Молча проехали пару верст. В дороге хорошо петь, Иван с удовольствием спел бы про русскую бригаду, что брала Галицийские поля, но в последнее время эта песня не пелась. Частушку, что ли, спеть?
— Эх яблочко, да сбоку белое,
Будем рыбу кормить, офицерами!
Петь героические частушки в один голос не получилось, а Пулковский подхватывать не стал. Иван прокашлялся:
От милиции скрывался,
Во дворе с теленком спал!
Б… корова доказала,
Бык пришел, арестовал!
Верно, Васька никогда не слышал деревенских частушек. Послушал, начал смеяться. А где смех, там и откровенный разговор.
— Боязно мне стало, Афиногеныч. Помнишь, я над тобой смеялся — мол, не задрожишь ли, фронтовик, а ты ответил, что только дураки вроде меня ничего не боятся.
— А ты обиделся, что ли? — бросил за плечо Николаев. — Коли обиделся, так прости. Ты сгоряча брякнул, я сгоряча.
— Да я не про то, — с досадой сказал Пулковский. — Афиногеныч, ты человек правильный, хоть и мужик. Страшно мне стало. Уголовка с чекой нас ловят, дело привычное. Ленька взбесился — тоже не страшно. Перебесится, в тюрьму сядет, или пристрелят. Его не будет, кто другой будет. Другое худо. Нас все питерские деловые вне закона объявили, понимаешь? Меня теперь ни одна малина не примет. Кто угодно может перо в бок вставить, даже разборок не будет. На своих стучать — впадлу, за такое в опущенные переводят на любой киче, а на нас можно. Ты, Афиногенович, не из блатных, тебе не понять. Я с деловыми с двенадцати лет тусуюсь, это, считай, семья моя. Ты вон феню не любишь, а мне из-за Леньки заново переучиваться пришлось.
— Ты же агентом Чека был?
— Ну, что там я был-тο, два дня всего, — хмыкнул Васька. — Осенью восемнадцатого записался по дурости, так сразу и выгнали. Хотели к стенке поставить, да Ленька спас. Он хоть и самым молодым в Чека был, но в большом авторитете числился. Не. зря его старшим следователем назначили!
— Эх, яблочко,
куды ж ты котишься?
В губчека попадешь,
не воротишься! —
грустно пропел Васька. Иван только вздохнул. Была бы с собой самогонка, налил бы парню. Ладно, потерпит немножко, а там — хоть залейся.
За что Ваську выгнали из Чека, Иван уточнять не стал. В восемнадцатом из Чека не выгоняли, а просто расстреливали. Неважно — двурушничал ты или чужое добро в карман положил. Повезло, что Ленька заступился. Он бы не стал.
— В общем, — подвел итоги Васька, — что так, что эдак, хана мне. Не от деловых перо, так от легавых маслина. А здесь, может, и поживу чуток.
Не пошел бы Иван Николаев на это дело, если бы не заставили обстоятельства. Ну, что поделать, коли зерна нет, а купить не у кого? Остается одно — взять у того, у кого оно есть. Должна же быть социальная справедливость?
Погост Чудь Иван знал хорошо. Церковь красивая, колокольня в три яруса. Каменный дом, где семья батюшки жила. При храме школа церковно-приходская, в которую он четыре года ходил[10]. Отец Михаил у них Закон Божий вел и церковное пение, а во втором классе историю. А матушка Ольга учила арифметике, письму и чтению. Церковные школы нынче принято ругать, но Николаеву она расчистила путь к унтер-офицерским лычкам. А унтерам, что ни говори, жить было легче, нежели простым солдатам. И жалованье шло не пятьдесят копеек в месяц, а рубль пятьдесят. Особо не разбежишься, но барышню городскую в синематограф пригласить можно и на пирожные оставалось. Барышни, хотя и считались городскими, на самом деле приехали из деревни, горничными служили или в няньках. Любили они фильмы про страдания женские да про любовь. Помнится, водил Иван в синематограф одну такую (это еще до встречи с Полинкой было!), на "Ключи счастья", где Ольга Преображенская танцовщицу играла, так девка вся уревелась. Ну, потом рассказал ей пару стихов из Николая Александровича Некрасова, про женскую долюшку. Ну, дальше уж можно и не рассказывать, все хорошо было… А кто их стихи заставлял учить? В школе и заставляли. Не шибко хотел учиться, отец орал, заставлял, а вишь ты, пригодилось.
Вон там должна быть отворотка на Селище, где стоял высоченный крест. Отец Михаил говорил, что крест тот поставлен лет триста назад, в память героя Матвея Пушментова. Или Пушмяка? Бился-де Матвей здесь с польскими панами, сотню перерубил, да сам полег. Правда то или нет, Иван не знал. Может, были в старину такие герои, способные сотню топором перерубить, так то раньше. Теперь героев нет, повывелись, да и крест куда-то подевался. Ну, за триста лет мог и упасть. А подновить или новый поставить теперь уже и некому. На могилы бы кресты ставить, так и то дело.
Церковь нынче закрытая стоит, школу при ней упразднили. Отец Михаил Миропольский от службы отставлен, живет со своей земли. Дети, чем могут, помогают. Говорят, втихаря батюшка и службы справляет, и крестит. Стало быть, зерно у отца Михаила должно быть. Он же и раньше свою пашенку имел, а как иначе? На жалованье священника не разгуляешься. И хотя отстранили батюшку от службы, но землю не отбирали. Мальчонком, помнится, не один раз помогал зерно в сарай свозить. Хороший сарай, теплый. Если есть зерно (а оно есть!), то в том же сарае и хранится.
За разговором тридцать верст промелькнуло незаметно. Вот и Чудь. Ночную тьму скрадывал свежий снег и яркая луна. Где-то в стороне залаяли собаки. До сарая, стоящего поодаль от дома, торной дороги не было. Иван, втайне опасаясь, что обнаружит вместо мешков с зерном голые стены, соскочил с саней и, взяв под уздцы кобылку, пошел вперед, пробивая дорогу.
Каменный сарай был добротным, ворота сбиты из дубовых плах. Иван грустно подергал солидный замок, потрогал пробой. Все крепко, все надежно. Он, конечно, прихватил топор, но о ломике не озаботился. Ну, кто ж его знал? Крушить топором такой запор — шуму не оберешься. Как говорится, поцелуй пробой да иди домой! Нет уж, так просто он не уйдет.
— Чё там у тебя? — поинтересовался Васька, не покидавший саней. Увидев, что Иван вытаскивает топор, хохотнул: — Афиногеныч, ты чё, дверь рубить собрался?
— Замок, — кивнул Иван.
— Эт-та разве замок? — еще раз хохотнул Васька, выбираясь из саней. Провалившись в сугроб, выругался сквозь зубы.
Пулковский принялся растирать замерзшие руки. Как им не мерзнуть в тонюсеньких перчатках? В таком прикиде, как у Васьки, хорошо по Невскому шляться — от трактира к трактиру, мелкими перебежками. А в наших краях зимой надо одеваться по погоде. Иначе враз себе все отморозишь.
— Ну-с! — торжественно изрек Васька, вытаскивая из кармана связку ключей. Или отмычек, Иван в этом не особо разбирался. А он и не знал, что Пулковский умеет замки вскрывать. Раньше не хвастал.
Красиво открыть не получилось. Замерзшие руки слушались плохо, и Пулковский уронил отмычки в сугроб.
— Твою мать!
Ругаясь вполголоса, принялись искать связку. Искали на ощупь, копаясь в снегу, да еще в полной темноте. Все-таки нашли. Пытаясь попасть отмычкой в замочную скважину, Васька опять выругался:
— Замерзла, б…!
Видимо, в скважину попала вода, а морозец превратил ее в лед.
— Отойди-ка, — отстранил Иван напарника. Вытащил из кармана огниво, сделанное из гильзы, высек огонь. Дунул, распаляя пламя. Будь это новомодная зажигалка, жара бы не хватило. А тут будто паяльной лампой проняло.
Васька опять насмешил. Ухватился за горячий замок голой рукой, чуть не заверещал.
Подошла третья по счету отмычка. Васька издал радостный рык, размыкая дужку замка.
В сарае было еще темнее, чем на улице. Пришлось снова запаливать огонь. Одна из стен плотно заложена мешками. Навскидку — штук пятьдесят, не меньше.
Иван скинул полушубок и принялся таскать мешки. Васька, потоптавшись на месте, пытался помогать. Чувствовалось, что деловому иметь дело с тяжестями не приходилось. Пыхтит и кряхтит, словно старик старый. Пока Николаев укладывал десятый мешок, Пулковский еле-еле донес пятый. Еще пришлось переделывать его работу, иначе штабель бы просто рассыпался. Одно слово — городской!
— Хватит! — дал отмашку Иван.
— Так мы половины не взяли! — возмутился Васька.
Пришлось объяснять, словно маленькому.
— Все возьмем, так кобыла воза не сдвинет. А сдвинет, нам места не останется. Хочешь пешком идти, забирай все. Да и попу надо оставить. Мы же с тобой не звери.
Пулковскому идти пешком не хотелось. Ругнувшись, закрыл створки ворот. Следы от саней завтра заметят, но вдруг с утра снег выпадет?
Домой Иван приехал под утро. Васька, уставший и замерзший, всю дорогу молчал. Видимо, осознал, каково это — зерно воровать. И всего-то одни сани взяли, а он хотел целый вагон! Ладно, сейчас зерно в дом занесем, лошадку распряжем, можно и погреться. Ваську, обалдуя, загнать на печку, пусть там и сидит, задницу греет.
Фроська небось обрадуется. Поверит ли баба, что зерно купленное? Ну, там видно будет. Да, вот еще. Зарубка в памяти на будущее — надобно ломик завести маленький, с вывертом на конце и фонарь.
ГЕРОЙ МАТВЕЙ ПУШМЯК
Предание
Крепко запомнились абакановским жителям Череповецкой стороны поляки, гулявшие тут в XVII веке. В 1611 году пришли сюда два польских отряда: одним командовал пан Казимир, другим — пан Будимир. Отряд пана Казимира разбил лагерь у истока небольшого ручья, впадающего в реку Ягорбу. С тех пор ручей стали звать "Казимир". Другой отряд стал лагерем около деревни Аксёново, где берёт начало другой ручей, впадающий в реку Кошту. Его стали звать "Будимир". Оба отряда грабили окрестных жителей. Отряд Казимира разорил и сжёг село Пречистое. Жители его поселились невдалеке и новое селение назвали "Погорел". Отряд Будимира ограбил деревню Слабеево и оттуда направился к селу Пречистое. При выходе из Слабеева стояла мельница, крылья которой быстро вертелись на сильном ветре. Поляки подожгли мельницу, крылья запылали, разбрасывая горящие головни на соломенные крыши изб. Так сгорело Слабеево. По дороге из Слабеева в Пречистое стояла деревня Лихачёве. Жители её славились лихостью и храбростью и встретили незваных гостей дубинами и топорами. Завязался бой. Много полегло лихачёвцев, но немало полегло и поляков. Особенно отличился силач — крестьянин Матвей Пушмяк, вооружённый топором, насаженным на длинный шест, он рубил поляков направо и налево, но и сам пал, изрубленный саблями.