Тем временем вышло еще несколько очерков в газетах о происшедшем, стало известно и об участии короля в этой истории, и о его подарке. Дело становилось слишком публичным. Похоже, уже была поднята вся полиция края. Со мной созванивались, вечером ждали у отеля, если не успевали перехватить ранним утром, когда уезжал с Пракашем за город. Показывали новые фотографии, но пока среди них тех двоих не было. В первые дни пробовали звонить на мой прежний номер, и один раз там сдуру ответили, полиция успела засечь местоположение, но, примчавшись, уже их не обнаружила. Я попросил снять наблюдение за мной, хотя особо это и не докучало, в город я возвращался лишь к ночи.
Индия ввела день жесткого карантина: никому и ни под каким предлогом не выходить из дому – по всей стране. Никому из почти полутора миллиардов. Купил с вечера фруктов и неожиданно большую бутылку колы, дорогущее печенье «Милан» с какой-то сказочной начинкой и баночку неземных леденцов «С днем рожденья», устроим-ка детский день. Отель пуст, даже у стойки никого, но у меня есть ключ от подсобки с газовым баллоном и плитой, и турочка с кофе. И выход на крышу, откуда вид на совершенно вымерший город. Даже коровы и собаки куда-то исчезли. Вполне себе такой детский конец света. Взрослеющий. Развесил постиранное на веревках, натянутых на крыше, там и кофе пил, расхаживая, разговаривая с собой, спускался в номер, читал подаренную профессором в Шраванабелаголе книгу о джайнах, выбирая из баночки разноцветные нестерпимые чудеса. Вот это, в желтой обертке, личи, вкус такой… лежит с опущенными ручками, когда под языком и чуть прижимаешь, покорная, тающая, тургеневская, с эфемерной кислинкой. И страницы переворачиваются с джайнами – где-то там, до нашей эры. Тишь, невозможная для Индии. И полицейские в дверь не стучат.
Парма в том разговоре, когда слегка вскипел от моего нажима, говорит: я даже жену свою чуть не засудил за дорожное нарушение. Мистер Дхарма.
День-призрак. А потом они начнут размножаться. Как люди. Которых будет становится все меньше. А дней все больше. Со всей отнятой ими у людей свободой.
А эта, в зеленой обертке, что-то сокровенное знает. Истает, но не отдаст. Вообще, о леденцах, как о боге, ничего определенного сказать нельзя, да, исихаст леденцов?
Как странно. То, к чему шел всю жизнь и не чаял найти, да и не очень понимая, что же искал, вдруг случается в хижине. Не с женщиной, не в творчестве, не в той природе, с которой все эти годы пытался сблизиться. И не в каком-то экстраординарном событии, переворачивающем жизнь. На ровном месте, что называется. Просто хижина, случайные люди, голос, музыка, костерок… И вдруг эта недостижимая цельность, это на глазах сросшееся тело жизни, бога, потерянного рая, или как это ни назови, а с рассветом – та же недостижимость. Но где – уже позади, в сбывшемся? С тобой, в тебе ли? Ничто ни на чем не держится и ничем не становится, переходит одно в другое, не успевая стать. И ничего впереди, кроме смерти. Но и ее нет, просто переход без твоего сознания, уже отслужившего, но еще какое-то призрачное время, рассоединяясь с тобой, мерцающего в текучем узоре всего живого.
Оставалась примерно неделя до того дня, который наметил себе для начала движения в сторону Махараштры, в заповедник Бор, где собирался провести полмесяца, живя у Сачина при его рыбном хозяйстве, ходя в лес и заканчивая фильм о нильгау. А в апреле – самолет в Мюнхен. Можно, конечно, остаться на эту неделю здесь и еще поездить по округе – не столько с Пракашем, сколько с новым знакомым – сотрудником маленького безлюдного этнографического музея, который отыскал на самой окраине и разговорился там с немолодым, но бойким сикхом, посвятившим жизнь изучению племен. Правда, бумажную жизнь, на что и сетовал, а вот поскитаться по лесам, поизучать вживую не очень складывалось. Загорелся поездить на пару со мной, мотоцикл у него есть и небольшой отпуск мог бы взять. Но к концу разговора я почувствовал, что это в нем, скорее, минутный порыв взыграл, а на деле на каждом шагу семь раз отмерять будет, прежде чем не отрезать, книжный человек, хотя и милый, и знающий. Но в этой округе уж лучше с Пракашем, хоть без языка и особой отваги, но слаженно и на лету. Другой вариант – покинуть город. Нашел я на карте неподалеку от Джагдалпура бывшую столицу царства – Барсур, сейчас это тихая деревушка. Там три древних храма и почти никто туда не едет. Из тех немногих, кто сюда добирается. Да и дорога туда – чем дальше, тем глуше. А за Барсуром – заповедник Индравати, о котором вообще никаких вразумительных сведений. Так и двигаться в сторону Бора – лесами, хуторами, проселочными, дней за десять, может, и управлюсь. Наутро собрал вещи и пошел на автостанцию.
Трудно и чудесно с этим жить, чувствуя, что не проникнуть за тот покров ни умом, ни сердцем, и что вера или озарение тут не помощники. Куда девается наше сознание после смерти? Неужели тут нет никаких переходов и не действуют законы сохранения энергии? Может, и слава богу.
В Барсур, по расписанию, которого не было, а диспетчеры менялись чаще, чем я успевал спросить, вроде бы намечался один рейс, который все время переносился. Прождал полдня, наконец автобус подъехал. Водитель встал в дверях с бутылкой дезинфекции и не пропускал в салон никого без того, чтобы не полить им на руки. Передо мной садились пожилые женщины, видно, одного из племен, может, койя, с большими мешками и торбами и препирались с водителем, не понимая, зачем это все. Я тоже по-прежнему смотрел на это как на курьез, правда, уже становившийся несколько навязчивым. Конец марта, о том, что происходит с коронавирусом в Индии и в мире, я все еще не имел представления, в интернет не заглядывал, думая, что пока нет жизненно важного повода, а все эти наблюдаемые эпизоды вполне еще вписывались в привычную фантасмагорию индийских будней.
Автобус был спальный, людей не много, лег на верхнюю полку, за окном потянулись пригороды, а потом, когда съехали с основной дороги, мягкие закатные пейзажи зеленых холмов и хуторов. Остановились возле маленького храма, рядом с которым росло деревце, все обвязанное цветными тряпичными лоскутками, сотни флажков-узелков на память и веру. Вспомнилось Ферапонтово. Стоял в пустынном храме, расписанном Дионисием, как внутри вот такого деревца, летящего ввысь, не сходя с места, возносящегося… Лучик она ее звала. Мать Женьки. Хочет, чтобы лучик был на надгробье. Спрашивает, что я думаю про это и как изобразить. Лучик. На черном камне. В черном зеркале. Там, у Кассиопеи. Ты не волнуйся, писала, я его досмотрю. Оттуда.
Приехали уже в темноте, конечная, автобус развернулся и исчез. Маленькая деревня, похоже, тут и гостиницы нет. Сел под деревом переобуться, а из тьмы вдруг обступают меня возбужденные мужички, но и приблизиться опасаются. Полиция, кричат, паспорт, коронавирус, иностранец… Остальное на хинди, не разобрать. Ну бузят и ладно, не обращаю внимания, переобулся, укладываю рюкзак, а они все распаляются. Чего шуметь, говорю, я сам полиция, а гостиница у вас есть тут? Притихли. Один вытянул руку в сторону тьмы: там. Подхватил рюкзак и пошел.
Деревня тут же кончилась, иду по пустынной дороге, вдали огонек: дом, во дворе сидит дед с мальчишкой лет пяти и, увидев мое приближение, прикрывает ему рукой глаза – такое я, значит, привидение.
Покружил во тьме, но нашел: оказалось, правительственный коттедж на два номера в глубине огороженной территории. Замок на двери, свет погашен. И снова откуда ни возьмись обступают, теперь уж, видать, подняли всю деревню, всех важных собрали – полицейские, аптекари, хозяева лавок. И все по новой. Нашелся все же один, говорящий по-английски, объяснились. И куда вся агрессия, все угрозы делись – в мановенье все с головы на ноги встало, словно в другую игру теперь играем от всей души – в дружбу насмерть. Поселили, денег брать не хотят, какое-то неслыханное постельное белье из темноты несут, и вот уже на мотоцикле с полицейским едем в чудесную столовку, которую так запросто не найдешь, там он и откланялся, обняв на прощанье. Индия, что тут скажешь.
Номер баснословный, стильная аскетичная мебель, идеальная чистота, огромная ванная, у входа новые тапочки, горячая вода, кондиционер, веранда, сад. Все это – двести рупий, меньше трех долларов, таких цен уже лет пятнадцать как нет. Но и приезжих не было тут, похоже, столько же. Держат, наверно, на случай – авось, когда-никогда министр какой из кустов выйдет, заночевать захочет. Семья смотрителей за этим коттеджем живет в стороне в милой развалюшке с подворьем, куда хожу кофе варить. А маленькая принцесса в воздушном платье, в котором тонула, всякий раз наступая на его подол, принесла мне в первый вечер трехметровое махровое полотенце ослепительной белизны. Пая ее зовут. Пай-пай, пирожок души моей, говорю ей перед сном, стоит, не уходит, пока мама не утащит за руку.
Весь день смотрел храмы за деревней, закрыты, а мне все невдомек, что из-за эпидемии, перелазил через ограду, благо никого вокруг. Рядом с одним из храмов сидела женщина на корточках возле колонки и мылась, вынимая из мокрых одежд на себе разные части тела – одну грудь, другую, четвертую, так же и рук-ног было не сосчитать. Проходивший мимо буйвол остановился и, пожевывая губами, смотрел на нее неотрывно, в отличие от меня, снимавшего на камеру руины и плиты, испещренные древними надписями. Снимал и что-то по наитью комментировал, иногда оглядываясь на эту будничную хуторскую Дургу под колонкой.
Утром проснулся, ловя промельк сна, где шептал, уткнувшись в охапку цветов: просыпайся взволнованно влажной и засыпай на несуществующих языках…
Позвонил Парма, спросил, где я, меня все ищут. Они наконец поймали тех двоих. И рюкзачок мой с камерой найден. Меня будет ждать машина в условном месте на полдороге к городу, могу ли я туда добраться, чтобы не терять время?
Добрался в переполненном местном автобусе, находя себя о пяти головах на плечах и трех карапузах на коленях, вспоминая ту женщину у колонки. Условное место было на автостанции, где мне должны были позвонить. Зашел перекусить в столовку, перед входом – пост дезинфекции. Позвонили, едем.