Записано учительницей А. Кулаковой в 1930-е годы.
Публикация Т.И. Осъминского.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ВЦИК ОТ 01.06.1922 Ό ВВЕДЕНИИ В ДЕЙСТВИЕ УГОЛОВНОГО КОДЕКСА Р.С.Ф.С.Р."
Для обеспечения страны и правопорядка в ней от того, кто его нарушает, а также от других опасных для общества элементов и установить твердые основы правосознания у граждан, ВЦИК принимает следующие решения:
принять новый Уголовный кодекс, который с 1 июня 1922 года распространит свое действие по всей территории страны РСФСР;
отменить действие всех других норм, которые до принятия этого закона устанавливали размер и основания уголовного наказания, с того момента, как закон вступит в силу;
применить положения нового Кодекса в отношении всех преступных деяний, которые не были рассмотрены до его введения в действия в суде;
изменять или дополнять Кодекс, в связи с условиями быта, возможно только по постановлениям отдельных ЦИК;
привнести в жизнь данный Кодекс, распространив его действие на всю территорию РСФСР, должен Президиум ВЦИК, согласно надлежащему порядку.
Глава тринадцатаяВОРОВАННОЕ — ДЕШЕВЛЕ КУПЛЕННОГО
— Издевательство какое-то над людями! — возмущалась Фроська, вытаскивая из корзины покупки.
— А что такое? — не понял Иван. Нахмурился: — Обидел кто?
Ефросинья отмахнулась — мол, никто не обидел. Села, принялась развязывать праздничный платок.
— Прихожу нынче в лавку, лавочник — морда квелая, рядом милиционер стоит, ненашенский милиционер, из города. Думаю, чего тут стоит? Может, проверяет чего? И гирьки у весов новые поставлены, не медные, а стальные. Верно, из города привезли. Ну, ладно, думаю, мое дело маленькое, пущай проверяет. Говорю — мне, мол, два фунта пряников свешай. А он — килограмм, мол, могу свешать. Я ему — какой такой килограмм, если мне два фунта надо? А тут милиционер в стенку пальцем тычет, а там плакат. Я ж неграмотная, чё там написано, не знаю. А милиционер мне — с января одна тысяча двадцать третьего года велено переходить на метру… тьфу ты, не выговорить, на метруническую систему. И делать нечего, пришлось соглашаться. Вот, вижу я, что в этих, как их там, килограммах, больше веса. Килограмм пряников — это на пять пряников больше, чем в двух фунтах. Так и платить пришлось больше. Соли полфунта просила — половину килограмма завесил. Перцу хотела взять четыре золотника, но не осмелилась, думаю, завесит килограмм, а куда столько? А еще сказал, что мануфактуру будут мерить не в аршинах, а в метрах. Как я узнаю, сколько мне метров на юбку надо? Вань, да чё это делается-то? Ну, на хрена нам все это?
Иван поначалу не понял, о чем толкует Фроська, но потом до него дошло — еще в восемнадцатом году, сразу после того, как Советская власть украла из жизни тринадцать дней, переведя календарь вперед, хотели сделать метрическую систему, но она не пошла, власть не настаивала, не до систем было. Значит, теперь взялись?
— Хотят, чтобы все как в европах было, — хмыкнул Иван. — Там и бутылка меньше, чем наша, значит, и пить станем меньше.
— Мужикам тока бы о бутылках! — беззлобно замахнулась Фроська на Ивана, но тот лишь сгреб свою бабу в охапку, поцеловал, и та сразу обмякла, потянулась к нему, но, вспомнив о чем-то, вырвалась:
— Вань, мне ж еще Зорьку кормить.
Иван неохотно выпустил жену из объятий. Фроська, заваривая корове пойло, подмигнула:
— Ты говоришь — меньше выпьете. Знаю я вас — раньше-то бы одной бутылки хватило, а теперь по две брать станете.
— Эх, пить будем
И гулять будем,
А смерть придет,
Помирать будем!
Иван начал тяготиться сидением дома. Искал какую-нибудь работу, что-то там находил — тут подстрогать, там поправить, но не то. Васька Пулковский целыми днями спал, или играл в карты сам с собой. Фроська, как появился гость, ночевать не оставалась. Говорила, Буренка вот-вот отелится. От скуки мужики начали потягивать самогон, принесенный Фроськой. Не иначе баба решила пустить в дело порченое зерно.
На Старый Новый год из Абаканова пожаловал гость — Тимоха Мукобозов. Тот самый, у кого Иван одалживал кобылу. Нестарый еще мужик, считавшийся справным хозяином, Муковозов вернулся с войны в пятнадцатом, с культей вместо правой руки. Привязав лошадь, Тимоха вошел в избу. Усевшись на пороге, ловко свернул цигарку искалеченной рукой. Глядя на него, закурили и Иван с Васькой. Муковозов сидел-сидел, дым пускал, а потом прямо в лоб попросил:
— Мужики, возьмите меня в банду.
— Ты чё, охренел? Какая банда? — опешил Николаев.
— Так известно, какая — как у всех, — пожал плечами Тимоха. — Вон братья Бекешкины — пять рыл, второй год гуляют в Даргунской волости, коней уводят, самогонку попивают, а милиция ни ухом ни рылом не ведет. Панькины, два брата, тож банду собрали. Две почты обнесли да сберкассу. Мы-то чем хуже? А про тебя народ говорит, что ты, Иван Николаев, как есть теперь новый батька Махно. В Питере знатно погулял, теперь у нас будешь.
Николаев и Пулковский переглянулись. Васька задумчиво почесал за ухом, усмехнулся краешком рта.
— Тимоха, ты же непьяный вроде. Ты чё ко мне-то приперся? Какой я батька?
— Иван, я ж не дурак. Ты в Питер-то на сколько уезжал, на два месяца? А как приехал, дом новый купил, Фроську одел. Слышал, что жеребца собираешься покупать, а на какие шиши? Кобылу у меня брал, про зерно спрашивал. Ты в Питере-то золотом торговал али каменьями драгоценными? По старому времени на лошадь года два бы горбатился, а по нынешнему, и того больше. За два месяца ты и на хромовые бы не скопил, а ты в яловых ходишь.
— Ишь, настырный какой, — покачал головой Иван. — Все углядел.
— Не только. Кобылу ты у меня на день брал? Брал. Обещал, что деньгами отдашь али отработаешь. А ты мне мешок ржи отдал, хоть я меру за день беру. Я поначалу не понял, а как услышал, что у попа сорок пудов украли, сразу на тебя и подумал.
— А чё ты в милицию не пошел?
— А на хрен мне та милиция? Меня в прошлом годе в Череповце обнесли — в чайную зашел, миску супа съел. Вышел — а у меня ни хомута нет, ни упряжи. Кнут, что под сеном лежал, и тот сперли. Я на Советский, в милицию, а там ржут — скажи спасибо, дурак, что кобылу твою не свели. Ни искать не пошли, ни заявление не приняли. Я шуметь стал, так они меня на хер послали. Телегу оставил, охлюпкой домой уехал. Вернулся, а у телеги уже и колеса сняты. Хорошие были колеса, на железном ходу. Я за это железо полмешка муки отдал да за работу еще полмешка. На хер такая милиция, коли бандитов не ловит?
— М-да, — только и сказал Иван. Посмотрел прямо в глаза Муковозову. — Тимофей, а на хрена тебе это? У тебя дом свой, пашня. Вон, даже кобыла есть. Детки вырастут, помогать станут.
— Горбатиться надоело, — махнул мужик культей. — От зари до зари вкалываю, белого света не вижу, а кто-то — раз, да и взял себе все. Я тоже так хочу. И не желаю, чтобы детки мои всю жизнь вкалывали, как я. Я бы недолечко погулял, копеечку деткам скопил, а уж потом ладно, хрен с ним, снова работать буду.
— А если поймают? — поинтересовался Васька. Обламывая спичку, зажег новую папироску, жадно затянулся: — Поймают, к стенке поставят. И станут твои детки без батьки расти.
— Так вас-то ведь до сих пор не поймали, — бесхитростно заявил Тимофей. — А коли я с вами буду, так и меня не поймают. Вот и хочу, пока к тебе народу не повалило, первым вступить в банду.
— Ладно, Тимофей, ты это… сходи пока, погуляй.
Муковозов вздохнул, вышел. Васька, посматривая в окно, буркнул:
— Ишь, как он тебя обозвал — батька Махно! Уважают. А этот, гусь какой — примите в банду… Мне, чтобы в кодлу войти, два года понадобилось. Я с убегайлы[11] начинал да еще год на шухере стоял, еще год носильщиком был. Думает, в игрушки играет. Дернуть его вглухую или галстук повесить?
Иван не сразу понял, что Васька предлагает зарезать или задушить Тимоху, а когда дошло, покачал головой.
— Толку-то? Не один, так другой придет.
— Вот, Афиногеныч, чем хорош Питер, — изрек Васька. — Ты никого не знаешь, тебя никто не знает. Скок с прихватом на Выборгской сделал, сам на Нарвскую уканал. А тут — в одном месте чихнул, в другом здоровья пожелают.
Короче, не шелести хлеборезкой, батька Махно, банду собирай. Будем у нэпманов чмени чистить. Или ты в чесноки пошел? Пашеньку пахать станешь, коров доить? Не сможешь ты оттолкнуться, ой не сможешь. Впадлу тебе по мужицким понятиям жить.
Ивану захотелось съездить Ваське по морде, уже и кулак сжал. Но передумал, сдержался. Пулковский, блатная душа, прав. Не сможет он после Питера крестьянином быть. Крепко бандитское болото засасывает. Значит, придется ему атаманом становиться? Что ж, где наша не пропадала.
— Оружие надо.
— Нетряк у меня остался.
— Что? — вытаращился Иван. Вспомнив, что нетряк — это наган, вздохнул: — Василий, давай по-человечески. Я и сам-то тебя через слово понимаю, а мужики ни хрена не разберут. Наган и у меня есть, патронов мало. Ладно, зови Тимоху.
Муковозов, успевший замерзнуть и заскучать, ввалился в дом и выжидающе уставился на Ивана.
— Значится так, Тимофей! — строго обратился Николаев к мужику, осматривая его, как старослужащий новобранца. — Решил я, что в банду тебя возьму. Только ты мне вот что скажи, — кивнул на искалеченную руку мужика, — ты как стрелять-то будешь?
— А я и левой могу! — похвастался Муковозов. — Я ить даже на Всевобуч ходил, переучивался, на фронт идти хотел, белых гадов бить, да не взяли.
— Вона как! — помягчел взглядом бывший командир Красной Армии. — Молодец! А теперь слушай сюда — не банда у нас, а отряд, не нэпманов да кулаков будем мы грабить, а справедливость начнем восстанавливать.
— Это чего, с сирыми да убогими делиться? — скривился Тимофей.
— Сирых и убогих пущай Советская власть защищает, а мы о себе должны думать. Понял?