Втайне он, конечно, предполагал, что все будет не совсем так, как мечталось. Но все обстояло хуже. Давила земляная крыша (солому в голодную зиму скормили скоту, а новой не нашлось) — сидишь, словно в блиндаже, присыпанном землей от разорвавшегося снаряда. Мыться пришлось у соседей, потому что отцовскую баню сожгли дезертиры (не братья ли Ухановы?), а вместо свежего белья обошелся застиранными подштанниками и рваной рубахой. Про пироги он и не заикался.
С подарками тоже вышло худо: мать, пощупав платок, убрала в сундук — мол, похороните в нем! Марфа, супруга, глянув на туфли, буркнула, что ходить в них некуда — церква заколочена, поп заарестован, а за коровами убирать так и в лаптях сподручно. Батя, пытаясь побриться, едва не перерезал горло.
Когда уходил, помнил своих родителей, конечно же, немолодыми, но полными сил. Теперь же отец превратился в беззубого подслеповатого старика, а мать — в сухонькую старушку, боявшуюся всего на свете. А жена…
Затоптав окурок, Иван пошел в избу. В потемках наткнулся на скамью, стоящую посередке избы, больно ушиб ногу. Торопливо раздевшись, Иван юркнул под бок к жене и положил ей руку на грудь.
— Отстань, дай поспать, — сонно зашевелилась супруга, стряхнув руку.
— Да ты чё? — обиделся Иван.
Марфа, поняв, что он не отстанет, легла на спину, подтянула повыше подол.
— Токмо давай быстрее, устала я, — зевнула жена так, что скулы свело и все желание у мужа пропало. Укладываясь рядом, не выдержал, выматерился.
— Отвыкла я, — равнодушно сообщила супруга. — Ты в следующий раз, как захочешь, так по этому делу к девкам ступай. Или к Фроське. Видела, как она тебе глазки строила.
— К какой Фроське? — оторопел Иван. Даже злость прошла — законная жена посылает мужа к какой-то девке. А кто ему строил глазки, он не заметил.
— К Пашкиной Фроське, братана твоего жена. Ну, вдова уже, — поправилась Марфа, немного проснувшись. — Пашка-то в германскую сгинул. Токмо ты гляди — ежели за домом кобыла чалая стоит, не ходи. На кобыле к ней начальник из волости ездит, за самогонкой. Но было ли у них чё, врать не стану, свечку не держала. Сходи, в окошко постучи. Может, тебе и даст. А я чё? Тридцать два скоро, старуха совсем, — сказала жена, со странным прихлебывающим звуком — не то снова зевнула, не то всхлипнула.
— Брось причитать. Тридцать два! Ха! В городе-то в твои годы бабы такие расфуфыренные ходят — ого-го!
— Так то в городе. Пущай эти крали соху на себе потаскают, тогда поглядим. Без мужика-тο каково ломаться…
Иван попробовал вспомнить — сколько лет его не было? Как ушел на срочную, так дома и не был. Служба у него истекала в четырнадцатом году. Понятное дело, что вместо увольнения в запас — ать-два, на войну с австрияками, с немцами. В пятнадцатом, а может, в шестнадцатом, когда в госпитале лежал, обещали, что в отпуск пойдет, но вместо отпуска наградили крестом, в запасной полк определили. В запасном было хорошо, а он, старослужащий, старший унтер-офицер и кавалер, о доме не вспоминал. Потом снова передовая. Окопы, вши… В семнадцатом, в декабре, как с фронта пришел, тоже можно не считать, не до того было. И жену толком обнять-приласкать времени не было. Спал ли тогда с женой? Вроде даже дома не ночевал — мотался то в волость, то в Череповец, в Питер наезжать пришлось раза два. Все какие-то дела — землю помещика Судакова делили по едокам, заводы Кругликова национализировали, потом волисполком создавали. И не пил тогда, а как пьяный ходил! В апреле восемнадцатого в Череповец вызвали, в трансчека определили служить. Там тоже — Череповец — Петроград — Вологда. Ну а потом Гражданская. Пожалуй, десять годков с лишком не был. Нет, все четырнадцать!
Почувствовав, что жена не спит, попытался пошутить:
— Дед мой двадцать пять лет отслужил, на молодухе женился и отца моего в пятьдесят лет сделал.
— Так это когда было-то — при царе-батюшке! — повернувшись на спину и, словно бы расхотев спать, отозвалась жена: — Тогда порядок был! И хлеба досыта ели, самогонку не жрали, в церкву ходили. Барин бы семье с голоду помереть не дал.
— Ты чё мелешь, дура? Какой барин? Бар мы в семнадцатом году вывели! Я за что воевал? Вот земля есть, лошадь как-нибудь справим.
— Да на что ее справлять-то? — горестно вымолвила жена. — Нам ить теперь продналог не с чего платить, а ты — лошадь справим! На какие шиши? Много ты в Красной Армии-тο денег заработал?
— Да вы чё, сговорились, что ли? — возмутился солдат. — Если б не я, кто бы землю-тο вашу отстоял, а?
— А на кой нам земля, коли пахать не на чем? Правильно, пока ты в чеках служил, нас трогать боялись. А потом, как на фронт ушел, знаешь, что было? Понаедут продотрядовцы из города, все вытрясут — и зерно и сено. Сволота окаянная, прости господи! А наша голытьба не лучше, что в комбедах была.
— Ну, какая же голытьба. Бедняки. Наши с тобой братья, — вяло возразил Иван.
— Ага, братья, — хмыкнула Марфа. — Таких братьев — за ноги да об угол. Пока ты кровь за них проливал, они тут пьянствовали, девкам подолы задирали да баб сильничали. Кого комбедовцами-то сделали?! Добро бы тех, кто безлошадный да бескоровный от беды какой, так нет же, самая пьянь в начальники вылезла. Гришка Тимофеев, помнишь такого?
— Н-ну, помню, — припоминая, отозвался муж. — У него еще батька от вина сгорел.
— Во-во, сгорел, — поддакнула Марфа. — И он в батьку пошел. А еще Гришка-то, хоть и пьянь подзаборная, а умнее, чем ты али Пашка, братан твой. Когда на германскую брали, в дезертиры подался, два года от стражников прятался. А потом, когда продразверстку объявили, первым комбедовцем стал. Самый бедный на деревне да пострадавший от царской власти. Это когда ему стражник по зубам дал, чтобы пьяным с жердью не бегал. А почему бедный — так потому, что пьяница да лодырь. А помощник его, Колька Лямаев? Ты вон, за новую власть воевал, а он по бабам ходил. А которая солдатка откажет — так вмиг до последнего зернышка выгребет. А мужики ничего и сказать не могли. Левка Тихомиров с фронта без руки пришел, сказал было, так мигом в Череповец увезли, в тюрьму. А оттуда не вернулся — не то сам помер, не то расстреляли.
Иван, осмысливая сказанное женой, напрягся. Сам не понимая — зачем он это спрашивает и, что он хотел услышать в ответ, обмирая в душе, все-таки спросил:
— Лямаев… он и к тебе приставал? А ты?
— А я что — рыжая? — огрызнулась Марфа. — Я как все.
Иван соскочил с постели, замахнулся. Хотел ударить, но удержался. Не жалость остановила, а что-то другое. Может, от того, что супруга не испугалась, а спокойно, словно с насмешкой, ждала удара.
— Была б не курвой, так с голоду бы сдохла! И не одна, а вместе с батькой да с маткой твоими, — злобно огрызнулась Марфа. — Не задирала бы подол, так все бы зерно, идол проклятущий, выгреб. Все подставляли! И не только Лямаю, а всем, кто из города приезжал. Продотрядовцы, солдаты разные. А ты-то где был в это время?! Почитай, как ушел на службу, так у меня больше и жизни не было. Ни дома своего, ничего. Думаешь, легко мне было с твоими родителями столько лет жить? Кто я им? Не дочь, не сноха. Батька твой, пень старый — а туда же, все норовил ручищу под подол засунуть да завалить где-нить! А ты… Ладно, на службу ушел, шесть лет ждала. Потом германская эта, тоже ждала. Потом пришел, так я тебя и не видела. Ушел опять. Думала, война закончится, вернешься. А ты еще год где-то болтался, а тут эта, как ее? Новая политика…. Чем мы налог-то платить станем? Вот, удавилась бы, да грех. Да будь ты проклят, со своей властью!
— Да я… — возмутился Иван, но сник, осознав, что баба как есть права.
Марфа рыдала беззвучно, словно глотала горькие колючие комки. У Ивана тоже что-то подступило к горлу. Отошел к столу, сел. Не зажигая лампы, нашарил по столам бутылки с остатками самогона, набулькал в стакан все, что осталось, выпил залпом. Сразу же обожгло рот, дыхание перехватило, но горький комок удалось перебить и сглотнуть. Переведя дух, поискал глазами — чем бы закусить, но тщетно, одни огрызки и объедки. Чуть-чуть подождав, пока скверный самогон не ударит в голову, свернул козью ножку и закурил.
— Прости. Это я так, сдуру, — нехотя повинился перед женой. И, будто оправдываясь, сказал: — Лучше б смолчала. Кто тебя за язык-тο тянул? Что было — то сплыло.
Марфа вроде удивилась словам. Отсморкав сопли, вскочила и метнулась к столу:
— Что ж ты без закуски-тο? У меня там огурчики оставались… Вроде, не всё гости-то сожрали.
Зашлепав босыми ногами, ушла в сени. Иван Николаев, бывший боец Красной Армии, сидел и думал. Хмель не спешил выгнать из головы тяжкие думы, а долгожданной легкости не приходило. Он ведь и сам, когда был на белогвардейском фронте, выезжал в деревни, чтобы собрать зерно и фураж для роты. Ну, чего там греха таить, деревенские бабы старались ублажить солдатиков как могли — и самогончиком поили, себя не жалели. Он с сослуживцами только похохатывал, но не отказывался. Только никак не думал, что в губернии, не затронутой войной, его супружница тоже кого-то ублажает. Ревности не было. Может, когда-то он и любил Марфу, но когда это было? Да и женился не от большой любви, а потому что у девки пузо на глаза лезло. Ждали сына, но, поднимая мешок с мукой, Марфа надорвалась и скинула. А сейчас это была не жена, чужой человек. "А что бы было, если бы робетенок родился? И на службу бы царскую не пошел? — в который раз спросил себя Иван и сам же ответил: — А было бы все то же самое, только хуже!"
Службы в армии Иван Николаев не боялся, ждал с нетерпением. Как лось, здоровый, грамоте обучен — не пропаду! Сосед, дядька Кондрат, отслужив семь лет за Веру, Царя и Отечество, пришел из японского плена с огромным сундуком всякого добра, парой медалей, определился на службу в полицию — работать не надо, а жалованье, хлебные и обмундирование идет как фельдфебелю. Сейчас дядька был бы в отставке, посиживал бы на печи за казенный счет, если бы не расстреляли его в семнадцатом году. Помнится, перед отправкой, успокаивая ревущую Марфу, небрежно цедил сквозь зубы: "Ну, дура, послужу, денег скоплю. Что там семь лет? Зато, как вернусь, коня купим, избу новую поставим. А тебя к лучшим дохтурам отвезу! Будешь рожать, как корова справная! Вон, давай на косяке зарубку сделаем. Смотри — щас девятьсот седьмой год. Семь зарубок — будет четырнадцатый. Вот к сентябрю и приду!" Но вместо сентября случился август, а там… Иван, сам того не осознавая, стал бубнить под нос: