же уходя от этого старца, я спросил его имя – Океан Медитации, чуть потупясь сказал он, я получил это имя от своего гуру, и улыбнулся, и только потом, переписываясь с лондонским джайном, я отправил ему нашу фотографию с Океаном Медитации, в ответ была крайняя степень изумления, он не мог поверить, что я беседовал с самим Шри Дхьянсагарджи Махараджем, прислал вереницу ссылок, где ему внимают тысячи джайнов и склоняются к его стопам, и вот я выхожу от него во двор, куда глядят окна школы и куда уже высыпали дети – обеденный перерыв, едят из железных тарелок, пританцовывая и смеясь, моют их, поливая из шланга – и тарелки, и друг друга, садятся в тени матха, раскладывают тетради на земле и пишут, пишут, а мимо них идут в храм обнаженные джайны с метелками под мышкой, и никого это не смущает, а чуть поодаль стоят мусульманки, зачехленные от темени до ступней, и воет сирена об отключении электричества в деревне, и вой этот смешивается с игрой музыкантов у храма, и я иду по улочке и встречаю приятеля – официанта той харчевни, где порой обедаю, и он говорит: поехали пожрем по-человечески – мясца, а то здесь можно и свихнуться с этим вегетарианством, и мы несемся с ним на мотоцикле за деревню, похож он на цыганского коновала лет пятидесяти, с залысиной, а на деле ему двадцать семь, зовут его Джон, он католик и сирота – ни отца, ни матери, ушедших рано, ни братьев, ни сестер, ни семьи, он умело играет в мажора, понукая себя к счастью, а на душе – кошки, дом-то есть у тебя родительский, спрашиваю, да, говорит, но я там не могу жить – пусто, потому стелю матрас в столовке, там и живу, а за этой столовкой, по пути к тому храму с невероятной живописью, стоит другой, в сумрачном алтаре которого сидят все двадцать четыре строителя Переправы, а фасады по всему периметру украшены цветными рельефными картинами в духе веселого космоса из истории и мифов джайнизма, и никого вокруг, только согбенная старушка с запрокинутым к этим картинам лицом, переходит от одной к другой и шепчет: ой бо, ой бо, и ангельски пукает после каждого вздоха, а по другую сторону деревни, под нависшим скальным холмом – еще один большой храм с типичными для эпохи Хойсала бутылочными колоннами из черного гранита, некоторые считают, что в те времена не могло быть инструментов для такой ювелирной резьбы, что никак это происки иных цивилизаций, но оставим это на поле воображения, а под карнизом скалы – янтарная вереница ульев диких пчел, и на крыльце храма сидит мата – матушка из секты светошваров, вся в белом от капюшона до пят, в позе пьеты, а над ней на портике – скульптурные фигуры Якши и Якшини, бога нет, а эти ангелы-хранители, они же демоны-вредители по обстоятельствам, есть у каждой души – он и она, Якши и Якшини, вот такие, видать, и посодействовали мне в первый мой приезд быть удостоенным приглашения посмотреть трапезу джайнов и даже разрешения снять небольшой фильм, что редкость, поскольку посторонних к этому не допускают, кормят их раз в день около полудня, в остальное время – только вода, накануне у меня была долгая аудиенция у них в комнате, после чего и позволили, я присел на пол в дверном проеме трапезной, включил камеру, пустынный зал, похожий на разделочный цех или брошенный больничный покой, у стены – длинный железный раздаточный стол, на котором стоят бидоны, ведра и плошки, а в центре зала два колеблющихся сияния нежного красно-бело-желтого огня, это кормящие джайнов, особо приближенные – мужчины и женщины в длиннополых сияющих одеждах, они стоят, окружив голого джайна со всех сторон и поочередно протягивают ему в руке еду, он выбирает глазами, и подставляет ладони, передают, не касаясь друг друга, два джайна, две группы кормящих, среди них красивая молодая женщина, приехавшая на пару дней из Мумбаи, я с ней познакомился накануне, ее аудиенция была перед моей, она отходит к окну, смотрит в даль, движения медленные и плавные, как и взгляд в эту даль, куда поднимает голову, кажется, долго-долго, возвращается к джайну, взяв со стола тертую морковь в маленькой плошке, несет в ладонях, оранжевое в белом женственном тумане, большие и такие же затуманенные глаза с чуть потупленным взглядом, протягивает ему, обмениваются едва заметной улыбкой, он худощавый, лет тридцати, смуглый, с высоким лбом и недлинными вьющимися волосами, второй постарше, с брюшком и более раскован, балагурит с кормящими, трапеза длится около часа, потом каждый из них садится на маленькую деревянную скамейку и, наклоняясь над ведром, долго полощет рот, сливая воду через сито, которое держит в руках, внимательно следя вместе с кормящими, чтобы никто из незримых живых существ там случаем не оказался, вообще все это немного смахивает на кормление муравьиной матки или обихаживание господина ПЖ в фильме Кин-дза-дза; да, с той мата из светошваров тоже была у меня встреча, около пятнадцати сестер из этой же секты сидели на полу в небольшой комнате, и она, мата, вела с ними разговор, я приоткрыл дверь, ища того странного джайна, похожего на сильно натянутую к небу ниточку, худее людей я не видел, и тише тоже, но в тишине его была та же натянутость, он читал книгу на санскрите, а я стоял перед ним в его комнате, где кроме антикварного походного чайничка для воды, четок, метелки, сита и книг, ничего не было, стоял и снимал его на камеру, попросив, чтобы он почитал вслух, он и начал, но потом все тише, тише, и совсем ушел в себя, только переворачивались страницы старинной книги, завитушки букв, его длинные тонкие пальцы, дыхание живота, скрещенные под ним ноги и, подымаясь снова вверх – едва шевелящиеся бескровные губы; приоткрыл дверь и мата поманила меня рукой, присел среди сестер, разговариваем, а где-то всего в получасе езды высится другой скальный холм посреди равнины – Мелукоте, вот так они, джайны и вайшнавы, тысячи лет под одной небесной простынкой, и никакого Шивы и Ко во все здешние края света, такой индуизм, то есть и такой тоже, а потом я возвращаюсь в деревню и пью чай у той девушки, которая всякий раз незримо волнуется, готовя его, и наливает в стаканчик поначалу один детский глоток, протягивая мне на пробу, как дорогое французское вино, а потом уж, после одобрения, наливает весь, тишь в деревне, часы сиесты, только собаки лежат на обочинах, дремлют, а я пью чаёк и думаю, что это за сон такой, который не досмотрел, проснувшись: иду я в неведомом краю положить в условном месте шесть тысяч – наверно, рупий – для Гомера, так мы с ним, видимо, договорились, откуда Гомер во сне взялся, почему шесть, и что за место условное, которое так хорошо знали оба – бог весть, допил чаёк, иду в свой дом на окраине, но по пути решил еще заглянуть в полицейский участок, чтобы обняться с богом Кришной и богатырем Бхимой, это годом раньше около полуночи я вышел на крыльцо – необычайные звуки неслись над спящей деревней – то рыданье, то пенье, то гневные окрики, то гомерический смех, заплетающиеся друг в друга, я пошел на звук, оказалось, что на втором этаже полицейского участка шла репетиция Махабхараты: сержант Кришна, представился мне один, выходя из роли; фельдфебель Бхима, сверкая очами, протянул руку другой с дубиной на плече, оба в полицейской форме, Махабхарата, понимаете, драма, говорит третий, наяривая на клавишах, похожих на индийские проселочные дороги, ну это как ваш Король Лир… этого, как его… Копперфилда, и снова входят в образ, хотя что это я – никто из него и не выходил, они и воспринимают происходящее оттуда, из эпоса, этажом ниже в участке с утра до вечера идут допросы, рушатся судьбы, раздаются крики, стенанья, текут слезы, заполняются бумаги, а на втором этаже их сослуживцы в этой же полицейской форме проживают события Махабхараты как происходящее с ними сейчас и здесь – те же крики и слезы, те же рушащиеся судьбы, достаточно посмотреть на этого Бхиму, что с ним сейчас происходит: машет полицейской дубиной, кричит, поет, взлетает, падает, утирает глаза, молит небо, а мастер-учитель, наяривающий на клавишах, обрывает музыку, говоря ему: нет, не так, вырви свое сердце, смотри на Кришну, давай, Бхима, давай сначала, и он дает, и глаза у него наливаются огнем и смертью, и он с хрустом ломает об колено человека, настоящего человека, и никого в голом актовом зале ночного полицейского участка, кроме Кришны, Арджуны и мастера, сидящих у стен и глядящих на этого трехтысячелетнего Бхиму, от которого сейчас зависит весь дальнейший ход истории мира, никого, кроме них и меня, пришедшего босиком во тьме на эти крики, раздававшиеся вперемеж с воем собак над всей спящей джайнской деревней с верблюжьими холмами, Чандрагуптой Маурья, письмами Македонскому, каменным колоссом Бахубали, голыми джайнами с павлиньими метелками, храмами, прудом, рынком, католиком Джоном и луны, а на рассвете мы уже сидим с ними в чайной по соседству и, продолжая разговор, я спрашиваю: а что же женщины, будут ли они в сюжете, и они говорят, что да, но приедут из столицы уже на само представление, они профессиональные актрисы, и, конечно, хорошо бы нам с ними хоть разок порепетировать, но не получится, так что все будет как впервые, как и было в те времена, по-живому, и дарят мне на прощанье мятую брошюрку с дайджестом Бхагавадгиты и расписываются на память: Кришна, Бхима, Арджуна, и над деревней восходит солнце, и вот год спустя я захожу в полицию обняться с ними, а нет их, как сказала похожая на борца сумо трехсоткилограммовая женщина-шар, начальник участка, полицейскую форму для которой, видимо, шили большой артелью, а могли бы задрапировать и корабль, уж год как нет их, говорит, после представления Махабхараты, на которое обычно съезжаются с детьми и скарбом на неделю несколько тысяч зрителей из ближайших деревень, перевели их в другой участок, в другой эпос, и вот возвращаюсь я в свою комнату и думаю: куда же, куда, и смотрю карту, и взгляд мой все чаще соскальзывает в сторону того, что все эти пятнадцать лет моих путешествий Индия держала в заведенной за спину руке, будто приберегая до этого дня, и беру билет на самолет в те края, где ревут водопады, зеленеют леса и все еще живут в горах дикие племена, не очень жалующие наш мир, помнят царство Бастар и короля, убитого полицией на крыльце своего дворца, поют песни, ткут чудеса, чтят богиню Дантешвари, которая в каждом дереве, языке огня и клочке земли, уклоняются от пуль, снующих между армией и маоистами, собирают мед, готовят вино из цветов махуйя, закусывают муравьями и занимаются древним волшебством ремесел, как, например, изделия по металлу, которые делает особая каста по почти утраченной методике, которой несколько тысяч лет со времен Мохенджо-Даро – в Чаттисгарх.