Вернулись в лагерь, чтобы собрать вещи. Зубаира не было. Лежала записка, что он уезжает домой. Благодарит за все и просит прощения. Собрались, выпили чаю прощального, присели. А день какой чудесный, и лес, и лагерь – жить и жить… Встали, пошли. У Таи рюкзак – чуть меньше ее веса, у меня тоже неподъемный – Зубаир ушел налегке, а вещей на долгую стоянку. Шли, пели песни в голос, она молодец большой, держалась, еще и подбадривала. Не потому, что покидали лес, где, как по ней, вряд ли уцелели бы. Просто видя мое лицо. Долгий путь, в горку. Когда приваливались передохнуть, встать с этим рюкзаком она уже не могла, помогал ей. В деревне неожиданно встретили Зубаира, он был вдали еще и увильнул бы, но заметил, что мы его увидели. Вид у него был мятый и тихий. Повторил нам то, что в записке. Добавив, что на рассвете приходил леопард, рыскал в лагере, пока он отсиживался в своем шалаше. Так ты из-за этого уезжаешь, спросил я его, напугал? Нет, говорит. Мне надо к врачу. А что с тобой, может, я помогу, здесь найдем кого-то? Нет, шепчет, мне надо, и отводит глаза. Тая считала, что это наркотики, что он и в дороге, и в шалаше принимал что-то. Не думаю. Ладно, хорошего ему пути.
Уже к вечеру выйдя на трассу и, как оказалось, опоздав на все возможные колесные, мы заночевали на крыше придорожной продуктовой лавки. Хозяйка и чайханщик, с которыми мы познакомились днями прежде, приготовили ужин, а потом мы волшебно устроились на крыше их хибары, где в дальнем углу сушились стручки красного перца, над головой в листьях пальмы путалась луна. А на рассвете проснулись от веселых и страшных криков снизу, с дороги – это сбежавшиеся крестьяне швыряли горящими факелами и чем попало в слона, пришедшего лакомиться на деревенских огородах. Прямо под нами стоял слон в огненном салюте.
Доехали до поселка на развилке дорог, поселились в тот же наш номер в пустынном отеле. И каждое утро, еще затемно, добирались на попутках до лесничества, чтобы отправиться на подаренные нам сафари, а после них продолжали разведывать округу в поиске какого-нибудь неприхотливого жилья у заповедника, и после вечернего сафари возвращались в темноте на попутках в наш отель, где за окном так протяжно затягивал свою песнь муэдзин, что казалось, мы уже давно не в этой жизни.
Нет, не так. Вслушиваясь, я всякий раз пытался понять, что же эта мелодия и голос делают с нами. По крайней мере, со мной. Он начинался всегда вдруг, и в следующее мгновенье чувство времени исчезало. Сердце продолжало биться, и какие-то слова произносились – мои, ее, даже секундная стрелка на часах двигалась, но время уже не существовало. Там, в этом голосе. Который брал тебя… нет, вбирал в себя. Я выходил на крышу, слушал этот голос во тьме, и мне казалось, что я отчасти начинаю понимать. В нем не было ни любви, ни ненависти. Ни надежды, ни состраданья. Ни добра, ни зла. Ни тела, ни души. Ни рождения, ни смерти. Ни света, ни тьмы. И это была не пустота. Может быть, путь. Но не имевший измерения времени. И направления. Да, ты оставался собой, по эту сторону, со всем тем, что держало тебя здесь, но то, что доносилось оттуда, было сильнее этого «здесь». И главное – оно было не где-то там, а внутри этого «здесь», внутри тебя, и голос доносился не извне. И так было и будет всегда, говорил этот голос. И никакого света в конце тоннеля, понял? Да. И тогда он стихал. Я спускался в номер. Слушал? – спрашивала Тая, не открывая глаз. Как на том свете, говорил я и ложился рядом. Она поворачивалась на бок и, уткнувшись в мое плечо, засыпала.
А потом лег туман. И мы долго шли вдоль проволоки под током, ограждавшим заповедник. В промоинах этого тумана вдруг возникали деревья, будто написанные тушью, тонкой кистью с размывом вверху. И накатывал запах коровьих яслей – это где-то рядом за проволокой шли незримые слоны. Туман понемногу рассеивался, и мы увидели вдали внизу маленький хутор в несколько мазанок, прильнувших к заповеднику, а вокруг ни дорог, ни жилья. Я вздохнул: вот бы где поселиться. Почему нет, сказала она. На таких хуторах жилье не сдается, заметил я, это не туристическая зона, да и нечего им сдавать, даже если б хотели. А когда дошли и я присел покурить, она отлучилась и вернулась, пританцовывая: вон в том домике будем жить.
Мы назвали это нашей Диканькой. Благословенной индийской Диканькой в десять мазанок буквально в шаге от джунглей, правда, за рвом и проволокой, но здесь она была смята, а ров засыпан всякой дребеденью. Эти десять мазанок, а на деле их было, наверное, втрое больше, стояли впритык друг к другу и образовывали одну улочку с рукавчиками и дворами, где дремали в тени циклопические белые быки, суетились рябые курицы, слонялись собаки и вечно умывались тощие кошки, а в большой кадушке с водой посреди хутора плескались дети – полуголые и совсем, как та рослая девочка, хохочущая и мотающая головой, осыпая брызгами всех вокруг со своих длинных до бедер волос.
Свой однокомнатный домик сдал нам высокий усатый, внешне похожий на сурового цыгана, а в душе очень застенчивый и по-детски наивный Манжу, вдруг утиравший слезу посреди разговора – то от пригрезившихся кисельных берегов, то от коварства взрослого мира. Сдал нам эту свою комнатенку, а сам перешел в соседнюю мазанку – к жене и детям, где и жил, а эта была на случай приездов родни и своих мечтательных уединений. Большая кровать с периной и необъятными подушками, над которой ковер, но не с мишками в лесу, а с тигром, исполненным местным Пиросмани, здесь же и кухонька с газовым баллоном, и вся утварь. По-английски на хуторе говорил только Манжу, и то едва. Жилье тут никогда не сдавалось, да и приезжих в округе не было, кроме тех, что ехали на сафари и в тот же день возвращались.
На следующий день мы встали затемно, сварили кофе, выпили его в своем дворике со звездами и лежащими у ног белыми быками с крашеными рогами, сели втроем с Манжу на мотоцикл и поехали полями, лесами, через деревушку Маги ко входу в заповедник. И были нам лангуры с лицами цвета сожженного пергамента, пятнистые олени в байковых сорочках, а потом на поляну вышел тот, кто относится к людям с яростно-ледяным презрением – леопард, а потом на верхушке дерева заметили лохматый мешок с золотым клювом – орел-змееяд, внизу стояли большие умбристые олени самбары и сверкающие в первых лучах павлины, а потом – слоны, слоны повсюду, и меж ними пугливый и одинокий лающий олень, barking deer, который метит свою территорию слезами. И вдруг полыхнуло в кустах, вышел тигр, долгий, как день творенья, со свежим шрамом на ключице.
Выдохнули и отправились восвояси, в Диканьку, и был нам обед с борщом и запеченной в тесте свежей курицей, приготовленный Таей, и вся гоголевская палитра овощей, и краткий сон на такой сладкой летящей кровати, как только в детстве. А на закате прогулка вдоль заповедника с вылазками и засадами, и уже в темноте возвращение, и чье-то протяжное дыхание в зарослях: три слонихи. Смотреть, как они ужинают, чуть кося глазом на тебя, и ты тихо разговариваешь с ними о том, что нежнее сердца, а Тая за деревом, позади. А потом банька, своя, то есть хуторская, семейная, мы третьи в очереди, а в углу баньки заплутавшая курица, уже слепая во тьме, сидит жалуется в полусне, жаровня в глиняной яме в полу, и такая чудесная теснота, что эти двое в мыльной пене – давно уж одно с четырьмя ногами-руками, нежными, путающимися, забывшими о мытье. И чай на завалинке, и снова звезды, и Манжу присаживается рядом, говорит: не уезжайте, живите здесь, я вам дом справлю.
Так и шли наши дни, ездили на сафари, от которых росло раздражение, но и грех было отказаться, потому делали перерывы, посвящая их прогулкам по округе. Однажды зашли так далеко, что казалось, уже не найдем дорогу назад. Там еще маленький храм был у леса, храм Нага, опоясанный черными фигурами кобр. И вокруг ни души. В храме у алтаря стоял человек в деревянных колодках, усеянных гвоздями острием вверх. Просто стоял на гвоздях в тишине пустынного храма.
На обратном пути, за холмом, в нищей деревушке, в продуваемой ветрами школе, куда нас повели хохочущие дети, угостив сладкими тростниковыми палками, которые мы сгрызли с ними по пути, я устроил им нечаянный мастер-класс, а они – мне. Зашел в класс, учитель в это время обедал в каком-то сарайчике, провели урок музыки с горнами и барабанами, потом математики у школьной доски, и географии, склонившись всем классом над пыльным глобусом, и перешли к индуизму. «А кто главнее, – спрашиваю, – Вишну, Брахма или Шива?» – «Брахма!» – «А кто сильнее – Шива или Вишну?» Смеются и подталкивают вперед своего одноклассника по имени Шива. «А кто прекраснее – Лакшми или Сарасвати?» Задумались. Одно дело, говорят, покровительствовать мудрости, другое – счастью…
Однажды выбрели к озеру, пытались подобраться к черным красноголовым ибисам, всякий раз перелетавшим при приближении и истошно кричавшим, словно сорванным в аду голосом. Тая нашла сброшенную кожу кобры, светившуюся нежным серебром на солнце, и сделала браслет на запястье из хвоста, лежавшего поодаль. Дивной красоты и тихого ужаса. Красота, наверно, и окунается одним краем в него. Та, что спасет. И переправились в большой плетеной корзине на ту сторону озера. На этих кораклах с давних времен рыбачат и перевозят людей и скот. Перевозчик сидит у борта и гребет одним веслом. С виду кажется, что поместиться там может пять-шесть человек, не больше. Нас было двенадцать, не считая двух мотоциклов.
Пересекли лес и неожиданно вышли к тому туристическому гетто, где работал наш новый знакомый – инструктор-краевед с запорожской сестрой. Узнав, что нас выселили из заповедника, пришел в театральное негодование и сказал, что действовать нужно ва-банк. Звонить Нарендре Моди? – спросил я. Нет, для начала – главе полиции края. И, выяснив номер секретаря, передал мне трубку. На удивление, через несколько минут я уже разговаривал с начальником, договорились, что завтра он ждет нас в пять вечера. Я подготовил бумагу и на отдельном листе чертеж местности, где мы хотели бы стать лагерем. Потом еще подумал и отказался от этого визита. Ни один начальник, кем бы он ни был, хоть президентом, не даст такого разрешения. Кроме Махеша, но это необъяснимый случай.