Итак, телеология «дальнейшего закономерного раскрытия эллинистической природы русского духа» включала в себя и самоисполняющееся пророчество по воплощению в собственном творчестве этого «раскрытия». Последующим этапом воплощения этого пророчества было посмертное восприятие творчества Мандельштама как едва ли не высшего воплощения русской античности в ХX веке206. В таком восприятии статья «Скрябин и христианство» имела особое концептуальное и даже «иконическое» значение. С точки зрения рецептивного подхода (см. [Гадамер 1991: 289]) ее «отрывочность» стимулировала коммуникативное участие читателя (или «сотворчество») в воссоздании ее семантической ткани. Такая невольная форма активизации читательского сотворчества корреспондировала с активизацией креативного аспекта рецепции модернистских произведений при помощи их сознательной фрагментизации. Фрагментизация письма эксплицировала ключевой инновативный аспект эстетической коммуникации в модернизме, заключающийся в перераспределении власти от автора к читателю (процесс, достигающий кульминации в идее «смерти автора» в постмодернизме, см. [Барт 1989: 387–390]). То, что статья сохранилась не полностью и требовала собирания фрагментов для воссоздания ее смысла, соотносилось с ее содержательной проекцией на миф о спарагмосе Диониса-Загрея и Орфея. Это «собирание» фрагментарного/растерзанного тела поэзии/поэта станет ключевой темой эпитафии Ахматовой «Я над ними склонюсь, как над чашей…», где «над ними» отсылает к разрозненным рукописям Мандельштама (см. Заключение). Н. Мандельштам в воспоминаниях писала, что О. Мандельштам не хотел восстанавливать статью, так как знал, что в 1920‑е годы не было шансов на ее публикацию. Возможно, дополнительным фактором было и то, что сохранение статьи в отрывочной, «коллажной» форме соответствовало отдельным творческим установкам Мандельштама и отдельным ее содержательным сторонам.
Как и его современники, Мандельштам в своей статье пытался соотнести два тематических поля: религиозно-философские аспекты творчества Скрябина и актуальный политический контекст. Надо сказать, что уже сам Скрябин призывал осознать провиденциальное значение своего творчества в контексте войны в «письме» «О связи политики с искусством (Письмо к издателю композитора-мистика А. Н. Скрябина)», опубликованном в журнале «Новое звено» 29 ноября 1914 года сразу за статьей Вяч. Иванова «Славянская Мировщина». Эти публикации создавали тематический диптих, утверждающий метафизическое значение переживаемых событий. Иванов писал о соответствии значения скорого воссоединения славянских народов (прежде всего «трех просвещеннейших славянских племен» – русских, поляков и чехов) в политической и духовной сфере:
Но если само примирение славянских братьев должно иметь в этом вселенском будущем значение вселенское, оно должно совершиться не только в наружном домостроительстве семьи, но и в ее сокровенной святыне, на высотах религиозного сознания, как некогда различие именно религиозного сознания было душою семейного раскола [Иванов Вяч. 1971–1987, 4: 658]207.
Скрябин типологически сходным образом обнаруживал соответствия актуальным событиям в духовной сфере:
Как глубоко ошибаются видящие в войнах только зло и результаты случайно возникающих раздоров между народами.
История рас есть выражение на периферии развития центральной идеи, данной в созерцании пророкам, ощущаемой творцами-художниками в минуты вдохновения, но совершенно скрытой от масс [Скрябин 1914: 6].
Скрябин далее пишет о своей симфонической поэме «Прометей» и реакции на нее публики как выражении этого пророческого характера искусства:
Особенно большой подъем создает у публики исполнение произведений, вызывающих при их восприятии сложную деятельность души, произведений, имеющих в основе философские идеи и сочетающие в себе элементы различных искусств. Мне лично ясно почувствовалось это при прекрасном исполнении «Прометея» в Квинс-холле в Лондоне. Восторги публики, тогда так меня растрогавшие, я теперь, вдумываясь в смысл войны, склонен приписывать не столько музыкальной стороне этого произведения, сколько сочетанию в нем музыки с мистикой [Там же].
«Письмо» Скрябина произвело сильное впечатление на современников и было перепечатано при его жизни еще дважды с восстановлением отцензурированных в первой публикации мест (см. [Дубровина, Попков 2016: 160–170]).
Как уже было сказано, пророческое самосознание Скрябина превратилось в самоисполняющееся пророчество в некрологической литературе. Во многом следуя этой некрологической установке, Мандельштам, однако, пытался историзировать и свести к авторефлексивным музыковедческим вопросам мистический план творчества Скрябина. В этом он опирался на аппарат религиозной и историософской мысли, актуализирующей парадигму translatio studii в ее сложном соотношении с концептом translation imperii.
Я далее в отдельной главе буду говорить о существенном переосмыслении идеи translatio studii после революции 1917 года. Сейчас необходимо сказать об актуализации с началом Первой мировой войны идей translatio, которые служили непосредственным идеологическим контекстом статьи Мандельштама. В это время из поля культурологических раннемодернистских спекуляций модель translatio studii перешла в поле непосредственной государственной и военной политики. Можно сказать, что во время войны эта модель в форме идеи Славянского возрождения вновь, как во времена Петра I и Екатерины II, была мобилизована для культурного обеспечения модели translatio imperii, по которой Россия вновь стала претендовать на наследие Византийской империи.
Историко-философское осмысление войны актуализировало эсхатологизм fin de siècle, окрашивая его в отчетливые патриотические тона. Понятия «закат» и «вырождение» начали проецироваться сугубо на западную цивилизацию, включая и ее «пагубное влияние» на современное русское общество, культуру и литературу, в то время как с Россией связывался позитивный полюс эсхатологизма, осмысляющийся как будущее национальное возрождение в духе славянофильских идей. Такие настроения в начале войны ярко проявились в книге В. Розанова «Война 1914 года и русское возрождение» (М., 1915). Эта книга была составлена из статей, написанных в начале войны, еще до вступления в нее Турции (30 октября 1914 года). Этим, по-видимому, объясняется то, что в свое видение «русского возрождения» Розанов не включил южную политическую и культурологическую перспективу. Он, как и множество других литераторов, сосредоточился на долгожданном возрождении славянофильского наследия. Издания разной идейно-политической направленности приветствовали или критиковали такие виды на будущее России. В «Утре России» Б. Савинич развил антинемецкую позицию Розанова в общую антизападническую:
Розанов безусловно прав. С каждым днем становится все яснее, что пришел конец обидному культуртрегерству вчерашних вождей, которые старались «облагородить варварскую Россию» всевозможными «измами» и неизбежно вытравляли вместе с тем веру в свое, в национальное, в народное. Пришел конец учению о вечном фатальном ученичестве русского народа, – и вместо нашего давнишнего отравителя, гнилого космополитизма, встает народное, национальное самосознание. <…> В возвращении к заветам славянофилов, и именно только славянофилов, видит Розанов залог возрождения России [Савинич 1915: 2].
Автора горьковской «Летописи» В. Гусина208, однако, такая перспектива пугала:
С жадностью искал я: где же это долгожданное наше «возрождение»? Но когда, наконец, нашел его… увы! не поздоровится России от этого возрождения. Заключается оно попросту в стремительном марше назад, на восток. Ex oriente lux! С востока свет! Переживаемая война понимается г. В. В. Розановым как крах европейской культуры; для него неоспоримо – затем, что «крах» этот означает торжество русского славянофильства [Гусин 1916: 423].
На этом фоне со вступлением Турции в войну получил реактуализацию «южный проект» русской имперской политики с сопутствующим ему совмещением идей translatio imperii и translatio studii. «Русские возрожденцы» Ф. Ф. Зелинский и Вяч. Иванов вновь обратились к идее Славянского возрождения, пытаясь совместить неоклассицистическую парадигму переноса универсальных ценностей и неоромантическую, неославянофильскую парадигму национальной «уникальности». Ключевой здесь была статья Зелинского «Славянское возрождение», напечатанная в сборнике «В тылу: Литературно-художественный альманах кассы „Взаимопомощь“ студентов Рижского политехнического института» (Петроград: Книгоиздательство бывш. М. В. Попова, 1915). Зелинский кратко и выразительно определил общую историко-культурную перспективу понятия translatio studii:
Культура новой Европы – результат своего рода прививки: прививки благородного черенка античности к кельтскому, германскому, славянскому дичку [Зелинский 1915: 52].
Затем он перешел к сегодняшним актуалиям – если «славянский мир был пока мало затронут возрожденческим потоком», то именно возможность захвата Анатолии, то есть территории, принадлежащей Оттоманской империи, предоставит России такую возможность:
Наше соприкосновение с эллинизмом будет полным, прививка античности совершится сама собою в силу неотложных практических задач. Гете пришлось путешествовать в Италию, чтобы привезти оттуда теплое дуновение Средиземного моря; наше положение будет лучше – мы впустим эллинизм в себя. Когда наш флаг будет развеваться не только на берегах Босфора и Геллеспонта, но и по южной кайме Малой Азии – тогда и мы осредиземноморим нашу культуру, согреем ее окончательно той теплой струей гуманности, которую до сих пор все остужали холодные ветры, дующие с Ледовитого океана [Там же: 84, 86]