— Я эти награды кровью заработал. А уж носить ли, выкидывать — мое дело! Да и не на груди я их носил, а за пазухой.
— Значит, за царя кровь проливал, награды от него получал? — с удовлетворением сказал чекист. — Так и запишем..
— Пиши, мне не жалко, — пожал плечами Иван и попросил: — Ты бы закурить мне дал да воды попить принес.
— Ничо, на тот свет без курева пойдешь. — Ивану Николаеву стало не по себе. Конечно, трусом он не был — отвыкаешь пугаться за шесть с лишним лет войны, но все же… Одно дело, когда словишь пулю или осколок в бою и другое коли тебя к стенке поставят. Эх, нагляделся он, как к стенке-то ставят. Ничего хорошего!
— Ты, мил-друг, меня с контрой-то не равняй, — мягко сказал Николаев, подавив дрожь в кончиках пальцев. — Я, к твоему сведению, в Череповце Советскую власть устанавливал и на фронте против белых воевал!
— Ты хайло-то не разевай, фронтовик сраный! — презрительно бросил ему в лицо дознаватель. — Много вас, героев, развелось. Думаешь, если на фронте вшей кормил, так все можно? Да я таких, как ты, итит твою, сотню положу!
— Чего?! — набычился Иван. — Сотню, говоришь? Да мы таких, как ты, раком ставили!
Николаев соскочил со стула, сгреб чекиста за отвороты кожаной куртки, приподнял и приложил об стену. Дознаватель издал жалобный писк и стек на пол, как весенняя сосулька с крыши… Видимо, услышав шум, в камеру ворвались два здоровых лба, с веселым азартом набросившиеся на подследственного.
"Драться — это вам не кулаками махать! Драться нужно так, чтобы супостату было тесно, а тебе — просторно! Поняли, долбодуи?!" — добродушно приговаривал ротный фельдфебель Елкин, награжденный крестом за Порт-Артур, отшвыривая от себя очередного недотепу. Сколько соплей и расквашенных носов, набитых шишек и синяков было у новобранцев, пока постигали нелегкую премудрость "окопной драки"! Но зато когда врывались в австрийские окопы, то им было просторно, а австриякам тесно. Если бы у каждого солдата был такой фельдфебель, так и войну бы выиграли в году пятнадцатом!
… Оглядывая допросную, где на полу корчились поверженные "супостаты", Иван едва не упустил из виду "дознатчика", подававшего признаки жизни — чекист, малость очухавшись, тащил из кобуры револьвер! Будь это обычный наган, извлечь не составило бы труда. У этого же был маузер в громоздкой деревянной кобуре. Отобрав оружие, стукнул парня кулаком в живот.
Иван Афиногенович связал всех их же собственными поясами, без зазрения совести выгреб из карманов кисеты с табаком (у одного даже пачка "Герцоговины" нашлась) и с наслаждением закурил. Стараясь не слушать угрозы, чтобы не врезать разок-другой, позатыкал парням рты, сотворив кляпы из листов бумаги, "позаимствованных" из картонной папки, на которой было выведено химическим карандашом: "Дело гр-на Николаева И.А., виновного в преступлениях против Советской власти". Матюгнувшись, Иван полистал разнокалиберные листочки.
Как следовало из рапортов, "доведенных до сведения начальника Череповецкого отдела ГПУ, в ночь с 20 на 21 июня (по новому стилю), 1922 года "агенты Череповецкого отдела ГПУ Полозков, Киселев и Королев, заметив на углу Советского проспекта и улицы Ленина неизвестную подозрительную личность, остановили оную для проверки документов, но в ответ на справедливое требование оная личность выстрелила из револьвера системы Нагана, метя в сердце чекиста Королева, но промахнулась. Сделав покушение, преступник ударил в лицо агента Полозкова, потом бежал, но был задержан сотрудниками губчека вместе с милицейским патрулем". Рапорта, составленные на обороте дореволюционных ценников магазина "Зингер", были одинаковые — тютелька в тютельку!
Далее шли листы, характеризующие гр-на Николаева. На осьмушке тетрадного листочка комендант Вологодского кавалерийского полка Михаил Семенович Рябушкин, сообщал, что в ответ на запрос "о личных и деловых качествах гр-на Николаева Ивана Афиногеновича, крестьянина, русского, беспартийного, ранее не судимого, в бытность его начальником Череповецкого транспортного отделения ВЧК, может сообщить следующее — вышеозначенный Николаев при задержании неустановленной мешочницы буржуазного происхождения, вместо поступления с оной по законам революции, выругал мешочницу и подчиненных нецензурной бранью и отпустил домой, попустительствовав тем самым нарушению соцзаконности. Кроме того, оный Николаев самолично отдал мешок зерна мелкобуржуазному прохиндею Сухареву, о чем он, Рябушкин, уведомлял руководство". Иван усмехнулся. Кузька Сухарев, он точно прохиндей. А вот с мешочницей было по-другому. Младший агент Рябушкин, поймав на вокзале старуху-учительницу из Мариинской гимназии, ездившую в деревню менять на хлеб уцелевшие от экспроприации вещи, притащил бабку в отдел и принялся сочинять рапорт для передачи ее в ревтрибунал, а он, начальник трансчека, выставив мешочницу вместе с мешком, велел катиться к едреной фене! Мусику же приказал идти и проверять документы у подозрительных мужиков, похожих на переодетых офицеров.
В конце Лука делал вывод, что "работа гр. Николаева на транспорте носила ярко выраженный стихийный протест против действий партийных и государственных органов. Николаев во время службы наччерептрансчека неоднократно упоминал, что пошел служить в карающие органы революции в личных целях и допускал анархические выпады в адрес Советской власти…" Запутавшись в словоизвержениях бывшего подчиненного, Иван взял служебную записку начальника управления Курманова. По мнению Алексея, "в данном случае имеет место заблуждение гр-на Николаева, принявшего чекиста за бандита, а не контрреволюционная выходка. Следует передать дело на рассмотрение народного следователя, изъяв его из компетенции ГНУ". По записке, составленный на обороте куска обоев, прошелся красный карандаш, оставивший резолюцию: "Отказать", ниже — неразборчивая подпись начальника губчека. "Ай да Лешка! — с теплотой подумал Иван о фронтовом друге, с грустью добавив: — Но плетью обуха не перешибешь…"
Еще раз осмотревшись, Иван забрал у чекистов все, что могло пригодиться — деньги, документы, табак со спичками. Рассовал по карманам два нагана и все патроны. Маузер брать не стал — громоздкий, да и боеприпасов к нему не отыщешь. К нагану же у любого мужика патроны попросить можно. Жаль только, что своего "наградного" не отыскал. Верно, хранился в дежурной комнате. Уже выходя из камеры, вспомнил, что чуть не забыл Георгиевский крест и медали.
К удивлению и радости арестанта, длинный коридор оказался пустым, а дежурный, вместо того чтобы бдить, сидел за столом и читал газету, время от времени поглядывая на входную дверь. Что творилось за спиной, чекиста не интересовало!
"Я бы тебя сортиры мыть отправил навечно!" — посетовал старый солдат и подошел ближе.
— О чем пишут, браток? — поинтересовался Иван, заглядывая через плечо чекиста.
— Да, все о том же — о контриках, что в Питере окопались… — буркнул дежурный и, приподняв взгляд от газетной полосы, вскочил, чтобы получить рукояткой нагана в лоб.
Иван придержал обмякшее тело и усадил парня туда, где он и сидел. Поднял с пола слетевшую фуражку, аккуратно водрузил ее на голову сидевшего, чтобы козырек скрыл набухавший кровоподтек. Опять же, обшарил карманы незадачливого дежурного, выгребая оттуда патроны, деньги и кусок хлеба. Прикинув, что с двумя наганами да тремя дюжинами патронов жить можно, Иван повеселел. То, что в одночасье из демобилизованного командира он превратился в "беглого преступника", конечно, не радовало. Но что делать? Если всего бояться, то проще сразу взять ствол чекистского револьвера да сунуть его в рот, чтобы не думалось. А вот, хрен вам! Не для того он прошел войну, революцию и еще одну войну, чтобы стреляться, как пленный офицерик! Попы говорят — грех самому себя жизни-тο лишать! Но долгогривые много что говорят, а за столько лет войны Иван уже не верил ни в грех, ни в ад с раем. Хуже ада, что был под Барановичами или под Перекопом, уже не придумать. А рай… А чё в нем, в раю-то, хорошего?
Без приключений выйдя со двора на бывший Воскресенский, а теперь уже Советский проспект, Николаев в задумчивости постоял, думая, куда бы податься. Ехать в деревню? Там-то и будут искать в первую очередь. Искать Лешку Курманова? Так тот раньше полуночи домой не явится. А коли и явится, так неизвестно, что скажет товарищ начальник управления губисполкома. И еще надо было срочно найти шинель и фуражку! В одной гимнастерке, без пояса, Иван чувствовал себя дезертиром.
Торговая площадь, втиснувшаяся между каменной стеной бывшего подворья Леушинского монастыря и кладбищем, во время Гражданской войны превратившаяся в пустырь, опять ожила. Хотя день был непраздничный, но народу толпилось много. Торговали всем подряд — проросшей картошкой и гвоздями, кубанским салом и подсвечниками, солеными дынями из Астрахани и расписными матрешками.
Самым длинным был рыбный ряд. Разбитные молодки и степенные бородачи разложили на лотках осетров и севрюгу, белорыбицу и стерлядь.
Почему-то при упоминании Шексны все вспоминали о стерляди. Даже ротный командир Слащев (тот самый, что потом армией у Врангеля командовал), заслышав, что он родом из Череповецкого уезда, где течет река Шексна, хмыкнул: "Шекснинска стерлядь золотая!" Верно, если ее в постном масле обжарить, до хрустящей корочки, так и будет золотой.
Около прилавков с рыбой толклись коты. Вели себя чинно-благородно, словно семинаристы на каникулах — не мяукали и не пытались ничего спереть, а только выжидательно заглядывали в глаза людям. Продавцы время от времени порыкивали, но подбрасывали мохнатым попрошайкам то хвост, то голову. Торопливо проглотив угощение, хвостатики подходили за новой порцией. Чуть в сторонке сидела и тщательно умывалась рыжая кошечка — стеснялась подойти ближе. Не выдержав, Иван, купил небольшую стерлядь и бросил рыжей. Та, даже не поблагодарив, ухватила рыбину и потащила в кусты. Вдогонку помчались двое драных котов, но Николаев, заступив им дорогу, цыкнул так, что невежды поджали хвосты.