ние приобретает красочность. Возможно также, что эмоциональная природа подобных опытов противостоит замутненности памяти, вызванной внетелесным опытом. Тем не менее базовая телесная личность предстает основной по отношению к находящейся на более высокой ступени эволюционного развития когнитивной нарративной личности по многим критериям.
Впрочем, ни в одном из изученных нами состояний – в лабораторных условиях или в субъективном опыте отдельного человека – нарративная личность не отсутствует полностью. Это, к сожалению, случается при болезни Альцгеймера, но и другие когнитивные способности также угнетаются, ослабляя таким образом личность. Но что, если возможно существовать лишь как телесная личность – просто организм, который живет настоящим моментом, ощущает, чувствует, но без нарратива? Это звучит почти мистически, в духе нью-эйдж. Но в следующей главе мы увидим, что это реальность.
Глава 8Быть никем здесь и сейчасИсступление эпилепсии и отрыв сознания
Если бы двери восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть, – бесконечным[26].
На несколько минут я испытывал такое счастье, какое невозможно ощутить в обычной жизни, такой восторг, который непонятен никому другому. Я чувствовал себя в полной гармонии с собой и со всем миром.
Закари было восемнадцать, он второй семестр учился в колледже в Университете Западного Мичигана, в Каламазу, когда у него впервые случился эпилептический припадок. Была зима, в Каламазу в это время обычно холодно, темно и пасмурно. Зак и его девушка сидели в его комнате, когда внезапно он почувствовал тревогу. Его настроение резко ухудшилось, ему резко расхотелось жить. Он услышал музыку, которая играла лишь в его голове. В ужасе Зак попросил девушку отвезти его в дом ее родителей, находившийся неподалеку, она неохотно согласилась. Этот эпизод обессилил его. Уверенный в том, что это была лишь паническая атака, Зак решил не уделять этому случаю особого внимания, надеясь, что это не повторится. Но это повторялось, снова и снова, каждый день.
Приступы были настолько тяжелыми, что у Зака не было сил пойти к врачу. В конце концов во время затишья в череде припадков он нашел в себе силы пойти к терапевту, который отправил его к психиатру, а тот, в свою очередь, сразу же посоветовал обратиться к неврологу. ЭЭГ и МРТ не показали ничего, и невролог прописал ему «Тегретол», противосудорожный препарат. Но припадки продолжались, иногда по два-три раза в день. Невролог увеличил дозу до 1000 миллиграммов «Тегретола» в день. «Спустя несколько лет я проконсультировался с другим врачом, и он пришел в ужас от того, что я принимал такие дозы, – рассказывал мне Зак, – меня госпитализировали, чтобы вылечить лекарственную зависимость… постепенно».
Но в те годы, между первым диагнозом и консультацией другого врача, состояние Зака ухудшалось. Его кратковременная память стала его подводить (как выяснилось, таково побочное действие «Тегретола»). Он поступил в колледж, чтобы изучать математику, но теперь он с трудом мог вспомнить, когда и где у него занятия. Ему приходилось носить расписание с собой. Пока не начались припадки, он довольно легко справлялся с высшей математикой, неевклидовой геометрией и теорией группы. Но ему становилось все труднее. Удивительно, но с философией дело пошло лучше: обучение было построено не на тестах, как в математике, а на рефератах, которые он писал в своей комнате, сверяясь с записями. Ему не нужно было полагаться на свою память. «Я завалил все тесты по математике, зато по философии у меня был высший балл», – сказал он.
Припадки продолжались. Когда они начинались, он впадал в летаргию, ему было трудно говорить и ходить. Он научился распознавать приближение припадка. Он уходил в старую часть кампуса – в одну из немногих частей Каламазу, где были старые здания, чтобы переждать его. «Меня накрывала невыразимая печаль, вплоть до того, что я бы попытался совершить самоубийство, если бы у меня хватило сил, – рассказывал он. – Это было очень, очень тяжело и очень неожиданно. Я всегда старался уйти подальше, когда чувствовал, что это приближается».
Учитывая негативную эмоциональную окраску этих приступов, неудивительно, что Зак поначалу не понял, что у него случались припадки и другого типа. Они происходили реже, но также внезапно. И они были приятными. Очень приятными. Возможно, с ним уже случалось такое в детстве, но он помнит лишь те случаи, которые происходили уже в колледже. Мир вокруг него внезапно становился ярким и объемным, как будто до этого он видел все на плоском экране, и вдруг экран убрали, и он увидел мир в 3D. Он замечал то, чего раньше не видел. «Когда я видел дерево, я как будто видел его впервые, как будто раньше я видел лишь изображения деревьев, – рассказывал он. – Я мог разом увидеть все детали всего дерева, увидеть своеобразие всего на свете. Это было очень, очень красиво».
Время как будто замедлялось. Он шел по городским кварталам в обычном темпе, и то, что занимало несколько минут, ощущалось так, как если бы занимало час. «Время как будто растягивалось, – рассказывал он, – как будто в каждую минуту вы испытываете гораздо больше, чем обычно». Иными словами, Зак жил в моменте. «В такие моменты как будто ничего другого не существовало, – говорит он. – Я был сконцентрирован в конкретном месте в конкретное время. И это было очень приятно. Не возникает никаких мыслей о том, что случится через час, через год».
Я спросил, было ли это состояние – жить в моменте – необычным для него.
«Еще бы! – со смехом сказал он. – Я обычно вечно слоняюсь там и сям».
Еще больше, чем яркость впечатлений или замедление времени, Зака поразило искаженное чувство реальности происходящего. «Весь мир выглядел как на очень качественной фотографии или академической картине, где все объекты размещены в соответствии с правилами композиции, там, где им самое место, и благодаря этому все смотрится особенно красиво, – вспоминает он. – А Каламазу далеко не симпатичный городок. Он мрачный и довольно депрессивный, по-моему. И уж точно я раньше не замечал в нем особой красоты».
Было также чувство ясности, осознания. «Я чувствовал, что знаю все о том, что меня окружает, настолько ясно, что у меня в голове не происходило никаких мыслительных процессов. Это очень странное чувство уверенности в том, что мир устроен именно так, как нужно, – вспоминает Зак. – Самые простые вещи: столы, стулья, деревья – все ощущалось таким значимым, наполненным целью и смыслом. Меня переполняло чувство, что за всем этим стоит провидение».
Слушая Зака, на ум приходят мысли о мистике и потустороннем. Я сказал об этом. Он согласился. Зак, выросший атеистом, никогда не считал свой опыт доказательством чего-то сверхъестественного. «Но я понял, что это именно то, о чем говорят мистики», – сказал он.
Сам он остается атеистом. Он стал доцентом философского факультета университета Миссури-Колумбия – что только усилило его скептицизм. Но он старательно подчеркивал, что его нынешние взгляды никак не отменяют «истины», открывшейся ему в припадках. «Во время припадков невозможно сомневаться в том, что миром управляет высшая сила. Это, если можно так выразиться, не подлежит обсуждению, – говорит он. – Это было настолько непосредственное ощущение веры, что ему невозможно было сопротивляться».
Федор Достоевский согласился бы с ним. Этот известный русский писатель страдал от эпилепсии. Во время припадков он ощущал кромешный ужас (он говорил своей жене Анне, что ощущал себя, будто похоронил самое драгоценное существо в мире), историки считают, что моменты, когда Достоевский парил мыслью высоко, предшествовали эпилептическим припадкам. «На несколько минут я испытывал такое счастье, какое невозможно ощутить в обычной жизни, такой восторг, который непонятен никому другому. Я чувствовал себя в полной гармонии с собой и со всем миром, – рассказывал он своему биографу Николаю Страхову о таких моментах. – Я чувствую полную гармонию в себе и во всем мире, и это чувство так сильно и сладко, что за несколько секунд такого блаженства можно отдать десять лет жизни, пожалуй, всю жизнь».
Многие из героев Достоевского страдали от эпилепсии. Князь Мышкин, главный герой «Идиота», испытывает экстатические ауры (начало припадка): «Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие…». Мышкин говорит Рогожину, главному злодею в романе: «В этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет». Однако Мышкин неглуп. Он осознает, что этими необычайными состояниями он обязан своей болезни, «низшего», а не «высшего бытия». И все же он не может стряхнуть с себя откровения этих моментов. «Об этом он здраво мог судить по окончании болезненного состояния. Мгновения эти были именно одним только необыкновенным усилением самосознания, и в то же время самоощущения в высшей степени непосредственного. Если в ту секунду, то есть в самый последний сознательный момент пред припадком ему случалось ясно и сознательно сказать себе: «Да за этот момент можно отдать всю жизнь!», то, конечно, этот момент сам по себе и стоил всей жизни».
Может ли быть так, что Достоевский выдумал эти экстатические «ауры», ведь он был гениальным романистом? Так думал французский невролог Анри Гасто, в 1977 году проанализировавший доступные ему материалы: «Я считаю, что тяжелые приступы эпилепсии в этом случае не имели экстатической ауры, но им предшествовали в редких случаях легкие изменения сознания, которые оригинальность авторской мысли и литературный гений Достоевского превратили в ощущение благословения свыше».