Здесь же, рассматривая занятия науками, я по многим признакам вижу, что они у нас, хоть и воспринятые со стороны, были не только заимствованы, но и сохранены и развиты [Цицерон 1975: 297].
Вновь обращу внимание на знаменательный аспект идеи translatio, который затем будет проявляться в различных национальных модификациях. Этот элемент можно назвать патриотическим или протонациональным: если идея переноса связана с античным и затем классицистическим взглядом на неизменность первоначальной культурной модели, транспонированной как форма культурной экспансии / империализма в новые центры-сателлиты, патриотический взгляд утверждал, что в новом центре эта первоначальная модель приобретала новые черты и достигала своего совершенства (часто указывая на то, что старый культурный центр пришел в упадок).
В психопоэтической модели Блума миф Эдипа использовался для определения взаимоотношений «сильного поэта» и «эфеба», который апроприирует, творчески искажая и переписывая (rewriting) культурное/поэтическое наследие первого, чтобы реализоваться, в свою очередь, в качестве «сильного поэта». Такое транспонирование психоаналитического подхода на авторские стратегии может быть расширено и на указанную динамику самоутверждения нового культурного центра в рамках идеи translatio. Существенно, что в этом «самоутверждении» совпадают авторские и национальные амбиции: мы увидим, как в произведениях, разрабатывающих модель translatio, поэты утверждают новый национальный центр и эксплицитно или имплицитно провозглашают свою поэзию ее высшим проявлением (обычно за счет «искажения» и «переписывания» своих предшественников). В функции литературного самоутверждения мусические произведения могли сочетаться с жанровыми формами элегии на смерть поэта, в которых также, как мы видели ранее, «молодой поэт» апроприирует символическую власть своего «предшественника». Такое совмещение элегических и мусических жанровых категорий можно увидеть уже в «Плаче о Бионе».
В диалоге Лукиана «Беглые рабы» модель translatio studii представлена в сюжете о путешествии Философии по культурным центрам Древнего мира: сначала она посетила брахманов, Эфиопию, Египет, Вавилон,
оттуда далее, в Скифию, после – во Фракию, где со мной вели беседы Евмолп и Орфей, которых я и отправила к эллинам моими предтечами <…> Тотчас вслед за ними отправилась и я сама [Лукиан 2001: 261].
В этом эпизоде мы видим сочетание двух идейных комплексов – религиозно-философской традиции орфизма и идеи translatio studii. Уже в Новое время орфический миф станет фабулообразующим для воплощения идеи translatio studii, а имя Орфея – метонимическим знаком translatio studii в качестве translatio nominis – формула «наш Орфей» несла значение этого культурного комплекса (см., например, [Батюшков 1934: 495]). Для применения имени Орфея в качестве ономастической формулы идеи translatio studii были существенны два элемента орфического мифа – магическая власть Орфея над живой и неживой природой и описание его блужданий после окончательной потери Эвридики в «Георгиках» Вергилия и «Метаморфозах» Овидия. Магической власти Орфея придавалось просветительское значение – маг или шаман становился культуртрегером. В сюжете translatio studii география блужданий Орфея совмещалась с пространственным маршрутом переноса знаний. И для российских поэтов, восприимчивых к идее translatio studii, было значимо, что в «Георгиках» предельной точкой его блужданий названы топонимы еще не существовавшей тогда России, а именно гиперборейские льды, степи Танаиса (Дона) и Рифейские горы (Урал):
В гиперборейских льдах, по снежным степям Танаиса,
Там, где рифейских стуж не избыть, одиноко блуждал он —
Об Эвридике скорбел, напрасном даре Аида!
Пренебреженные им по обету, Киконии жены
Между божественных жертв и оргий Вакха ночного
Там растерзали его и останки в степи разметали.
Голову только одну, разлученную с мраморной шеей,
Мчал, в пучине своей вращая, Гебр Оэагров [Вергилий 1979: 133].
В России идея translatio studii была особенно задействована в петровский и послепетровский период (см. [Буланин 1994: 113–114], [Буланин 2010]). Сам Петр I выразил эту идею в известном заявлении по случаю спуска на воду нового корабля в Петербурге в 1714 году:
Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времен) они были изгнаны, перешли в Италию, а потом распространились было и по всем Европейским землям. <…> Указанное выше передвижение наук [die Reise dieser Wissenschaften] я приравниваю к обращению крови в человеческом теле, и сдается мне, что со временем они оставят теперешнее свое местопребывание в Англии, Франции и Германии, продержатся несколько веков у нас и затем снова возвратятся в истинное отечество свое – в Грецию [Вебер 1872: 1074–1075]106.
В дальнейшем эта идея по-разному модифицировалась в сочетании с непосредственными запросами культурной и государственной политики, где translatio studii представляло культурные обоснования для политических задач в рамках translatio imperii. Так, например, А. Зорин обратил внимание, как С. Бобров модифицирует процитированное заявление Петра I в поэме «Херсонида» <курсив С. Боброва, полужирный – мой. – Э. В.>:
Но если б росски Геркулесы,
Одушевленные Минервой,
Ступая на сии хребты,
Здесь лики водворили муз
И преселили в мирны сени
Столетни опыты Европы
На помощь медленной природе,
Тогда бы гордый Чатырдаг
Меонией прекрасной был бы.
Салгир чистейшей Иппокреной,
Тогда исполнился бы тот
Период славный просвещенья,
О коем бесподобный ПЕТР
Пророчески провозвещал;
Бессмертны б музы совершили
Столь дивно странствие свое
И эллиптический свой путь
Скончали б там, где начинали. —
Из знойного исшед Египта
В Элладу на брега Эгейски
И поселясь при гордом Тибре,
Тамизе, Таге и Секване,
Дунае, Рене и Неве,
Обратный путь бы восприяли
И возвратилися в источник. —
Тогда бы новые Омиры,
Сократы мудры и Платоны
На горизонт наук возникли
И потекли бы, как светила,
По новому порядку лет [Бобров 2008: 189–190].
Как пишет Зорин, Бобров вносит существенные коррективы в русификацию Петром идеи translatio studii:
Музам, собственно говоря, незачем покидать Россию и возвращаться к себе в Грецию, ибо русские в некотором, прежде всего религиозном, смысле и есть греки, а свою Грецию они уже обрели в Тавриде. В этой перспективе уже нет смысла и воевать за Константинополь, ибо идеальным воплощением Константинополя становится возрожденный Таврический Херсонес [Зорин 2001: 120].
Протонациональная модификация Бобровым идеи translatio studii, его утверждение о России как конечной стоянке Муз затем найдет новую инкарнацию в идее Славянского возрождения и вдохновленных ею поэтических произведениях русского модернизма.
Ориентируясь на высокие образцы античной и европейской поэзии, русские поэты-классицисты начали использовать имя Орфея для персонификации идеи translatio studii. Предвосхищая Боброва, Тредиаковский и Ломоносов модифицировали один из основных аспектов произведений на эту тему, связанных со стратегией культурного патриотизма. В «Новый краткий способ к сложению Российских стихов с определениями до сего надлежащих званий» (1735) В. Тредиаковский включил «Эпистолу от Российския поэзии к Апполину», в которой
должно <…> разуметь желание сердечное, которое я имею, чтоб и в России развелась наука стихотворная, чрез которую многие народы пришли в высокую славу [Тредиаковский 1963: 390].
В «Эпистоле» Тредиаковский широко пользуется переносом имени (translatio nominis):
Что же сладкий тот Орфей, Пиндар тот избранный,
В благородном роде сем Кенигом что званный?
В нем сестра моя всегда пела героично,
Амфионской петь бы так было с ним прилично [Там же: 392].
Тредиаковский, возможно, совмещает отсылки на два горацианских произведения – выше процитированное место о translatio из «Посланий» и сопоставление Орфея и Амфиона (Анфиона) из «Науки поэзии»:
Первым диких людей от грызни и от пищи кровавой
Стал отвращать Орфей, святой богов толкователь;
Вот почему говорят, что львов укрощал он и тигров.
И Амфион, говорят, фиванские складывал стены,
Двигая камни звуками струн и лирной мольбою
С места на место ведя [Гораций 1968: 393].
Л. В. Пумпянский, который уделял особое внимание топосу translatio в своих исследованиях русского классицизма107, называл этот топос «мифом о странствующем едином Разуме» (см. [Пумпянский 1983: 35]). Вслед за Тредиаковским этот миф в русской поэзии будет насаждать М. Ломоносов – прежде всего в оде «На день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны 1748 года»:
Тогда божественны науки
Чрез горы, реки и моря
В Россию простирали руки,
К сему монарху говоря:
«Мы с крайним тщанием готовы
Подать в российском роде новы
Чистейшего ума плоды».
Монарх к себе их призывает,
Уже Россия ожидает
Полезны видеть их труды [Ломоносов 1965: 123].
В статье о IV оде А. Кантемира «В похвалу наук», которая также является одним из первых русских произведений на тему translatio studii, Пумпянский сделал несколько глубоких замечаний о ее жанрово-тематической направленности: