. Можете считать, что это пост надежды. Можете считать, что это пост прощания с надеждой. Как хочется жить, дышать, слышать запах любимой женщины, авиационного керосина, ходить по Индии босиком или в шлепанцах и благодарить. Спасибо вам всем. Всегда ваш, Коля Капелькин.