Я машинально кивнула. Помните, я тоже сразу определила Марину как «здравомыслящую» женщину. А Шурочка, все так же задумчиво, продолжала:
— Насчет самолюбия и зависти к таланту, тут тоже мимо. Марина как-то интересно устроена: она понимает, что саму ее Бог обделил, но очень спокойно к этому относится. Да, она в театре всегда была и будет, даже не на вторых, а третьих, четвертых ролях, но ее это устраивает. Я не понимаю, как так можно, совсем без амбиций! Я так не могу! Не умею!
— То есть ты таланту Костровой как раз завидовала, — не удержалась я.
— Не то чтобы таланту… — неожиданно серьезно ответила Лиза. — Талант у меня и у самой не маленький. Но вот все то, что к таланту прилагается… фактура, черт ее дери! Я понимаю, что ту же Софью, например, Андрей Борисович в любом случае Галке отдал бы, но меня-то даже пробовать не стали: Лиза — и никаких разговоров!
— Понимаю, — сочувственно покивала я. — Но честно скажу: не знаю, какая из тебя вышла бы Софья, а вот Лиза мне вчера очень понравилась.
— Спасибо, — улыбнулась она. — Приятно, когда тебя ценят. А то, знаешь, есть такие люди… Кстати, будешь с нашим эсэсовцем разговаривать, не верь ни одному слову!
— Подожди, Шурочка, какой эсэсовец? Откуда у вас в театре такая экзотика?
— Ты разве не знаешь? Хотя, конечно… это так, шутка для своих. Станислав Савицкий — СС, значит, эсэсовец, понятно?
— Хм. Понятно, конечно, но как-то это звучит не очень… приятно. Он не обижается? Народный артист все-таки.
— И что? Народный артист — это звание, которое совершенно не мешает ему быть полной и откровенной гнидой. Точнее, наоборот: то, что он гнида, помогает ему быть совершенно гениальным артистом.
— Как это? — опешила я.
— Ну как… это долго объяснять. Понимаешь, не зря церковь говорила, что артисты нелюди, что у них души нет. Хороший артист, он изнутри должен пустым быть, чтобы роль хорошо легла, своей личности минимум, и она должна быть такой… пластичной, приспосабливаться ко всему. Может, Марина потому и такая плохая актриса — слишком она сильная личность, и порядочная — всегда и во всем. Ум, честь и совесть нашего театра, это же не я придумала. А у нас как? Играешь негодяя — становишься негодяем, играешь святого — сам святой… поэтому обычным людям так трудно с артистами уживаться, чтобы все это принимать, особый склад нужен.
— Но тогда почему обязательно гнида? Можно же быть святым?
— Ну ты скажешь! Ты много в своей жизни святых встречала? Гнидой быть проще. И проще собирать разные мелочи, детали для образа. Для нашего эсэсовца подслушивать и подглядывать — это естественное состояние. А уж разносить по театру, что он там подслушал и подсмотрел, еще более естественно. Причем когда он рассказывает очередную сплетню, то, как правило, подправляет ее, чтобы события выглядели более драматично, сам меняет текст и мизансцену… например, люди обменялись парой колкостей, а он рассказывает про эпическую драку с применением бутафорских кинжалов. Хотя, — она хихикнула, — надо признать, что иногда его бредни на пользу идут. Ты же моего парня видела, Олега? Красавец, правда?
— Хорош, — согласилась я. — Немного не в моем вкусе, но хорош.
— Да ладно, — не поверила она. — Олежка на любой вкус конфетка с начинкой! И наши театральные девки хвостом за ним вились! Мне он сразу понравился, но я в сторонке держалась, не привыкла, понимаешь, в очереди за мужиками толкаться. Поглядывала в его сторону — это да, но ближе к телу не старалась пробиться. А потом Андрей Борисович «Хануму» поставил… это был мой бенефис! Галка долго колебалась, но решила не жертвовать молодостью и красотой, играла Сону. Олежка мой, естественно, Котэ, Савицкий приказчика Акопа, а я Хануму! Ох я и оттянулась! Успех был бешеный, публика просто рыдала, рецензии хвалебные каждая газетка почла за честь напечатать! Тогда Олег начал тоже в мою сторону посматривать, заинтересовался. Но ничего даже близко не было, мы с ним и не разговаривали толком ни разу, только по роли. А эсэсовец вдруг растрепал по театру, что видел, как Котэ Хануму у нее же в гримерке в антракте оприходовал по полной программе. Все, конечно, только посмеялись — я, чай, не Ермолова, у нас гримерка на четверых! В антракте чаю спокойно не выпьешь, а уж сексом заниматься… проще сразу на сцену, перед зрителями выйти. В общем, наши посмеялись, поподкалывали нас, да и забыли. А потом Олег сам ко мне подошел и говорит: «Знаешь, а мне эта идея понравилась. Если ты не возражаешь, может, действительно основания для сплетен дадим?» Так что за свое личное счастье я Савицкому даже где-то благодарна. Но мужик все равно неприятный. И ты с ним тоже осторожнее. Наплетет твоему парню, что было и чего не было… замучаешься потом оправдываться.
— Нет, — я задумчиво покачала головой, — оправдываться я не буду.
— Правильно! — горячо одобрила Лиза. — Парням признаваться ни в чем нельзя! Не было ничего — и точка!
Я промолчала. Не объяснять же Лизе, что никакие мои оправдания не потребуются по другой причине. Витька Кириллов человек твердых принципов, и реакции его весьма предсказуемы. Если господин Савицкий, именуемый в театре эсэсовцем, явится к нему и скажет обо мне хоть одно непочтительное слово… от прямого членовредительства упомянутого господина Савицкого упасет разве что почтенный возраст. А может, и не упасет. Кириллов человек в общем-то добрый, но и у него бывает дурное настроение. Не желая продолжать разговор на эту тему, я спросила:
— Так кто же все-таки мог Кострову отравить?
— Да откуда же мне знать? Галка, конечно, любому могла гадость устроить, но ничего такого фатального… тогда уж ее Зинаида должна была отравить, когда Галка ее с Андреем Борисовичем развела, но смысл? Все равно он к ней не вернется. Да и чего бы она столько времени ждала?
— А из театра кто-нибудь? Не обязательно из труппы, может, из технического персонала?
— Ну ты скажешь! Откуда мне знать! Хорошо, я могу вычеркнуть себя, я не убивала. Олег тоже и Лешка, думаю, нет. Марина… не знаю. Не представляю себе, зачем бы ей это понадобилось. Феликс? Опять-таки, зачем? Он к Галке относился так, знаешь, снисходительно, как взрослый к избалованному ребенку. Она всегда пыталась уколоть его побольнее, а он только посмеивался. Не воспринимал ее всерьез. Галка злилась ужасно. Нет, честно, если бы, наоборот, его отравили, я бы на нее первую подумала, а так… нет. Из массовки кто-нибудь? Там, конечно, страсти кипят, и Галку они не любят… не любили очень, но это же не клей в туфли налить, это убийство… такой грех на душу брать, ради чего? А если про технический персонал говорить, то там, конечно… — Она вдруг встала на цыпочки и вытянула шею. — О, начальство вроде уходит? А главный полицай, часом, не тебе семафорит?
Я посмотрела в зал. Действительно, замминистра культуры со свитой уже подходил к дверям, а Сухарев махал мне рукой, подзывая к себе.
— Похоже, мне. — Я махнула в ответ и снова обернулась к Шурочке: — Я смогу с тобой еще поговорить?
— Да сколько угодно! Только я не знаю, где буду, — нашу гримерку опечатали. Ну, захочешь — найдешь, так ведь?
— Найду! — пообещала я уже на ходу и направилась к Сухареву.
Евгений Васильевич встретил меня не слишком радушно. Коротко кивнул в знак приветствия и сразу перешел к делу:
— С показаниями твоими я уже ознакомился. Есть что добавить?
— Только то, что Рестаев подписал с «Шиповником» договор…
— Это мы с Сан Сергеичем обсудили, — отмахнулся Сухарев. — Я имею в виду, по сути дела.
— По сути дела — пока ничего. Потремся с Гошей среди людей, поговорим, посмотрим… если вы разрешаете, конечно. Но подозреваемых у нас пока нет.
Сухарев недовольно поджал губы. У него-то подозреваемые имелись — Рестаев и Каретников. И он знал, что мы с таким выбором не согласны.
— А с кем ты там сейчас разговаривала?
— Артистка Александра Уварова. Она говорит, что покойная Кострова была сложным человеком, и ее мало кто любил. Но и не ненавидели до такой степени, чтобы убивать. По крайней мере, сама она не представляет, кто мог это сделать.
— Конечно, не представляет, — кисло согласился он.
Я не сомневалась, что и девушку Евгений Васильевич держал в «малом списке». И если бы первые два места уже не были заняты, взялся за нее прочно и всерьез.
И разумеется, он поинтересовался:
— Что она говорит про Каретникова и Рестаева?
— Ну-у… что женой Кострова была не самой лучшей, но, если Рестаев это терпел, значит, его такая жизнь устраивала. — И, предупреждая комментарий Сухарева, быстро продолжила: — Именно устраивала: о том, что Андрей Борисович терпел выходки своей супруги из последних сил, речи не идет.
— Кто знает, где предел терпению человеческому? — с неожиданными, почти библейскими интонациями продекламировал Евгений Васильевич. — Может быть, история с оскорбительными звонками как раз и была той соломинкой, что его терпение прикончила?
— А вы уже… — Я даже поперхнулась от удивления. — Откуда вы узнали?
— Про звонки ты сама вчера рассказала. — У Евгения Васильевича ни один мускул на лице не дрогнул, но Сухарев явно был не просто доволен, а очень доволен. — А то, что этими звонками Кострова баловалась… мы ведь тоже не лаптем щи хлебаем. Работаем, вот и узнали.
Действительно, что это я? Судя по тому, что рассказала Шурочка, Кострова не то что не скрывалась, а даже хвасталась своими «подвигами», и многие были в курсе. Ясно, как только ребята начали опрашивать народ, эта тема сразу всплыла. И смысл намека Сухарева про лопнувшее терпение совершенно понятен: достала Галина Кострова своими выходками даже незлобивого супруга, вот и плеснул он отравы ей в водичку.
— Но Рестаев даже не подозревал ее! — горячо возразила я. — В театре знали, да, но сам Андрей Борисович… он же к нам пришел, чтобы мы нашли того, кто этим занимается!
— Ну, Рощина, ты прямо как ребенок, — снисходительно покачал головой Сухарев. — К вам Рестаев мог прийти именно для этого: засвидетельствовать, что он ничего не знал. И до того как вы успели х