Стихи самого Эфроса относились к наименее интересным поэтическим материалам сборника. В то же время Эфроса можно было обвинить в конъюнктурной попытке легализовать умеренных модернистов при помощи революционной риторики. Из представленных в сборнике поэтов Троцкий характерно не упомянул Мандельштама и Ходасевича, которые наиболее удачно, эстетически и концептуально убедительно совмещали классицизм и революцию, что среди прочего нашло воплощение в их раннесоветском переосмыслении идеи translatio.
Известно, что в это время Троцкий присматривался к Мандельштаму, зондируя творческие кадры на предмет их полезности новому строю290. В письме от 10 сентября 1922 года С. Городецкому и А. Воронскому Л. Троцкий спрашивал: «К какой группировке принадлежат О. Мандельштам, Лидин и каково их отношение к Замятину?» [Галушкин 2006: 515] Ответ А. Воронского от 11 сентября вполне мог быть расценен как право на «попутничество»:
О. Мандельштам ни к какой группировке сейчас не принадлежит. Начинал с акмеистами, охотно сотрудничает в сов<етских> изданиях. Настроен к нам положительно. Пользуется большим весом как хороший знаток стиха, талантлив. Стихи индивидуалистичны. К Замятину никакого отношения не имеет… [Там же]291
Таким образом, проходя мимо участия Мандельштама в компрометирующей группировке неоклассиков, Троцкий, быть может, давал ему шанс.
Вряд ли Гиммельфарб и Троцкий, клеймя эфросовский «революционный классицизм», осознавали его исток в «Слове и культуре» Мандельштама. Этот исток был, однако, очевиден для литературного окружения Мандельштама, в особенности для тех, кто разделял положения его статьи. Это прежде всего касается неоклассического круга журнала «Гермес». Рецензируя в его первом (машинописном) номере «Лирический круг», Б. Горнунг писал о статье Эфроса:
Некоторые положенья, которые при известном терпеньи извлекаются из его статьи «Вестник у порога», весьма близко подходят к платформе, занимаемой и редакцией Hermes’а. Но прежде всего ставит в тупик стиль автора. Подумав, можно решить, что его, наверное, смутила статья О. Мандельштама в «Драконе» («Слово и культура»). Но поражает эфросовская наивность и восприимчивость: не всякому же дано писать под Гераклита. И как не заметила редакция «Лир. круга», что то, что блестяще удалось Мандельштаму, не под силу эфросовскому стилистическому таланту [Горнунг 1922: 154–155]292.
Разумеется, Горнунг понимал, что не только стилистически «Вестник у порога» обязан «Слову и культуре». Но признание, что платформа «Гермеса» и «Вестник у порога» лежат в одном неоклассицистическом русле, ведущем непосредственно к Мандельштаму, оставляло Горнунгу право сосредоточить свою критику в основном на плане выражения статьи Эфроса и только в частностях обращаться к ее содержательному плану. Здесь Горнунга приводит в раздражение демагогическая попытка Эфроса ангажировать «пророчественность искусства» (см. [Эфрос 1922: 60]):
Настолько же, насколько философия всегда запаздывает и только осмысливает уж пройденный путь, – настолько же искусство задолго вперед сигнализирует о надвигающейся перемене, и ясность его отметок так велика, что, когда впоследствии, уже с позиций философского ретроспективизма, изучаешь и оцениваешь эти сигнальные знаки, они и в самом деле становятся предвещаниями, сбывшимися с неумолимой роковой точностью [Эфрос 1922: 61].
Найденная таким образом социальная востребованность искусства, верифицирующая предсказание о том, что «сейчас у порога стоит вестник классики» [Там же: 66], вызывает отповедь Горнунга:
…более чем сомнителен взгляд на искусство, сигнализующее вперед политические событья, и философию, их post factum осмысляющую [Горнунг 1922: 155].
Говоря о критических откликах на статью Эфроса, которые косвенно включали в свою орбиту и Мандельштама, отмечу также перепечатанную с небольшими дополнениями статью А. Е. Редько «У подножия африканского идола. Символизм. Акмеизм. Эго-футуризм» (Русское богатство. 1913. Июль. № 7) в его книге 1924 года «Литературно-художественные искания в конце XIX – начале ХХ вв.». Редько дополнил свою критику акмеизма десятилетней давности выпадами против «Вестника у порога»:
Пришел акмеизм, впоследствии заявивший претензию на право считаться предтечею русской революции, ее литературным провозвестником. В какой мере основательна эта претензия, мы увидим из дальнейшего. <…>
Впоследствии – мы уже упоминали об этом – акмеизм, хотя и робко, но заявил свою претензию на звание провозвестника разразившейся революции. Как видит читатель, это простое недоразумение, самовнушение. Провозвестники революции, ставившие своей задачей в критику бытия не вдаваться и поправок в бытие не вносить, – странные, конечно, провозвестники революции. На самом деле, революция пришла, чуждая всем настроениям, которыми жили литература и искусство в рассматриваемый период, и, конечно, без всяких провозвестников [Редько 1924: 91, 95].
Здесь Редько, сходно с Мочульским, разводит эстетическую и политическую области и указывает на неправомерность неоклассицизма 1920‑х годов, наследующего акмеизму 1910‑х годов, претендовать на звание провозвестника социальной революции, если его предполагаемая революционность ограничивалась только эстетической областью.
Об отношении самого Мандельштама к «Лирическому кругу» можно судить по его пренебрежительному отклику в статье «Литературная Москва» и – с некоторыми оговорками – по воспоминаниям Н. Мандельштам:
<…> при полном отсутствии домашних средств <в «Лирическом круге»> должны были прибегнуть к петербургским гастролерам, чтобы наметить свою линию. В силу этого о «Лирическом круге» как о московском явлении говорить не приходится [Мандельштам 2009–2011, 2: 103].
«Литературная Москва» напечатана в сентябрьском номере журнала «Россия» в 1922 году, «Лирический круг» вышел до 18 мая (см. [Галушкин 2006: 412]). Так что в «Литературной Москве» оценки литературной группы «Лирический круг» могли включать и оценку одноименного сборника. Не исключено, что здесь Мандельштам, имея в виду участие в сборнике Ходасевича (ставшего к тому времени «петербуржцем») и Ахматовой, намекал также на то, что Эфрос наметил линию «Лирического круга», черпая вдохновение в его, мандельштамовском, творчестве.
В воспоминаниях Н. Мандельштам писала:
Однажды Мандельштама зазвал к себе Абрам Эфрос – я была с ним – и предложил «союз», нечто вроде «неоклассиков». Все претенденты на «неоклассицизм» собрались у Эфроса – Липскеров, Софья Парнок, Сергей Соловьев да еще два-три человека, которых я не запомнила. Эфрос разливался соловьем, доказывая, что без взаимной поддержки сейчас не прожить. Большой делец, он откровенно соблазнял Мандельштама устройством материальных дел, если он согласится на создание литературной группы, – «вы нам нужны»… Где-то на фоне маячил Художественный театр и прочие возможные покровители. Мандельштам отказался наотрез. Каждому в отдельности он сказал, почему ему с ними не по пути, пощадив только молчаливого Сергея Соловьева («за дядю», как он мне потом объяснил). Я и тогда прекрасно понимала, что подобное объединение было бы полной нелепостью, но Мандельштам обладал способностью наживать врагов резкостью и прямотой, совершенно необязательными в подобных ситуациях. Эфрос никогда этой встречи не забыл, и она отозвалась в последующие годы достаточно явно – тысячами серьезных и мелких пакостей [Мандельштам Н. 1999b: 128].
Как кажется, Н. Мандельштам вчитывает в события начала 1920‑х годов свое последующее негативное отношение к Эфросу (может быть, затем разделяемое и О. Мандельштамом). Отраженная в этом отрывке резко негативная реакция на инициативу Эфроса противоречит мандельштамовскому участию в сборнике. Кроме того, по воспоминаниям вдовы Эфроса, Мандельштам дал ему три стихотворения и для невышедшего следующего номера «Лирического круга»293. Н. Д. Эфрос назвала приведенные воспоминания Н. Мандельштам в собственных воспоминаниях «чистейшим вымыслом» [Эфрос Н. 2018: 70]. Впрочем, подчеркиваемая Н. Мандельштам назойливость в попытке Эфроса кооптировать Мандельштама в свой круг вполне могла иметь место. В это время Мандельштам виделся своеобразным лидером модернистских неоклассиков. Так, Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» (Печать и революция, 1922, № 7), определяя их как «нео-акмеистов», писал:
Очертить круг нео-акмеистов нелегко, так как они никогда не имели собственного журнала или иного органа. По-видимому, их некоронованным королем можно считать О. Мандельштама, стихи которого всегда красивы и обдуманны [Брюсов 1990: 589].
Начало этого пассажа перекликается с заключительным восклицанием манифеста Эфроса: «Вот каким кругом очерчиваемся мы!» [Эфрос 1922: 57] Брюсов, однако, как видно, стремился нивелировать попытку Эфроса создать собственный журнал «нео-акмеистов». Ранее в статье Брюсов весьма пренебрежительно пишет о «Лирическом круге», называя его «альманах (по предисловию, впрочем, не „альманах“, а „сборник“)» [Брюсов 1990: 571]. Эта разница в определениях подразумевает, конечно, несостоятельность претензии предисловия на концептуальную убедительность и однородность сборника. Брюсов далее указывает на пассеистский характер поэзии Эфроса, Верховского, Мандельштама, Гроссмана, С. Соловьева и Шервинского, представленной в альманахе, и никак не реагирует на попытку Эфроса соотнести классицизм с революцией.
Вполне вероятно, что отторжение Мандельштама от «Лирического круга» объяснялось привлеченным контекстом (возможно, ускользнувшим от внимания Н. Мандельштам), а именно кооптацией Эфросом его в члены «Лирического круга» не только организационно, но и идеологически, мобилизуя формулу «Классическая поэзия – поэзия революции» для не очень убедительной попытки создать общий литературный орган неоклассиков и повысить их политический капитал. Статьи Гиммельфарба, Троцкого и других критиков также косвенно отмечали Мандельштама в качестве вольного или невольного вдохновителя этой попытки.