Сны наяву
В этот раз всё светилось и мерцало. Бело-розоватое облако расширялось во все стороны и захватывало собой окружающее пространство. Сопротивляться было бесполезно: оно беспрепятственно проникало всюду, мягко обволакивая собой всё вокруг. Возникшее, было, чувство паники, так же оказалось в удивительном облаке и куда-то растворилось. «Что это? Я умер?» – подумал Алик и проснулся. В комнате было солнечно: день давно настал. Алик обрадовался и хотел было по привычке пружинисто спрыгнуть с кровати на пол, но в последний момент вспомнил о гипсе во всю ногу и, грустно вздохнув, лёг обратно на подушки. Обидно лежать вот так, наблюдая за жизнью лишь краешком глаза, словно сквозь маленькую щёлочку в двери! Лежать и сознавать, что где-то там жизнь кипит и бьёт ключом, а его в этом радостном и пёстром водовороте событий попросту нет! Одно радовало обездвиженного мальчика – это его сны. Они были настолько красочны, разнообразны и волшебны, что иногда Алику казалось, что именно в них проистекает его настоящая жизнь, а вовсе не в кровати с гипсом дни напролёт! В своих сновидениях он был бесстрашным лётчиком времён Великой Отечественной войны, удивительным туземцем с Папуа и Новой Гвинеи, опасной амазонкой с древнегреческого острова, отважным путешественником, совершавшим кругосветное плавание на яхте, милой старушкой, живущей с двадцатью своими кошками на окраине английской деревеньки, и много-много кем ещё!
В своих снах Алик двигался, прыгал, бегал, лазил, дрался, вскапывал землю, кормил животных и жил настолько полной жизнью, что, казалось, прожить столько всего разом просто невозможно! Словно кто-то воздавал Алику жизнь и движения, которые он упустил за годы своего отдыха в постели. Взрослые говорили о какой-то волшебной операции, после которой нога будет как новенькая, и переломов больше не будет. Мальчик и верил, и не верил, ведь он привык, что иначе не бывает. Однако сны так красочно заполняли собой реальность Алика, что он больше ни о чём и думать не смел. Для него это было явью и поводом для размышлений дни напролёт. Вот только вчера, во сне он был с друзьями на концерте в одном модном музыкальном клубе, где приехавшие на гастроли чернокожие американцы играли нео-джаз. Алик так и запомнил из сна и повторял это слово целый день – такое новое и непривычное его уху. Всё-таки, согласитесь, в 9 лет не каждый знает, что такое нео-джаз! А во сне с нео-джазом происходили совершенно необыкновенные вещи. На маленькой сцене клуба расположился весь джаз-бэнд, однако вместо музыки от них искрами разносилась нестерпимая какафония странных звуков, словно трехлетние карапузы не хотели и не могли договориться, что играть, и каждый баловался в своё удовольствие. Алик растерянно оглянулся на других зрителей: они сидели тихо и увлеченно слушали это баловство, называемое музыкой, а некоторые даже сохранили на своих лицах выражение застывшего восторга, настолько внимание их было приковано к музыкантам на сцене. Вскоре бэнд перестал терзать инструменты, и звуки смолкли. Тогда в зале раздались оглушительные аплодисменты. Алик снова растерялся: хлопать ему совсем не хотелось. Вскоре музыканты покинули сцену, и мальчик облегченно вздохнул, решив, что странный концерт окончен.
Однако он ошибся. Через минуту на сцену вышел один чернокожий саксофонист. Он был серьёзен: все его позы говорили об этом. Но при этом саксофонист носил огромные тёмные очки и безразмерный, растянутый, грязно-серый свитер, отчего Алик слегка передернулся: его в таком свитере не то, что на улицу, на дачу не пустили бы! Застыдили бы бездомным и прогнали бы вон, пригрозив срочно принять приличный вид, а не то… Неожиданно раздался громкий, непристойный звук. Мальчик подпрыгнул на месте и покраснел от смущения. Но вскоре звук повторился, и оказалось, что издает его именно музыкант на сцене, прямо в микрофон, и ничем иным, как саксофоном! Алик принялся изумленно озираться по сторонам, но на лицах слушателей застыл всё тот же неподдельный восторг с примесью восхищения. Музыкант, тем временем, выдержав паузу, продолжал издавать хаотичные звуки. Алик слышал аритмичное шипение, свист, хрюканье и много чего такого, чего ему никак не разрешали делать даже в шутку. Саксофонист увлеченно дул в саксофон с самым серьёзным видом, двигаясь в такт неприличным звукам своего инструмента. Мальчик, первой реакцией которого были растерянность и возмущение, теперь едва сдерживал хохот. Скоро ему стало совсем невмоготу: бедняга согнулся пополам от смеха и чуть ли не рыдал, мысленно умоляя музыканта перестать. Масла в огонь подливали серьёзные и сосредоточенные лица слушателей – от этого Алик ощутил, что больше не в силах сдерживаться и даже пару раз хохотнул вслух. Ему бы выбраться из этого странного зала, но по какой-то иронии судьбы он оказался сидящим в середине узкого, тесного ряда, и сделать это никак не представлялось возможным. Красный от смешливых слёз он почти сполз на пол, заслышав очередную серию туалетных звуков, подаваемых музыкантом степенно, размеренно и даже с некоторыми кокетливыми паузами. Но всё же через какое-то время и этой изощренной пытке пришел конец.
В зале резкой волной обрушились аплодисменты, и кто-то кричал «браво!». Алик облегченно вздохнул и утёр мокрые глаза. Вот так концерт! Ну и чудеса! По окончанию сего действа, кое для Алика стало собранием многообразных и едва воспринимаемых человеческим ухом звуков, мальчик разыскал в фойе друзей, с которыми пришёл. Они с жаром обсуждали всё услышанное:
– Миш, а как тебе пассажи из «Летней ночи» того саксофониста? Разве не шедевр?
– Да вообще, брат! И это его, из других штук «Порги и Бесс», закачаешься, какая интерпретация!
«Боже, я попал в среду сумасшедших!» – ужаснулся про себя Алик, испуганно рассматривая лица своих друзей.
– Ал, дружище, ну ты-то заценил, конечно, саксофониста? Мы ж из-за тебя сюда пришли, маэстро! Вот это класс! – обратились к нему вдруг.
Алик часто заморгал и лишь смог выдавить из себя:
– Да я в шоке, ребят…
– Вот и мы, в таком приятном культурном шоке, братишка! Спасибище тебе! – снова обратились к нему друзья.
«Так это ещё и я их сюда притащил! Боже мой!» – ахнул про себя Алик и посмотрел на свои ладони. Они были сплошь в мозолях, но пальцы и сами руки были длинными, тонкими, не знавшими грубой работы. Значит, здесь он музыкант, да ещё и со странными вкусами!
А дальше всё развивалось так стремительно, что Алик снова не успел ничего сказать или сделать. Из толпы вдруг вынырнула бабушка и на глазах его изумленных друзей принялась трясти Алика и ругать на чём свет стоит. Затем всё растаяло, и через розовый, мерцающий свет мальчик снова оказался в своей комнате, в постели, с целиком загипсованной ногой. Рядом стояла встревоженная бабушка и толкала его в плечо.
– Алик, мы обедать собрались, а ты спишь, как мёртвый! Я аж испугалась, добудиться тебя не могла! – то ли возмущенно, то ли испуганно воскликнула она.
– Всё хорошо, ба, заспался просто! – спокойно ответил он и слабо улыбнулся сонной улыбкой, думая про себя, что на этот раз появление бабушки во сне было ему весьма на руку. Ах, если бы она появилась ранее и потрясла того саксофониста на сцене хорошенько! А то ведь живот до сих пор болит от смеха!
Тем временем, дни проползали мимо ленивыми улитками. Они пропадали навсегда, но Алик по-прежнему был прикован к кровати, в ожидании спасительной операции. Вернее сказать, это взрослые считали её таковой, ведь когда Алик попытался возразить, а не будет ли ему хуже после этого вмешательства, все они энергично мотали головами, махали руками и начинали нервно смеяться. Мальчика забавлял этот взрослый самообман. Пожалуй, если бы не его красочные сны и видения, он бы впал в состояние самой мрачной безнадежности. Однажды во сне он был молодой, тучной женщиной, больше всего на свете мечтающей похудеть. На дворе были семидесятые годы двадцатого века, и в моду пришла худоба. Молодая женщина работала в доме моделей портнихой и ежечасно испытывала муки самоотрицания, рассматривая стройных, невесомых нимф, порхающих в её примерочной, на подиуме, повсюду. Алик во сне смотрел на свои упитанные бока, выдающуюся грудь и выступающий живот и не верил своим глазам. Ноги, точно слоновьи столбы, прочно удерживали всю монументальную конструкцию. Но было тяжко, и всякое движение или простой наклон вызывали одышку и заставляли попотеть. Алик-толстушка пыхтел, вдевая едва заметную нить в иглу швейной машинки, снимая мерки и наклоняясь за ножницами, а также поднимаясь по лестнице и спускаясь с неё, разворачивая рулоны ткани, здороваясь, шагая по мастерской, непрерывно. Но одно несомненное преимущество у толстушки всё-таки было: она могла ходить. Пусть и пыхтя, как паровоз, но двигалась она самостоятельно и занималась любимым делом, старательно что-то раскраивая, намётывая и прострачивая, весь день, совсем не уставая от своих дел. Уставала она лишь от себя самой и той массивности, которая не покидала её ни днём, ни ночью. Позади было множество изнурительных диет, спортивные тренировки и болезненный массаж.
Мэри не сдавалась, но успела подустать и немного приуныть, ибо не видела никаких изменений. В зеркале на неё по-прежнему смотрела огромная, пухлая женщина с усталым, одутловатым лицом. А ведь ей было всего двадцать шесть лет… Она смотрела в огромное зеркало в примерочных, пока все были на обеде, и кричала в него, как в колодец: «Эй, ты! Я ненавижу тебя! Уйди оттуда! Верни мне меня! Верни мне красоту и легкость! Дай хоть побыть в них, ощутить, что это такое! Слышишь!? Я хочу быть стройной! И тогда я тебя полюблю, обещаю!» Она плакала, размазывая слёзы бессилия, пила очередной жиросжигающий порошок и продолжала работать без обеда, без перерывов и отдыха, убивая в себе ту ненавистную ей толстую тётку, смотрящую на неё из зеркала. Но по какой-то причине тётка не уходила. Она давила на весы с прежней силой и не давала Мэри влезть ни в одно из любимых платьев. Поэтому девушка ходила на работу в бесформенных брюках и балахонах. Кажется, на работе у неё было немало обидных прозвищ: она слышала перешёптывания у себя за спиной и замечала, как все замолкали, стоило ей появиться. Но Мэри всё равно любила свою работу, нежных, вечно голодных моделей и деспотичного дизайнера-модельера. Ей нравилась эта суета, порхание, натянутый нерв ожидания красоты и создание новых форм и образов. Это было волшебством, наполняющим её радостью.