Вернулись, продолжили. Денег в обороте никогда не было, натуральный обмен с соседними племенами: все, что дают буйволы, – на все, что необходимо. Свой язык – устный и письменный. Когда рождается ребенок, имя выбирается долго – месяцы могут на это уходить, потому что нельзя повторять ни одно из имен живущих. Или и живших прежде – тут я недопонял. А до тех пор ребенка не выводят на свет божий, только с обретением имени открывается дверь и ребенка знакомят с миром – чтобы солнце ему сказало здравствуй, и люди, и буйволы. А когда приходит час умирать-не-умирая, их встречает Тайкирши и, брызгая в лицо особой водой, переводит на ту сторону. Где все ровно так же, как здесь, но при этом другое. А потом возникла некая ситуация, после чего она прекратила кропить водой, а просто переводила на ту сторону. Что именно произошло и насколько их участь изменилась к худшему, я так и не понял с его слов. Похоже, несущественно. Сам этот проводник окончил колледж в Ути, а потом несколько подвис во времени и проморгал время женитьбы, да и дело с выбором непростое: не так много невест в немногочисленном племени, еще и нужно не в пределах своего или ближнего клана искать, чтобы избежать кровосмешения. В двадцать семь лет он оглянулся: в общем-то, выбирать уже не из кого – на весь народ была лишь одна девушка, ну, само собой, самая неземная, она и стала женой.
Выключили камеру, пошли в дом. Нас уже ждали. Сели в сенях с тем могучим стариком и тремя женщинами на скамейке в стороне, занимавшимися рукоделием – похоже, напоказ, чтобы, может, купили у них что-нибудь. Пожилая хозяйка вынесла для всех буйволиное молоко в чашках, хорошее… ну, терпимо. В Индии оно продается в лавках повсюду, в Харнай мы пробовали. Это, конечно, отличалось – как деревенские сливки от магазинных. Выпили и перешли на ту сторону – в призрачное состояние.
Мы лежали под солнцем. Под солнцем, сотканным из любви. На острове Суварнадург, у стен форта короля Шиваджи, виясь и уходя в песок, как двуглавая амфисбена. Мы лежали под солнцем нашей Диканьки, и слоны за колючей проволокой, погружаясь в болота, входили в нирвану, а красноголовые ибисы истошно кричали, вылетая из нашей груди. Под солнцем. На последнем пляже Кастедельфеса, на боку, свалившиеся с неба, я сзади, в ней, а перед нами – люди, корабли, и снова люди, повешенные в джунглях на деревьях. Под солнцем в английском парке, на языке немецкой грамматики, когда смысл проступал лишь с последним словом, звуком. Как дождик моросила Тайкирши. Над городом, в распахнутом футляре, стоящим вертикально: она, войдя в него, присела, кулачки к груди – виолончель, а я – смычок дыханья. В любви, одна на всех на братьев семерых. И оба – под синими очами великана и карлика с гадючьим взглядом. На языке, не ведающем лжи. И на другом – раздвоенном. На солнце, с буйволом, глядящим в ее глаза, в мои… и, отходя, ревущим в ярости.
Какая ночь тяжелая, говорит она, положив голову мне на грудь. Ты заговаривался во сне. Посмотри, что у нас творится.
Пол шевелился сплошным черным ковром. Нашествие муравьев. Большие, черные, но не агрессивные, мы их называли джайнами, соблюдавшими принцип ахимсы, в отличие от тех, в Харнай, мелких, изводивших нас, особенно по ночам. Эти даже на кровать не смели взойти.
Пришел Праба, занялся с Пушкиным муравьями, сказал, что завтра день бога Муругана, сына Шивы. Назвал хутор, где на высоком холме стоит его храм, там будет всенощная. Хутор находился в глубинке заповедника, несколько часов езды через чайные плантации, точнее дорогу он не знал, и что там будет происходить – тоже, по-разному бывает, сказал.
Я раздумывал. Муруган. Что я помнил? У него много имен: Сканда, Картикея, Субрахманья, Гуха, Куке или просто Мурга. Сын Шивы и Парвати, брат Ганеши. Бог небесного воинства. Возник из прерванного любовного акта Шивы и Парвати. Оброненное семя подобрал бог огня Агни и выходил вместе с богиней воды Гангой. То есть бог войны – плод прерванной любви и суррогатное дитя? Не просто бог войны, а бог-философ, суровый стоик, и обряды, ему посвященные, суровы соответственно. Чем же? Не там ли люди подвешивают себя на крючьях? И протыкают щеки спицей или тришулой, обрекая себя на молчание посвящения. Надо бы спросить у Прабы, будет ли все это там. И в интернете глянуть.
Да, все так. Десятки миллионов последователей, особо почитаем на юге Индии. Радикальная практика самоистязаний называется кавади, то есть ноша, испытание, или, по-нашему, – крест. Взяться его нести может каждый, это индивидуальное решение, не требующее испрашивания у кого-либо. Ну да, наше хлыстовство, например, власяницы, вериги, столпничество. Симеон простоял на столпе сорок лет. Тайпусам, называется, день Муругана. За сорок восемь дней начинается пост, потом особо вовлеченные в этот обряд бреют головы, прокалывают щеки трезубцем Шивы и подвешивают себя на крючьях, то есть их подвешивают. Обычно происходит это в статичном положении – вертикальном или горизонтальном. Крючья называются вель – от того копья, которое дала Муругану его мать Парвати, чтобы он им сразил демона Сурападму. А перед тем, в возрасте шести дней от роду, укокошил демона Тараки. В честь победы и празднуется этот день в полнолуние месяца таи.
Отец Прабы, оказалось, когда-то был на том хуторе. Насколько я понял со слов Прабы, переводившего мне с тамильского языка отца, хутор этот лежит у подножья сандалового холма. На его вершине в незапамятные времена жил великий Наг, увидев которого в облике королевской кобры, местные жители решили возвести храм Муругана, еще и потому что он, Муруган, неразрывно связан с нагами и змеем Васукой, которым пахтали первородный океан, добывая амриту бессмертия. Внутри храма рядом с главным алтарем Муругана есть второй – домик Нага.
Раздумывал. Через два дня мы улетаем. Дороги в заповеднике на ночь перекрыты, значит, ехать надо сейчас, чтобы успеть. Оттуда выбраться можно будет только завтра. Позвонил Вики, да, он готов отправиться с нами на своем джипе, хотя дорогу тоже не знает. Надо взять одеяло, переночуем в машине, если что. Но ехать ли? А вдруг это впустую и ничего из того, что я представляю себе, там не будет? Спросил у Таи. Она говорит: как скажешь, прислушайся к интуиции, она обычно тебя не обманывает. Вслушиваюсь, и не слышу. Что-то блуждает там, а что – не понять. Хутор на границе трех древних цивилизаций, этническая вертушка. Заповедник, ночь, слоны, черная пантера. Холмы, чайные плантации. Сандаловый холм. Полнолуние месяца таи. Муруган, оброненное семя, дыба, крючья, молчанье… Поехали.
Я сижу впереди рядом с Вики, Тая на заднем, закутавшись в одеяло. Поднимаемся все выше в горы к чайным плантациям. Уже стемнело. Долго плутали, спрашивая дорогу у местных, которые встречались все реже – уже ни деревень, ни огней. У лобового стекла раскачивается крестик. Вики христианин, хотя в душе, похоже, никакого отношения к этому – просто родителей обратили по случаю, ну и он как сын кивнул, не столь важно. Вот такой христианин и два не пойми кто едут к богу войны, суррогатному дитя любви.
И под колесами уже не пойми что, дорога ли. Фары высвечивают какую-то небыль, заросшую движущимися тенями по сторонам. Высоко забрались уже, судя по холоду. За поворотом возникли движущиеся огни. Несколько машин, вернее, передвижных платформ в иллюминации. И люди, идущие впереди, позади и между этими платформами. Часть из них несет на головах светильники, провод ведет к генератору на колесах, который тянут за собой вручную.
Нагнали их, выехав на обочину. Нет, не платформы – грузовичок с длинным открытым кузовом и трактор с таким же. В кузовах сидят люди, над их головами раскачивается тело подвешенного на крючьях. Голое, в набедренной повязке. Подвешено на стреле, установленной над кузовом и направленной по ходу движения. От стрелы расходятся натянутые веревки с подвязанными на их концах крючьями, на которых и висит человек. Четыре крюка на ногах, шесть на спине, оттягивая холмики кожи.
Все это я разглядел уже потом, а пока говорю Вики: мы пойдем с этой процессией, а ты поезжай вперед к храму и жди нас там – наверное, тут уже недалеко, пару часов ходьбы. Тая сидит, отвернувшись от происходившего на дороге. Я поеду с Вики и подожду тебя там, можно? – говорит она, не поворачивая головы. Да, конечно. Серджи, наклонился ко мне Вики, не надо здесь выходить, эти люди не в себе, ночь, джунгли…
Когда они уехали, я еще немного прошел вместе с процессией, а потом, поравнявшись с грузовичком, запрыгнул на ходу в кузов, чуть пригнувшись под раскачивающимся телом, связанные у щиколоток его ноги скользнули над моей головой.
В кузове сидели и лежали человек десять, одни дремали, другие безучастно смотрели в медленно плывущую мимо тьму леса или о чем-то тихо беседовали между собой. Где-то под их ногами спал мальчик. Над их головами раскачивалось тело, к которому никто из них не поднимал взгляд.
Дорога была разбитой, в ямах, колдобинах, грузовичок резко тормозил, дергался, припадал. По сторонам тела стояли двое и придерживали растущую амплитуду его раскачивания, как на качелях. Человеку было около сорока. Щеки проткнуты трезубцем. Глаза открыты. Смотрел вперед, на дорогу, где тянулась процессия со светильниками на головах, и дальше – на идущих во тьме, выхваченных светом фар. Руки свободно свешены, но временами брал их в замок, и тогда было видно, как его трясет – дрожь, проходя по рукам волнами, встряхивала голову.
Позади нас, почти впритык, ехал трактор, над кузовом которого раскачивался второй подвешенный. По сторонам его тоже стояли двое, утишивая амплитуду. За рулем сидел лысый человек с длинными подкрученными вверх усами и странной улыбкой, будто совсем не его. И рядом мальчик, прильнувший к лобовому стеклу, глядящий на нас, ехавших впереди.
Я устроился между стариком в косынке и мусульманином средних лет. Спросил у него, почему он здесь, это ведь день Муругана, не Мохаммеда. Он задумался и пожал плечами: Бог-то один.
Ехали мы со скоростью ходьбы. Тронулись они, похоже, еще днем, и до храма оставалось еще часа два-три. По другим дорогам, наверно, тоже двигались к этому храму таки