Тимофей шел в баню, словно сквозь строй. Народ смотрел кто с презрением, кто с усмешкой. Только Славик-пасечник поддержал:
— Верно, Тимоха сделал, что бабу за себя властям отдал. Баб на наш век хватит, пущай лишние в тюрьме сидят, казенных клопов кормят! А мужик на воле должен гулять! Новую бабу возьмешь, да?
За такую поддержку хотелось убить на месте.
Конечно же, баня была нетоплена. Тимофей залил в котел пару ведер, подкинул поленьев — еле дождался, пока вода закипит, с наслаждением скинул вонючие штаны и рубаху, принялся отмываться. Смыв с себя коровье дерьмо и вроде отбив запах с помощью щелока, вышел в предбанник и только там сообразил, что не взял на смену ни белья, ни рубахи со штанами. Привык, что об этом заботится Марья. Пришлось опять веселить соседей — возвращаться домой, сверкая голой жопой. Одевшись, Тимофей Муковозов сел на любимую скамейку, закурил первую за день цигарку, призадумался. Обвел взглядом избу — беспорядок! На краткий миг озлился на Марью — почему не прибралась? Но в сердце ужалило — баба в тюрьме! А если супругу за него взяли, возьмут и Сашку с Пашкой. Муковозов был наслышан о Рябушкине… Поскотина за рекой Ягорбой, безымянные могилы тех, кого расстреляли по приказу Луки Семеновича в девятьсот восемнадцатом… От безысходности сорокалетний мужик заревел!
Проревевшись, Тимофей Мукобозов пошел ставить самовар. Напился чаю, еще разок покурил и поехал в город. А где находится уголовный розыск, он знал.
Утром в Демьянку приехал усиленный конный отряд с подводами. Деловито, без суеты, милиционеры разошлись по домам и принялись выводить народ по списку, составленному Лукой Семеновичем после допроса Тимофея Муковозова. Первыми шли братья Ухановы — Тимка и Генка. Братья, страдавшие похмельем, даже не поняли, что их арестовывают. Когда опомнились, бежать или драться было поздно. Братишек сцепили наручниками друг с другом и отправили в Череповец под усиленным конвоем. Следом за братовьями забрали и отца. Герасим покуражился малость, попытался драться с милицией, хватался за полено, но его быстро утихомирили ударом приклада по голове, а потом кинули в телегу, словно мешок с картошкой. Рядом усадили безответную и многократно битую жену Люську — мать Генки и Тимки. Бабе позволили собрать узелок на себя да узелок для мужа.
От Ухановых перешли к Николаевым. Забрали Афиногена с Ульяной, Марфу с Яковом. Семью Якова трогать не стали, так и на том спасибо.
Ваську Пулковского взяли на железнодорожном вокзале. Сам виноват — мог бы не мельтешить на перроне, пересидеть в сквере до ночи, потом заскочить в вагон. К каждому вагону милиционера не приставишь. Договориться с проводником тоже несложно — за денежку возьмут и без билета. Так нет же, захотелось Ваське напоследок погулять по вокзалу, зайти в ресторан. Мог бы перетерпеть и без коньяка. Мог бы сбежать из ресторана, завидев там старшего инспектора угро Александра Махова с бригадой. Решил, что сыскари зашли коньячка выпить в рабочее время? Или захотелось узреть, вправду ли Сашка Махов при задержании ножкой дрыгает?
Даже если и выпили сотрудники Череповецкого утро, а Махов ногой дрыгнул, правды никто не узнает. Ухватили Ваську с двух сторон, руки за спину завернули, даже наган не успел вытащить.
А ведь угрозыск приходил на вокзал не за Васькой, а за Ванькой Сухаревым. Откуда им было знать, что Пулковский попадется на глаза? Ну, раз попался, не отпускать же на волю?
За Иваном угрозыск приходил дважды, но оба раза ему везло. Первый раз Николаев просто разминулся с милицией. Они его арестовывать ехали, он в кустах отсиделся. Во второй раз было интереснее. Опять-таки милиционеры ворвались в дом до его приезда. Не обнаружив хозяина, оставили в доме засаду. Николаев, по укоренившейся годами привычке обращать внимание на все и вся, сразу заметил во дворе следы от копыт и колею от чужой телеги. Усмехнувшись, внимательно посмотрел на окна. Ну, так и есть! Он бы на месте командира за такую "засаду" на гауптвахту отправил — сидят, понимаете ли, папироски покуривают. Думают, если папиросу в кулак спрятать, так огонька не видно? В кулаке-тο ее не видно, зато в зеркале отражается. Да и дымок табачный у двери можно унюхать. Он сам хоть и курящий, но чужой дым почувствовал. Ну-с, что же мне с вами, ребята, делать? То, что внутри не один человек, а два, Николаев понял. Одного для такой засады мало, а больше двух уголовный розыск не выделит. И ждут его не в сенях, а в жилой избе, где теплее.
Иван осторожно вошел в сени, остановился у двери, прислушался — ага, стоят, выжидают. Небось уже о премии мечтают, которую за поимку бандитов отвалят. Вытащил коробок спичек, соорудил нехитрую хлопушку — выдвинуть две спички, вставить между ними еще одну, чиркнуть, а там… Потянул дверь на себя, крикнул:
— Ложись! Граната!
Внутри избы вспыхнуло и сразу погасло яркое пламя, но и этого было достаточно, чтобы увидеть двух мужиков в кожаных куртках, упавших на пол и грамотно закрывших руками головы… Удар кулаком одному, ногой в голову второму — и уже можно зажигать керосиновую лампу, вязать пленных, отбирать оружие и рассматривать добычу.
Первый из сыскарей — помоложе, очухался быстро. Второй, постарше, чуточку позже. Но тоже зашевелился и тоже был недоволен. А кто будет доволен, оказавшись связанным и лежащим в углу?
— Слышь, Николаев, руки нам развяжи! — потребовал первый.
— А еще и оружие прикажешь вернуть, и удостоверение? — с интересом спросил Иван, читая фамилию. — Ага, инспектор уголовного розыска Толмачев. А это — инспектор уголовного розыска Баринов. Ну, господа-товарищи, будем знакомы.
— Верни, не то хуже будет.
— Кому хуже? — деланно засмеялся Иван. — Мне хуже не будет, стенка светит по-любому, а вот вам, товарищи инспектора, за утерю оружия и удостоверений что будет?
Парни лишь засопели, с ненавистью посмотрели на бандита, который не просто взял их в плен, так еще и глумится. Знает же сволочь, что трибунал светит.
— Давайте так, парни, вы мне расскажете, чего вы на меня вдруг взъелись, а я вам за это жизнь сохраню и никаких тайн от вас взамен не потребую. Понравится ваш рассказ, я вам и удостоверения верну. Лады? Только не говорите, что каждому бандиту собачья смерть. Я, почитай, с ноября того года окаянствую, а вы меня лишь в апреле ловить стали. Это ж почти полгода розыск бездействовал!
— А кому действовать-то было? — огрызнулся Баринов. — В уездном угро всего четыре человека служат, в губернском — восемь. Если бы ты один такой был, давно бы прихлопнули. Так и помимо тебя бандитов хватает — Бекешкиных лови, Панькиных. А гастролеров из Питера кто станет ловить? До тебя пока руки не доходили. Михаил Семенович, как в марте начальником стал, приказал банду Николаева в первую очередь уничтожить. Он для этого со всей губернии инспекторов уголовки собрал. Рябушкин тебя еще с восемнадцатого года помнит, потому что подлец ты и шкурник. На сегодняшний день ты самый социально опасный бандит, да еще и батькой Махно себя называешь. А Махно — он Советской власти первейший враг был!
— Скажи-ка тогда, инспектор, почему подлец и шкурник Николаев на фронт ушел, против Колчака, потом против Деникина и Врангеля дрался, именное оружие от товарища Фрунзе получил, а честный Рябушкин в Череповце оставался, с крестьянами воевал?
— Рябушкин был там, куда его партия поставила! — веско сказал инспектор Толмачев, а потом, словно бы удивился: — Так ты, Николаев, на фронте был? Ты ж революцию должен был защищать, а ты мирных людей убиваешь. Ведь на тебе уже тридцать трупов висит, с полсотни разбоев.
— Сколько-сколько? — удивился Иван. Трупов, конечно, на нем висело немало, но уж никак не тридцать. Даже если со старухой брать — не больше шести. И пятьдесят разбоев никак не могло быть. Не иначе, повесили на него все нераскрытые убийства и грабежи. Но вслух сказал:
— Это вы правильно сделали. На хрена убийства да грабежи раскрывать, если их на одного человека повесить можно? У Леньки Пантелеева такое же было.
— Так ты, получается, Пантелеева знал? — удивился Баринов. — Еще скажи, что вместе с ним питерских нэпманов грабил.
— Подожди-ка, — вмешался Толмачев, что постарше. — А ведь к нам из Питерского губрозыска ориентировка приходила. Мол, в соучастии в преступлениях Пантелеева-Пантелкина подозревается некий Иван Николаев. Мы-то мимо ушей пропустили — ну, мало ли Николаевых на свете. А это ты…
— Да врет он, цену себе набивает, — усмехнулся Баринов. — Думает, если он с Пантелеевым заодно был, так, может в Питер передадут, а там и сбежать можно.
Николаеву стало смешно. Вот сидит тут перед ним, да еще и условия ставит.
— Не забывай, сучонок, что я тебя поймал, а не ты меня. И жизнью твоей я сейчас распоряжаюсь, а не ты моей. Ладно, парни, — поднялся Иван. — Надоело мне с вами лясы точить.
— Слышь, Николаев, ты же от нас никуда не денешься. Давай сдайся добровольно, на суде зачтется. Рябушкин распорядился — арестовывать всех, кто с тобой хоть какое-то дело имел. Даже если тебя чаем поили. Задерживать станут по подозрению в соучастии в грабежах и убийствах, в тюрьме будем мариновать, пока ты не сдашься.
— Знаю, — скривил губы Иван. — Мать и отца вы уже в заложники взяли, как в Гражданскую делали. Не слышали? В Тамбовской губернии крестьяне в леса ушли, оттуда с красными воевали, а Тухачевский приказал ихние семьи в заложники брать. Мол, если не явятся бандиты — расстрел на месте. А являлись "зеленые" мать с отцом спасать, нате, мол, меня возьмите, родных отпустите — так что случалось? И отца с матерью расстреливали, и сына следом. Ты думаешь, я к твоему Рябушкину добровольно явлюсь, праздник ему устрою? Ага, ищи дурака. Михаил Семенович в заложники целые деревни брал, а потом расстреливал. На мне столько крови нет, сколько на нем.
— Никто твоих родственников расстреливать не собирается — теперь не двадцатый год. А степень вины будет решать суд. Почему не донесли, почему вещи краденые брали, а? А кто на воле остался, бояться станут. У тебя, Николаев, земля под ногами будет гореть, — пообещал Баринов. — Тебя теперь никто на ночлег не пустит. Да что там на ночлег — воды напиться не вынесут. Да тебя сами мужики шлепнут!