— И что предлагаешь? — деловито поинтересовался Иван, хотя уже догадался, что предложит Пантелеев. И не ошибся.
— Если мы власть народную сами завоевали (мы с товарищем Гавриковым, к слову, Зимний брали, хотя я тогда пацаном был), то имеем полное право этой властью распоряжаться. Ну, если не дают нам этого права, то можем на ошибку указывать. А можно и самим эту ошибку поправить.
— С властью бодаться? — усмехнулся Иван. — С властью Советской бодаться бесполезно, пупок развяжем. Вон дал я чекисту по морде, теперь бегаю.
— Боишься, служивый? — нагло усмехнулся Васька.
— Боюсь, — ответил Иван. — Не боятся только придурки вроде тебя.
— Ты меня кем обозвал? — подскочил "блатной" с места и, распаляя себя, начал орать: — Да я за дело революции крови пролил не меньше тебя! Да я тебя щас…
— Цыц! — негромко, но внушительно прикрикнул Леонид на сотоварища, и тот притих.
— Боюсь умирать, — еще раз сказал Иван, на этот раз обращаясь к Пантелееву. — И в империалистическую боялся, и в Гражданскую. Но если в атаку идешь да товарищи рядом — тогда не страшно. У нас дураки были, больше всего конницы боялись, а что ее бояться? Если плечом к плечу, штыками отбиться можно! Лошадь на живого человека не полезет. Страшно, если к стенке поставят ни за что ни про что. Обидно, если тебя к стенке та власть поставит, за которую ты воевал.
— А мы с властью бороться не будем. Мы с нэпманами будем бороться. Помнишь, как в семнадцатом было? Экспроприация экспроприаторов.
Николаев с уважением посмотрел на Пантелеева. Ишь ты, такое мудреное слово сумел без запинки выговорить. Он сам когда-то пытался выучить, но так и не получилось. Экспло… эксплу… тьфу. Лучше сказать попросту — грабь награбленное!
— Будем, стало быть, нэпманов грабить?
— Не грабить! — наставительно произнес Леонид Пантелеев. — Мы будем перераспределять нетрудовые доходы! Мы не с Советским государством будем бороться, а с теми, кого оно породило.
ГАЗЕТА "ПРАВДА" О ГОЛОДЕ В ПОВОЛЖЬЕ
21 января 1922 г.
От редакции: "В симбирской газете "Экономический Путь" напечатаны впечатления товарища, побывавшего в голодных местах. Впечатления эти настолько ярки и характерны, что не нуждаются в комментариях. Вот они:
"Заехали мы вдвоем в одну глухую заброшенную деревушку, чтобы согреться, отдохнуть и закусить. Продукты были свои, надо было только найти угол. Заходим в первую попавшуюся избу. На постели лежит еще молодая женщина, а по разным углам на полу — трое маленьких ребят. Ничего еще не понимая, просим хозяйку поставить самовар и затопить печь, но женщина, не вставая, даже не приподнимаясь, слабо шепчет:
— Вон самовар, ставьте сами, а мне силушки нет.
— Да ты больна? Что с тобой?
— Одиннадцатый день не было крошки во рту…
Жутко стало… Повнимательнее взглянули кругом и видим, что дети еле дышат и лежат со связанными ручонками и ногами.
— Что же хозяйка у тебя с детьми-то, больны?
— Нет, родные, здоровы, только тоже десять суток не ели…
— Да кто же их связал-тο да по углам разбросал?
— А сама я до этого дошла. Как проголодали четыре дня, стали друг у друга руки кусать, ну и связала я их да и положила друг от дружки подальше.
Как сумасшедшие, бросились мы к своей маленькой корзинке, чтобы дать погибающим детям по кусочку хлеба. Но мать не выдержала, спустилась с постели и на коленях стала упрашивать, чтобы мы поскорее убрали хлеб и не давали его ребятам. Хотелось выразить порицание этой матери, выразить свое возмущение; но слабым плачущим голосом она заговорила:
— Они больно мучились семь ден, а потом стали потише, теперь уже ничего не чувствуют. Дайте им спокойно умереть, а то покормите сейчас, отойдут они, а потом опять будут семь ден мучиться, кусаться, чтобы снова так же успокоиться… Ведь ни завтра, ни через неделю никто ничего не даст. Так не мучайте их. Христа ради, уйдите, дайте умереть спокойно…
Выскочили мы из избы, бросились в сельсовет, требуем объяснений и немедленной помощи.
Но ответ короткий и ясный:
— Хлеба нет, голодающих много, помочь не только всем, но даже немногим нет возможности".
27 января 1922 г.
В богатых степных уездах Самарской губернии, изобиловавших хлебом и мясом, творятся кошмары, наблюдается небывалое явление повального людоедства. Доведенные голодом до отчаяния и безумства, съевши все, что доступно глазу и зубу, люди решаются есть человеческий труп и тайком пожирают собственных умерших детей. Из с. Андреевки Бузулукского уезда сообщают, что "Наталья Семыкина ест мясо умершего человека — Лукерьи Логиной". Начальник милиции 4-го района Бузулукского уезда пишет, что по пути его следования в трех волостях он "встретил бывалые древние случаи людоедства древних индусов, индейцев и дикарей северного края" и что эти "бывалые случаи" выражались в следующем:
1) В селе Любимовке один из граждан вырыл из могилы мертвеца — девочку лет 14, перерубил труп на несколько частей, сложил части тела в чугуны… Когда это "преступление" обнаружилось, то оказалось, что голова девочки "разрублена надвое и опалена". Сварить же труп людоеду, очевидно, не удалось.
2) Из слов членов Волисполкома с. Любимовки видно, что "дикое людоедство" по селу принимает массовые формы и что "в глухие полночи идет варка мертвецов", но фактически "преследовал" лишь один гражданин.
3) В с. Андреевке, в складе милиции лежит в корытце голова без туловища и часть ребер шестидесятилетней старухи: туловище съедено гражданином того же села Андреем Пироговым, который сознался, что ел и не отдавал голову и мертвое тело.
4) В с. Утевке Самарского уезда гражданин Юнгов доставил в исполком некоего Тимофея Фролова, "объяснив, что в ночь на 3-е декабря он, Юнгов, пустил Фролова к себе на квартиру и, накормив его, лег спать. Ночью Фролов встал и украл один хлеб, половину его съел, а половину положил в свою сумку. Утром в этой же суме у него найдена удушенная кошка Юнгова". На вопрос, зачем удушил кошку, Фролов объяснил: для личного потребления. "Кошку он удушил ночью тихонько и положил в суму, чтобы после съесть" — так гласит акт.
Исполком постановил: задержанного Фролова отпустить, так как преступление им сделано в силу голода. Сообщая об этом, Исполком добавляет, что вообще граждане села "устраивают охоты на псов и кошек и питаются пойманной добычей"".
Глава восьмаяБАНДИТСКИЙ ПЕТРОГРАД
Все было сделано по всем процессуальным нормам и правилам и так, что никакой проверяющий не подкопается. Имелся объект, подлежавший обыску, с последующей выемкой незаконно нажитого имущества, имелись два понятых (семейная пара, испуганно жавшаяся друг к другу, но втайне счастливая, что по душу соседа-крохобора прибыли-таки чекисты!). Само собой имелись строгие люди с красными удостоверениями, где на сафьяне прописано черными буквами грозное "ГПУ", и имевшие не менее грозную бумагу с печатью. Другое дело, что удостоверения выписаны на агентов, к Петрограду отношения не имеющих (зря, что ли, Иван Николаев тащил документы из Череповца?), а "ордер", отпечатанный на машинке мамзелью Адой, заверен печатью, сооруженной Васькой Пулковским из старой подошвы. Но кто из "совбуров", с самого начала нэпа ожидавших, что за ними придут" (из милиции, из прокуратуры, из Чека — не суть важно), будет вчитываться в бумаги? А если дело происходит в то время, когда белая петроградская ночь только-только превращается в хмурое июльское утро, до вчитываний ли?
Но все по порядку. Весь вечер Пантелеев распределял и определял — кто и что должен был делать. Василию, скажем, надлежало "обеспечивать отход". Пулковский должен был заранее появиться у нужного дома, посмотреть — нет ли там чего подозрительного, а потом караулить до конца операции. Так же ему следовало покинуть место операции последним. По-простецки это называется "стоять на стреме", но стоит ли выражаться, как в бандах, если имеет место борьба с нарождающейся буржуазией?
Иван Николаев был обряжен матросом. Пантелеев выдал ему брюки-клеш, бушлат и тельняшку, посетовав, что бескозырки подходящей не отыскал, но для такого дела подойдет фуражка инженера черная, а молоточки можно заменить на пятиконечную звезду. Ивану не слишком хотелось натягивать чужие обноски, но раз признал за Пантелеевым главенство, надобно подчиняться. Дисциплина нужна хоть в армии, хоть в банде. По замыслу Леонида, матросу следовало напускать на себя грозный вид, играть бровями и без надобности рта не открывать. Молчаливый матрос, прожигающий взглядом "контру", это даже страшнее.
Сам Пантелеев напялил гимнастерку на два размера больше, обвисшие галифе и башмаки с обмотками, став похожим на бойца-первогодка. Еще у него была самодельная полевая сумка, сшитая не иначе, как из старых сапог — воняла жутко.
Комиссар Гавриков менять ничего не стал, только накинул поверх потертую кожаную куртку, сразу же придавшую ему облик начальника средней руки. Скорее всего, это была его собственная куртка, в которой он недавно комиссарил. У Николаева в восемнадцатом году была такая же (выменял на австрийские часы), но потом куда-то пропала. О куртке Иван не слишком жалел, потому что шинель не в пример удобнее и теплее.
Прибыли на извозчике, убедились, что Васька Пулковский уже трется возле парадной, кепочку вертит на пальце — все нормально.
А дальше все просто. Гражданин Богачев? Не волнуйтесь, мы из ГПУ. А за той дверью ваши соседи? Позвольте-ка… Граждане, будете понятыми. Не надо бояться, мы не из ВЧК, а из ГПУ. Как это какая разница? Мы со всем уважением к простому человеку и со всем соблюдением норм строгой социалистической законности. Всероссийская чрезвычайная комиссия, она потому и страшной была, что чрезвычайная, а мы только политическое управление. Понимаете разницу? Нет? На нет, так и трибунала нет. Шутка. Гражданин, вот ордер на обыск. Ну, какая ошибка? Видите, черным по белому пропечатано — ваша фамилия, адрес. Печать есть, все чин по чину. Поступили сведения, что у вас хранится иностранная валюта. Нет? Верим, что вы честный и порядочный человек, имеет место оговор, вот сейчас и проверим. Сами понимаете, сигнал поступил. Что вы, не анонимный. Сигнал не простой, не