Первые воспоминания Николаса относятся к моменту рождения его сестры. Ему тогда было четыре. Родители и дети жили вместе. Но их нельзя было назвать счастливой семьей. У его родителей были зависимости. Отец, чьим основным занятием была работа кровельщика, был алкоголиком. Мать, которая сидела дома, была пьяницей и сидела на опиатах, таких как «Оксиконтин» и «Дилаулид». Николас уже успел провести год в приюте, ему тогда было три, его вернули родителям по решению судьи. Годом позже родилась его сестра. Но ничего не изменилось. Родители продолжали колоться, пить, драться или даже исчезать на несколько дней, оставляя детей на других членов семьи.
Затем мать ушла от отца. «А отец провел пару дней в полусознательном состоянии, насколько я помню», – рассказывал мне Николас. За детьми пришли из службы опеки. Они обнаружили, что Николас пытался позаботиться о сестре («Она была очень-очень маленькой»). Он вспоминает, как пытался накормить ее хлопьями. Когда сотрудники службы опеки пришли, он стоял на стуле у раковины, пытаясь помыть посуду. Дети провели несколько последующих лет в приютах.
Когда Николасу было примерно девять, дети вернулись к матери, недавно вновь вышедшей замуж. Однако жизнь с отчимом оказалась не лучше. Мать и отчим принимали наркотики потяжелее, такие как крэк-кокаин. Они вечно орали и дрались, а наркотики питали их нездоровые мании: например, они обвиняли дуг друга в том, что кто-то припрятал таблетки или скурил последнюю дозу. Бесконечные сцены повторялись каждый день, но некоторые Николас запомнил особенно хорошо. Однажды, глубокой ночью, Николас и его сестра проснулись от криков, доносившихся из спальни родителей. Дети пошли на звук. Николас велел сестре ждать у двери, а сам зашел. Он увидел, как отчим толкнул мать на старый телевизор, телевизор упал. В другой раз отчим бегал за ней с мачете. Она убежала в спальню и заперлась там. «Я не знаю, правда ли он собирался ее зарезать или же просто хотел напугать», – сказал Николас. Отчим ограничился тем, что вонзил мачете в дверь бельевого шкафа.
Дом у них находился в тихом спокойном местечке в Бриджуотере, Новая Шотландия, где люди заняты бесконечной стрижкой газонов у своих домиков «за четверть миллиона». Дом, где жил Николас, был другим. Он был меньше других. Семье выдали его в рамках программы по поддержанию людей с низким доходом. В большинстве случаев то, что происходило в доме, оставалось в доме: родители Николаса тщательно скрывали свои пороки.
Вдобавок к пренебрежительному отношению, которое терпел Николас в раннем детстве, теперь ему приходилось сталкиваться с насильственными отношениями со стороны матери и отчима. «”Долбаный идиот, ты хоть что-то может сделать нормально? Что с тобой не так?” и все в таком духе… очень тяжелые слова», – говорит Николас. Бывало, отчим его бил. «К счастью, это было редко. Я даже рад, что так вышло. Хотя иной раз задумаешься, что хуже – физическое насилие или эмоциональное». Я спросил, подвергался ли он сексуальному насилию. «Нет, – ответил он, – и за это я тоже благодарен».
В возрасте десяти-одиннадцати лет у Николаса начались мимолетные случаи диссоциации – всего десять секунд – эпизоды, происходившие случайно, иной раз в школьном автобусе или во время пения гимна в школе. «Я ощущал себя абсолютно отделенным от физического тела, – говорит Николас. – Это состояние совершенно лишает возможности общаться или вообще что-то делать на протяжении этих десяти секунд».
Пик наступил, когда Николасу было двенадцать. Они с сестрой были в комнате, когда услышали крик с кухни. Кричала их тетя. Кажется, они с матерью курили крэк, Николас точно не помнит. Зато отлично помнит, как мать корчилась в конвульсиях на полу кухни. У нее был приступ. Она ударилась о ручку дверцы шкафа головой во время падения, у нее шла кровь. Изо рта у нее шла пена. Отчим подбежал к ней и перевернул ее на бок, чтобы она не подавилась рвотой. Для Николаса это был поворотный момент. «Помню, как подошел к ней на три-четыре шага, и все совершенно изменилось, – вспоминает Николас, – я как будто только что был наяву и внезапно заснул. Все стало как в тумане. Все казалось незнакомым, непонятным».
Следующие четыре года Николас жил в этом затуманенном состоянии. Все: вещи вокруг него, его собственное тело и личность – ощущалось нереальным. Долгий тревожный сон.
В книге, опубликованной в 1845 году, немецкий психиатр Вильгельм Гризингер ссылался на письмо пациента к выдающемуся французскому психиатру Жану-Этьену Доминику Эскиролю.
«Хотя я и окружен всем, что способно сделать жизнь счастливой и беспечальной, способность испытывать наслаждение и удивление для меня становится или уже стала физически невозможной. Во всем, даже в самых нежных ласках моих детей, я нахожу лишь горечь. Я покрываю их поцелуями, но между нашими губами будто что-то стоит. И это ужасное что-то стоит между мной и радостями жизни. Мое существование неполноценно… Каждое из моих чувств, каждая часть меня самого как будто отдельна от меня, мне будто больше не дозволено чувствовать… Я не испытываю внутри себя ощущения от воздуха, когда дышу… Мои глаза видят, мой дух воспринимает, но ощущение того, что я вижу, совершенно отсутствует».
Сам Эскироль писал о таких пациентах и их опыте: «Они считают, что бездна отделяет их от внешнего мира. Я вижу, я слышу, я осязаю… Но более не тот, каким был раньше. Объекты не доходят до меня, они не идентифицируются с моей сущностью; плотное облако, вуаль скрывает оттенки и черты объектов».
То, что описывают эти пациенты, сегодня называют деперсонализацией. Слово вошло в психиатрический лексикон в 1890-х, когда французский психолог Людовик Дюга использовал его, описывая «состояние, при котором чувства и ощущения, обычно сопровождающие ментальную активность, кажутся отдельными от личности». Дюга обнаружил это слово в дневниках швейцарского философа Анри-Фредерика Амьеля. В своем труде «Интимный дневник» (Journal Intime), который был опубликован лишь после его смерти, Амьель писал: «Я обнаружил, что воспринимаю свое существование как будто из могилы, из другого мира; все мне кажется странным; а я сам как будто вне своего тела и индивидуальности; я деперсонализован, отделен, брошен на произвол судьбы. Это безумие?»
Немецкий психиатр начала XX века Карл Ясперс дал особенно точное описание того, что может происходить при деперсонализации. Все, что заявляет о себе в нашем сознании, «будь то восприятие, телесное ощущение, представление, мысль, чувство, – все получает особый тон «моего личного», имеющего качества «Я», качества персональной принадлежности. Это и называется персонализацией… Если же психические проявления сопровождаются уверенностью в том, что они не мои, а чужие, автоматичные, независимые, происходящие извне, они называются деперсонализацией».
Есть те, кто утверждает, что временная деперсонализация является эволюционной адаптацией к крайней опасности. В середине 70-х Рассел Нойес-мл. и Рой Клетти из Медицинского колледжа университета Айовы опросили шестьдесят одного человека, откликнувшегося на объявление в студенческой газете. В объявлении просили откликнуться тех, кто имеет «опыт переживания моментов угрозы для жизни». Вот типичный ответ от двадцатичетырехлетнего молодого человека, который вспомнил случай, когда его «фольксваген» занесло на «скользком после дождя повороте» и вынесло на встречную полосу. «Машина крутилась, а у меня было чувство какой-то расслабленности, я как будто обкурился, – рассказывал он, – я вообще не думал об опасности, ее как будто не существовало. Я как будто плыл по течению. Это было похоже на выход из реальности. Я как будто вышел за границы этого мира, где у тебя есть ощущение тела, сидящего в машине, воздуха, который ты вдыхаешь, в какое-то другое измерение».
Основываясь на этом опросе, Нойес и Клетти сделали следующий вывод: «Интерпретация деперсонализации как защитной реакции на угрозу жизни или ассоциирующуюся с ней тревогу кажется неизбежной… Следовательно, перед лицом угрозы жизни личность становится наблюдателем того, что происходит, и эффективно устраняется от опасности. Отделение, по-видимому, является главным адаптивным механизмом, который в деперсонализованном состоянии приносит огромное облегчение».
Если деперсонализация и впрямь является эволюционной адаптацией, есть смысл предположить, что у всех нас есть встроенная способность входить в такое состояние, при котором мы сами себе становимся чужды. Если предположить, что такой нейробиологический механизм существует, верно и то, что некоторые из нас впадают в это состояние легче, чем другие. Назовем это предрасположенностью (природа). Тогда окружение (воспитание) играет свою роль в функционировании этого механизма. Например, насилие, пережитое в детстве, и возникшая вследствие травма могут привести к деперсонализации, как, возможно, случилось и с Николасом. Употребление наркотиков тоже может иметь такой результат.
Сара стройная хрупкая женщина – подвижная, энергичная, чуть за тридцать. Она сейчас запускает свой онлайн-бизнес в Нью-Йорке. Мы встретились у нее в офисе и отправились в ближайшее кафе, чтобы обсудить опыт, который она пытается понять. «Что, черт возьми, вообще происходит?» – задает она риторический вопрос.
За три недели до нашей встречи она навестила друга в Ист-Виллидж. Был субботний вечер. Ее друг покуривал травку, чтобы расслабиться. Она присоединилась к нему, хотя по пальцам могла пересчитать случаи, когда такое с ней бывало. Утром в воскресенье друг предложил ей попробовать аддерол. Обычно аддерол выписывают при лечении синдрома дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ), наркотиком он стал среди тех, кто ведет напряженную интеллектуальную работу и использует аддерол, чтобы сконцентрироваться и улучшить производительность. Друг Сары, без пяти минут выпускник, принимал аддерол, чтобы заниматься больше и дольше. Сара никогда раньше не пробовала. Они разделили одну таблетку. Но на этом они не остановились. Тем же вечером они выкурили по косяку, покурили кальян, выпили.