Лежал в гостинице под ночной вой собак за ставнями, перебирал в памяти пути-дороги, которые привели меня сюда. Две тысячи километров и десять дней с того времени, когда задумался, куда же ехать? Две тысячи и еще столько же перед тем, но тогда я знал и перемещался с группой по плану – Харнай, Панхаликаджи, тейям в Керале, заповедник Мудумалаи, ласточкино гнездо Рамануджи в Мелукоте и наконец «ватикан джайнизма» в Шраванабелаголе, откуда группа уехала домой, а я остался – выдохнуть и придумать путешествие, куда отправиться на месяц, после которого, в конце марта, собирался вернуться в Бор и доснять фильм про нильгау.
Да, Шраванабелагола, там и наживился этот путь. Дни и ночи можно говорить об этой деревушке и даже не начать. А ты попробуй одной фразой сказать, авось что и проступит, ночь долгая, все равно не уснуть.
Месту этому около трех тысяч лет: два скальных холма, на вершинах которых несколько десятков древних джайнских храмов, а между холмами – сама деревушка с безлюдным священным прудом, похожим на око без зрачка; на одном холме в пятом веке до нашей эры сидит дед Ашоки – великий царь Чандрагупта Маурья, создавший империю Индии, пишет письмо Александру Македонскому, потом принимает джайнизм, отказывается от царства и всего земного, удаляется в пещеру и вслед за своим учителем Бхадрабаху, последним настоящим риши, с уходом которого истинное знание людское, убывая, покатилось с горочки, выдыхает жизнь; все небо над этой деревней соткано из неисчислимых за тысячелетия выдохнутых жизней джайнов; а на другом холме, куда, в отличие от этого, более древнего, устремляются ежедневно толпы приезжих, стоит возведенная в те времена, когда крестилась Русь, восемнадцатиметровая статуя одного из первых джайнских святых Бахубали, говорят, самая большая в мире из монолитных, этого исполина раз в двенадцать лет празднуют миллионы паломников, украшая цветами, умащивая волшбой и мантрами, поливая тоннами молока, шафрана и бог знает чего, а возведена она была по инициативе придворного министра, посвятившего этот титанический труд своей матушке, которую горячо любил, а когда-то он, живой Бахубали, сын царя, стоял годами в лесу в аскезе и такой глубокой медитации, что птицы вили гнезда в его волосах, сейчас он тоже в лесах, но строительных, и трое рабочих перемещаются по его лицу, как три муравья, но так ты и за месяц не расскажешь, просто опиши, например, пару часов любого из тех своих дней; ну вот, выхожу я из своего домика, где прямо под дверью устроилась на полу дюжина уборщиц с бидончиками и плошками еды, вереща и поедая весь этот список, иду с неразлучной моей турочкой и привезенным с горных плантаций юга чудесным кофе к чайханщику, который завидев меня, уже снимает с огня кастрюлю с чаем, протягивает ложку, сахар, я варю, все это без слов, на виду попивающих чаёк утренних индийцев, древних и не очень, с завязанными под подбородком полотенцами и чапаевскими усами, по-английски никто, да и не надо, на пальцах и так понятно, но и их не надо – есть голова и ее покачивание на сто восемь ладов, и вот я иду сквозь и мимо тех, кто приехал взобраться по раскаленным от солнца каменным ступеням на вершины этих холмов и поклониться джайнским святым, всем двадцати четырем тиртханкара – просветленным наставникам, строителям Переправы из мира сансары в освобожденный вневременной, от первого – Адинатха до последнего – Джины Махавиры, жившем в шестом веке до нашей эры, примерно во времена Гомера, когда возникает в Индии мощное брожение духа, поиск путей, практик, необходимость уточнить очертания мироздания и человека в нем, его дхармы, и вот в одно время приходят равновеликие и равноправные друг другу учителя: Будда с его учениками, Гошала у адживиков, Джина Махавира у джайнов, авторитетные брахманы со своей паствой и другие, в диспутах между ними происходит становление того, что назовется буддизмом, джайнизмом, брахманизмом, а на зиму они перебираются на север в предгорья Гималаев и, обустраиваясь в пещерах, продолжают свои диспуты, сейчас в Индии у джайнизма около миллиона последователей, это немного меньше одного процента индуистов, а могло быть и иначе, и джайнизм мог стать куда более многочисленным движением, если бы не его радикальный отказ от большинства земных благ и привычного обихода, вплоть до отказа носить одежду, если бы не строгая духовная практика, если бы не такая же радикальная ахимса, положенная во главу угла: непричинение вреда ни одному из живых существ, включая и так называемую неодушевленную природу, где у каждой субстанции есть душа – джива, и нет ни Бога, ни богов, и в этом отношении джайнизм близок к буддизму; нет бога, а есть саморегулирующаяся Вселенная, что отчасти сродни и научной картине мира, а еще если бы не драматичные перипетии на пути становления джайнизма в столкновениях между его лидерами, и вот иду я по улочке, кивая местным, с которыми знаком уж не первый год, иду вглубь деревушки, куда приезжие не заглядывают, потому как не знают, что там стоит невзрачный с виду храм, но именно туда ежедневно приходят джайны, которых ни на холмах, ни в деревне не встретить, а живут они в небольшом общежитии – матхе, на задворках этого храма, и, поскольку образ жизни у джайнов не оседлый, всегда в пути от храма храму, то останавливаются они тут всего на несколько дней, сменяя друг друга, и дважды на дню между медитациями и чтением ходят на пуджу в этот храм, идут по деревне совершенно голые, с павлиньей метелочкой в руке, в другой – четки, смахнут незримое с пола в храме, прежде чем присесть и ненароком не причинить вред мошке или муравью, и погружаются в ритуал, не очень-то замечая настенную живопись неслыханной красоты, написанную безвестным гением около пятисот лет назад – тысячи миниатюр на стенах, объединенных в умопомрачительный космос истории джайнов, живописи этой осталось недолго жить, однажды в этом храме ко мне подошел рослый старец в багряном облаченье, с белой бородой и мягко жгучими глазами, и начал что-то тихо рассказывать об этих изображениях, и вдруг, вглядевшись в меня, сказал: впрочем, что это я, вы все это знаете не хуже моего, и оказался он папой этого ватикана джайнизма, а из-за его спины выглянул лучащийся старичок, оказавшийся индологом с мировым именем, а за его спиной – молодой их помощник из Лондона, после недолгого разговора они попросили, чтобы я написал что-то вроде экспертной записки, которую подадут правительству и надеются, что с моей помощью это сокровище будет спасено, признаться, я бы и сам засучил рукава на пару месяцев – когда-то в молодости я ведь работал реставратором в храмах Украины, но здесь другой случай, и вот однажды я вхожу в этот храм ранним утром, никого нет, а из глубины сумрака смотрит на меня та, с улыбки которой началось мироздание, непроявленное стало явным, мир начал отсчет жизни – Кушманда, имя первой ипостаси Шакти, уголки губ ее дрогнули и вселенная – несуществующая – пришла в движение, именно с улыбки женщины, а с чего еще он мог начаться, есть в этом какая-то высшая правда, ей, Кушмандини дэви, и посвящен этот особый притвор в храме, где стоит убранное цветами ее мурти, и у ног ее – тигр, и огонь перед ней затеплен, и сижу я перед Кушмандой и думаю полушепотом, не скажу, о чем, а потом бесшумно со спины подходит Киран, пуджари этого храма, и я прошу его исполнить ту дивную песнь о Кушманде, которую впервые услышал от него днем раньше, и вот он уже настраивается, готовит пуджу, зажигает огонь и начинает необычайной нежности мантрическую песнь, поддерживая ее колокольчиком, а потом протягивает мне тарелку с огнем, кокосом, куркумой и цветами, я зачерпываю воздух над пламенем и умываю им лицо, но уже пора мне обогнуть этот храм – на задворках его расположен матх, невзрачная общага, где на время останавливаются джайны – и «одетые в воздух» дигамбары, ходящие голыми, и светошвары, среди которых чаще женщины, одетые в белые одежды, но в начале они были смешаны, только потом пришло разделение, а иду я туда, поскольку договорился с одним из джайнов поговорить, записать разговор с ним у него в комнате, задача не из легких, поскольку джайны к себе не очень-то подпускают, видео бесед с ними на русском, кажется, вообще нет, могли бы и днем накануне встретиться, но он был погружен в глубокую медитацию до следующего утра, и вот сидим мы – он голый на голой жесткой кровати, весь его скарб за полвека странствий умещается в небольшую сумку, стоящую в углу такой же голой комнаты, перед ним портативный пюпитр для книг, я сижу на полу, поскольку нельзя прикасаться ни им к людям, ни людям к ним, на пюпитре у него не книга, а планшет, он водит пальцем по экрану, задумываясь после каждого моего вопроса, и не понять, то ли он действительно параллельно что-то читает там, или пользуется этой медитативной паузой перед ответом, ему примерно под семьдесят, джайнов у него в семье не водилось, отец был профессором физики в университете, решение стать джайном он принял еще в юности под влиянием двух книг, одна из которых Смерть Ивана Ильича, в разговоре он все время называет себя «мы», и когда я переспросил, почему, он сказал, что еще не достиг того личностного «я», которое обеспечено божьим, сливаясь с ним в атман-брахман, и вот сидим разговариваем – о джайнизме, о началах и концах мира, об ахимсе, о смерти комара на ладони, и я спрашиваю его, возможно ли причинить вред другому, если этого другого нет, а все мы – единое, связанное парампарой, он соглашается, но указывает на множество сторон у каждой из обсуждаемых территорий, а кроме того, ахимса ведь не означает жертвенного беззащитного потакания всему, что может проявить агрессию, комара можно прихлопнуть, но можно ведь и просто смахнуть, и дальше – о великих учителях говорим, о вопросах, на которые нет и не будет ответа, о смерти Толстого в Астапово, о личном опыте, который вроде единственная реальная основа в пути и мышлении себя человеком, но как, спрашиваю я, с этим быть, если по уставу джайнов они не могут заниматься никакой деятельностью кроме духовной, а значит, лишены личного, единственно реального опыта на большей части поля жизни, а в конце разговора я спросил, какое положение он занимает в джайнской иерархии, он ответил, что он никто, в самом низу, в отличие от, например, того молодого джайна из соседней комнаты, чем очень меня удивил, поскольку у того джайна в соседней комнате я был днем раньше – совершенно несопоставимые уровни, тот был в самом начале пути, и у