Поначалу я не поверил ни одному слову тощего бухарца в полосатом халате, которого привел в нашу фан-цзы Ли Хань. Болтуна мы, понятное дело, накормили-напоили, а когда верблюды ушли на восток, добросовестно перемыли ему косточки. Но затем эти поразительные новости начали подтверждаться из самых разных источников. Расходясь в деталях, сведения совпадали в главном: князь, безжалостно подавив всякое сопротивление, провозгласил себя Верховным Правителем Сибири и теперь круто рулит, разворачивая огромный государственный корабль. Мачты скрипят, паруса рвутся, киль царапает отмель, но капитан упрям, как тысяча степных ишаков.
И во мне росло убеждение: не могут все эти разнокалиберные рассказы, слухи и сплетни исходить от жандармов, стремящихся заманить в ловушку беглых и-чу. И еще в одном я был уверен: если сейчас забояться и пережидать, дальше и подавно с места не сдвинемся.
Многое из увиденного мною будущего я позабыл сразу же, слишком многое. Потом долго мозги напрягал, заговаривал себя и кое-что вспомнил. Но с самого начала я знал главное: как, когда и от чего погибнет моя любимая. И во что бы то ни стало должен был «перевести стрелку», пустив наш поезд по другой колее. Или судьбу не обманешь?..
И еще несколько важных вешек на жизненном пути я держал в голове. Первая из них касалась нашего возвращения. Мне запомнилось: сейчас Настя не согласится ехать домой и своими женскими способами сумеет обуздать мой порыв. А спустя два или три года внезапный налет джунгарцев заставит нас бежать — бежать сломя голову, бросив нажитое. Мы будем идти по берегу горной реки и попадем в руки пограничников. Дальше был пробел…
Бот она, подходящая возможность все изменить. Вдруг достаточно единожды выскочить из накатанной для тебя колеи, чтобы в клочья порвать тенета — освободиться от навязанной свыше судьбы? И я решил не сдаваться и как можно скорей увезти жену и дочку в Сибирь.
Я долго думал и наконец избрал тактику: ни о чем не просил Настю, но подробно пересказывал ей новости, пришедшие с севера. Я безропотно выполнял все поручения жены, стал меньше говорить, меньше есть, чаще уходил в пустыню. Я еще сильнее почернел и похудел и совсем сделался непохож на исконного сибиряка, которого Настя когда-то встретила на ярмарке.
Она видела, что я на последнем пределе, и после нелегких раздумий сама предложила мне ехать. Я был ей благодарен. Я даже малость оттянул наш отъезд, дождавшись, когда моя старшая девочка перестанет кормить грудью младшую. В трудной дороге у нее наверняка пропало бы молоко, да и чем взрослее ребенок, тем легче перенесет путешествие.
И вот когда все было решено, вещи собраны, долги отданы и караванбаши, получив три золотых червонца, согласился доставить нас к сибирской границе, меня вдруг осенило: а что, если именно так и задумали высшие силы? Те, что дурачили меня на горе Белой Тени. Я испугаюсь своего будущего, затею поменять судьбу и начну делать глупости…
Или все наоборот: как раз эта паническая мысль наслана на меня, чтобы сбить с панталыку?
Я окончательно запутался и потому надумал пробежаться по барханам. Хороший марш-бросок — и в голове наверняка прояснится. Надежды мои не сбылись: изнурительная пробежка выбила из меня остатки мыслей. И тогда я пошел к Ли Ханю.
Старик давно меня ждал. Я все откладывал наш прощальный разговор, а фанец не торопил — он слишком терпелив и мудр, чтобы куда-нибудь спешить.
Ли Хань сидел в своей излюбленной позе, на корточках, и пил пахучий зеленый чай из тончайшей пиалы. А может, только любовался игрой солнечных бликов на поверхности напитка.
Я поделился с фаньцем своими сомнениями, стараясь говорить медленно и рассудительно. Старик жестом предложил мне зеленого чая. Я кивнул. Десять минут мы потратили на питие этого странного напитка. Для здешней жары лучшего не придумать. Но пить его в Сибири — об этом даже подумать смешно.
— Трудные вопросы ты задал мне, И-Гор, — после долгого молчания произнес Ли Хань. Он теребил свою почти прозрачную бородку — знак того, что старик продолжает напряженно думать. — Теперь я и сам не рад, что посоветовал тебе сопровождать песчаного дракона. Неподъемен груз абсолютного знания, особенно если оно горько, как воды Лобнора. И вот уже ты пытаешься выпрыгнуть из собственных следов, тянущихся из одной жизни в другую. Это неправильно… Ты просишь совета, и я развожу руками.
Старик замолчал, снова наполнил пиалы.
— Чувство вины перед тобой не позволяет мне промолчать, — продолжал Ли Хань. — Однако не считай мои слова окончательной истиной. Пусть это будут всего лишь мысли вслух… Ты так сильно боишься обещанного тебе, что готов убедить себя: И-Гору нарочно морочили голову, чтобы сбить с верного пути. Значит, и встреча с драконом была подстроена. Но, следуя логике, надо идти до конца. Тогда и встреча со мной тоже подстроена, и ваше превращение в птиц, и гонения на и-чу, и вся твоя жизнь… Не слишком ли высокого мнения ты о своей персоне, если считаешь себя срединой мира?
Это был удар наповал. Поразмыслив, я произнес самое очевидное:
— Спасибо, учитель. Я выслушал твой совет и доволен. Теперь я знаю, что в моих видениях нет обмана. А обладаю ли свободой воли, покажет только опыт. Любые — даже самые тонкие и глубокие — рассуждения умозрительны и потому бесплодны. — Я поднялся с циновки. — Прощай. Вряд ли мы увидимся на этом свете. — И, низко поклонившись, двинулся к двери.
— Не стоит загадывать, — бросил мне вслед фанец. Его прищуренные глаза еще много раз я видел в моих снах.
Глава восьмаяГнездо Пришвиных
Возвращаться домой — очень странное занятие. Порой мне кажется, это почти профессия. Сложное и требующее специальной подготовки дело. Возвращение домой… Как минимум, должен иметься этот самый дом. А есть ли он у нас в Сибири? Вот вопрос.
Границу мы миновали ночью — темной хоть глаз коли. Мы ехали на лошадях по извилистым горным тропам и наверняка поломали бы им ноги и свернули себе шеи, не веди нас проводник-алтаец. Он плохо говорил по-русски, но зато великолепно знал местность и, главное, не имел ни малейшего желания выдать нас каким бы то ни было властям.
Затем была степь — столь не любимая мною. Она раздавлена безжалостными небесами и вопиюще гола. На открытой местности такой непомерной величины я всегда ощущаю себя слишком уязвимым, совсем беззащитным. Лесной я человек — ничего не поделаешь. К тому же с аэроплана легко обнаружить маленький караван, плывущий в море ковыля или полыни, тянущемся на сотни верст.
Только добравшись до первых рощиц и перелесков, я почувствовал себя мало-мальски уверенно. Теперь, случись что, есть надежда затеряться меж деревьев, нырнуть в заросли, пересидеть в брошенной берлоге или под кореньями вывороченного бурей лесного великана.
Расплатившись с проводником, какое-то время мы ехали одни. В деревне Малаховке мы пересеклись с обозом. Это был длинный обоз, везущий в город бочки с солониной. По приказу губернатора в каждом уездном центре создавался стратегический запас на случай чрезвычайных обстоятельств. Не самое глупое решение по нынешним временам. Этак можно зауважать власть предержащую. Правда, разворуют запасы скорее всего. Один рассол останется да мешки с сахарной пылью.
Я договорился о цене с «главным караванщиком» и дал на лапу охранявшему казенное имущество хорунжему. Он имел под своим началом троих снулых казаков. Потом я дешево продал измотанных трехсуточным маршем низкорослых джунгарских лошадок, и мы заняли место на запряжке в середине обоза — на прочно сбитом возу, который тянул пегий флегматичный битюг по кличке Оська.
Возница — крепкий мужик в штопаном зипуне и портках и новеньких онучах — оказался не в меру словоохотлив. Он мог говорить долго и путано — то и дело возвращаясь к сказанному, трижды повторяя одно и то же, но рано или поздно добирался до сути. И главное, он не слишком усердствовал, расспрашивая нас, — удовлетворился моей ладно скроенной легендой о спаленном огненными голубями жилье, о родственниках в городе, что обещали приютить погорельцев, поохал, поахал, сочувствуя нашему горюшку, и больше меня и Настю не теребил.
Настя по моему совету больше помалкивала, Анькой занималась. А та, словно уразумев, что опасные скачки по горам закончились и уже не возобновятся, дала себе волю. Там-то наша умничка стоически переносила неприятные толчки, долгое прение в кульке и почти не вякала, а тут чуть что — капризничала и взревывала, аки сирена буксирная: даже мужики, всего на свете повидавшие, вздрагивали порой, а лошади испуганно всхрапывали и ржали.
Возницу звали Епифаном. Много всякого он рассказал; я старался отделить зерна от плевел, и вот что обнаружилось в сухом остатке. В стране нашей огромной новые ветры подули. В который уж раз. В столице власть поменялась. Сначала думали, ненадолго это, даже не пытались вникнуть, кто и зачем скинул прошлого пахана и на его место взгромоздился. Чехарда сущая. А потом замечать стали: с умом человек, пытается сделать что-то толковое, хоть и редко удается. Правда, на местах ничегошеньки не менялось — с тех самых пор, как последний Президент Сибири Василий Лиознов (то бишь «змеюка» в его личине) был застрелен моими и-чу во дворце князей Чеховских.
Верховный Правитель терпел-терпел тихий саботаж маленьких «царьков», затем послал в каждый уезд своего наместника — человека верного. Но не все из них умели с людьми ладить и понимали, чего можно в провинции учудить, а чего уж никак нельзя. Охрана при наместниках была невелика и спасти от гнева народного не могла. А гнев ентот нонче в людишках пробудить — плевое дело, только свистни. На одном конце деревни спичкой чиркни, а на другом «Пожар!» кричат.
Так что кое-где побили ставленников Верховного, иной раз лютой смерти они удостоились — на костре аль на колу. А в других местах наместники сами — со страху, из мести или от одной лишь сволочной душонки — устроили резню, безжалостно бия и правого, и виноватого. Но даже там, где обошлось без кровопускания, не возникло любви между новой властью и народом, не с чего ей взяться. Подозрение было, настороженность, страх обоюдоострый, так что спину не подставляй. Умник бы сказал: «вооруженный нейтралитет», а мужик таких ученых слов отродясь не слыхал. И не дай бог к