Итак, телесная личность включает в себя разум и тело, но совершенно не обязательно задействует сознание. Мозг физически делится на три области: полушария большого мозга, покрытые корой, мозжечок и ствол мозга. Мозжечок играет важную роль в функционировании процедурной памяти и в координации движений тела, он остается относительно невредимым до самых поздних стадий болезни Альцгеймера. Поэтому даже по мере того, как атрофируется кора больших полушарий головного мозга и деградирует сознание, некоторые области комплекса «тело-мозг» продолжают функционировать и воспроизводить аспекты нашей личности.
Эту мысль до Контос донесла другая пациентка с болезнью Альцгеймера. Это была пожилая женщина с тяжелыми когнитивными нарушениями: она не могла говорить, самостоятельно есть, одеваться и была прикована к инвалидной коляске. Также она страдала недержанием. Когда медсестры привозили ее в столовую и надевали на нее слюнявчик (их надевают всем пациентам, чтобы они не испачкались), она вытягивала из-под слюнявчика нитку жемчуга и укладывала поверх, чтобы всем было видно. «Она не приступала к еде, пока не проделает это, – говорила Контос, – эта привычка пробивалась сквозь толщу деменции с завидным постоянством. Я не знаю, как это назвать, если не самовыражением».
Но формирование сложной нарративной личности (когнитивной или телесной) может включать в себя нечто более фундаментальное: способность быть субъектом опыта. Когда я встретил Аллана, мне было ясно, что, несмотря на бессвязность его речи, он все еще испытывал опыт в своем спутанном нарративе. Возможно, что на поздних стадиях болезни Альцгеймера, когда нарративная личность полностью утрачена, все, что остается, это личность-субъект, испытывающая опыт в преднарративных формах. Можно утверждать, что личность в своем первоначальном виде и есть личность-субъект, и она не является нарративом. Кто или что является личностью-субъектом? Увы, те, кто находится во власти болезни, не могут рассказать нам, каково это – жить вне нарратива, – да и спрашивать их об этом было бы жестоко.
Мы вынуждены искать ответы где угодно еще, чтобы понять, в чем заключается суть субъективности. Например, чтобы слепая печать стала телесным навыком и частью нарративной личности, нужно ли мне чувствовать клавиши кончиками пальцев и знать, что я дотронулся до клавиши в противоположность ощущению, будто это делает кто-то другой? Или, например, нужно ли мне ощущать, что это именно мои пальцы? Эти вопросы кажутся из ряда вон выходящими, но в следующей главе мы увидим, как что-то, что мы принимаем как должное, – обладание частями тела – может восприниматься иначе в ходе эксперимента или в силу патологий. В последнем случае последствия могут быть крайне тяжелыми.
В машине играет песня Билли Джоэла «It’s Still Rock and Roll to Me» («Для меня это все еще рок-н-ролл»), пока я паркуюсь на стоянке дома престарелых, куда приехал, чтобы повидаться с отцом Клэр. «Что не так с одеждой на мне / Ты не скажешь: галстук не широковат?» Полуденное калифорнийское солнце печет, это особенно чувствуется в моей машине, где кондиционер едва работает. Клэр ждет меня снаружи. Она вводит код безопасности: это нужно не только для защиты от посторонних людей, но, скорее для того, чтобы обитатели – в основном пациенты с Альцгеймером – не терялись, а они к этому весьма склонны. Мы идем по коридору к комнате ее папы (на двери все еще висит плакат ко дню его рождения: в прошлом месяце ему исполнилось девяносто). Пара пожилых дам улыбается нам, одна из них говорит: «Доброе утро!» и добавляет секунду спустя: «Или добрый день, не знаю». Даже не могу сказать, позволила ли она себе пошутить таким образом или нет. В любом случае это добавляет жизнерадостности этому месту.
Мы встречаемся с отцом Клэр в общем холле. Я такую сцену видел только в кино. Около двадцати мужчин и женщин, все пожилые, сидят, некоторые в полусонном состоянии, некоторые относительно бодры. По телевизору показывают фильм, громко. Это недавний фильм с Майклом Кейном («Последняя любовь мистера Моргана», как я потом выяснил). Клэр указывает на папу – он сидит в своем собственном кресле, которое мать Клэр привезла ему, ведь так ему будет удобнее, чем на больничных стульях. Он спит. Клэр подходит и ласково подталкивает его. «Папа! Папа!» – говорит она. Он просыпается, вид у него возмущенный. Клэр хочет взять его за руку, но он сердито отталкивает ее руку. Она делает вторую попытку, он протягивает руку как для рукопожатия, слегка повернув ее руку. Она отпускает его. Он явно расстроен, что его разбудили. Мы на минуту оставляем его и идем к нему в комнату.
У Клэр есть ключ от папиной комнаты: все комнаты закрываются на ключ, иначе пациенты начинают гулять по комнатам. Обстановка простая и скудная. На стенах висят фотографии в рамках, напоминающие о молодости отца Клэр. На одной фотографии он – красавчик за штурвалом. Тут много семейных фотографий. На столе лежит скрап-блокнот из цветной поделочной бумаги, такие делают дети. Это подарок, который сделала сестра Клэр – там собраны ключевые моменты папиной жизни: вот его фотография в семнадцать лет; вот мама и папа Клэр на регистрации брака в Европе; а вот гребцы из их команды делают арку из весел для жениха и невесты, выходящих из церкви; вот семья на пляже в Морро Бэй, Калифорния – Клэр и ее сестры еще совсем малышки; вот их дом в Миннесоте, где выросла Клэр; вот делают яму для барбекю (тот редкий случай, когда папа Клэр что-то делал своими руками); вот папа Клэр на обложке журнала их компании, он там капитан на яхте; вот поездка на годовщину свадьбы, ему тогда было около семидесяти; а вот фото десятилетней давности. «С тех пор было очень сильное ухудшение», – говорит Клэр.
Сестра Клэр с помощью этого скрап-блокнота хотела растолкать дремлющую память отца, вернуть ему нарратив, связное повествование его жизни, его личность, но, как заметила Клэр, попытка не возымела успеха.
Мы возвращаемся к папе Клэр. На этот раз он не против того, чтобы Клэр взяла его за руку. Он даже сжимает костяшки ее пальцев в ответ. Клэр целует его, потом еще несколько раз, и он проделывает то же самое и улыбается. Я спросил, значит ли это, что он узнал ее. Клэр отвечает, что не знает. Он ни слова не сказал. И другого способа выяснить это нет. Я тоже пытаюсь пожать ему руку, поначалу он не отвечает, а затем улыбается и твердо жмет мне руку. Он тоже сжал мне костяшки пальцев. Нельзя сказать точно, что он понимает.
Или можно. Тот момент, когда он сжал руку Клэр, напомнил ей ее детство, когда папа ловил ее за руку, играя. А она вздрагивала каждый раз. «Ха-ха, шутка!», – говорил он. Может ли быть так, что где-то внутри этого тела отец Клэр сопротивляется уходу, в том фрагменте его личности, где он сильный, крепкий мужчина, играющий с дочуркой?
Где-то спустя полтора месяца я встретил Аллана, Мишель отвезла его в дом престарелых. Аллан по целым дням бывал без сознания и страдал от жестокой диареи. Мишель провела несколько бессонных ночей, меняя простыни и подмывая его. Поняв, что одной ей не справиться, она отвезла Аллана в дом престарелых, для начала присмотреться; там было красиво, на заднем дворе было полно деревьев, почти целый парк. Аллану как будто понравилось. Когда они возвращались оттуда, Мишель спросила: «Думаешь, тебе понравится там?» И была очень удивлена, когда он ответил: «Думаю, там неплохо, будет неплохо».
Он сказал это с такой ясностью, что Мишель почувствовала себя виноватой. «О, Аллан, я чувствую себя ужасно. Я буду очень скучать по тебе. Мне очень тяжело решиться на это. Но я знаю, что сама не справлюсь», – сказала она.
«Все в порядке, – сказал он, – мы всегда будем вместе, что бы ни случилось».
«Это потрясло меня, – говорила мне Мишель, – его способность общаться со мной так ясно в тот день была просто феноменальной. Он вновь стал очень тихим. Но в тот день я чувствовала, что мы очень близки».
Аллан провел две недели в доме престарелых, а потом ушел.
Я встретил Мишель через несколько недель после его смерти. Мы сидели в той же гостиной, где я познакомился с Алланом. На маленьком столике у коричневого кожаного дивана Аллана Мишель поставила маленькую белую вазу со свежими цветами из сада, а на его любимые книги поставила маленькую керамическую черепашку. Свеча лавандового цвета горела перед фотографией в рамке, на ней были молодые Мишель и Аллан. На высокой спинке дивана лежал аккуратно сложенный коричневый вельветовый пиджак Аллана.
Глава 3Человек, которому была не нужна его ногаДействительно ли чувство, что ваше тело и различные его части принадлежат вам, основано на реальности?
Нога неожиданно приобрела жуткий характер – или, что точнее и менее связано с воспоминаниями, лишилась характера вообще, стала чуждым загадочным предметом, на который я смотрел, который трогал без каких-либо ощущений, узнавания и выявления отношений к целому. Только когда я стал смотреть на нее и чувствовать, что ее не знаю, что она не часть меня и, более того, я не знаю, что это за «вещь» и частью чего является, я потерял ногу[15].
Теоретически фантомной может быть любая часть вашего тела, кроме, конечно, мозга; мозг фантомным быть не может по определению, потому что именно там и происходят все наши мысли.
Это был не в первый раз, когда Дэвид попытался ампутировать себе ногу. Когда он только окончил колледж, он попытался сделать это при помощи жгута, сооруженного из старого носка и тюковочного шпагата. Дэвид заперся в своей спальне в доме родителей, упер перевязанную ногу к стене, чтобы остановить приток крови. Через два часа боль стала нестерпимой, страх ослабил его решимость. Развязывать жгут, который сдерживал кровь, могло быть смертельно опасно: поврежденные мышцы ниже уровня жгута могли выбросить в тело токсины, это вызвало бы отказ почек. Несмотря на это, Дэвид самостоятельно снял жгут; хорошо, что накладывать его он так и не научился.