Улыбка медленно сползла с красивого лица.
— Блин, я его не напоил! Это что-то вроде наркоза было. Лешку просто надо было как-то вырубить, а это самый простой способ. Мы ведь с Шуркой реально испугались за него вчера — он мог и руки на себя наложить.
— Я так поняла, он в театре и ночевать остался?
— А куда ж ему такому? Я с ним часов до трех сидел, в кресле, как суслик. Но неудобно очень, весь скукожился, не заснуть нормально. Растормошил его, влил на всякий случай еще пару стаканов и пошел к бутафорам — у них всегда найдется где прилечь. Домой-то уже смысла не было. Но Лешка, видно, еще просыпался, потому что я, когда утром уже в гримерку заглянул, он так и спал на диване, а бутылка уже пустая на полу стояла.
— Скажите, у вас есть какие-нибудь предположения, кто мог…
— А-а-а-а-а!..
Женский крик, переходящий в визг, не дал мне договорить.
— Господи, что это? — вздрогнула я.
— Кто-то кричал, — добросовестно, но совершенно бессмысленно ответил Олег. Впрочем, следующая, брошенная уже на ходу фраза была более полезной: — Кажется, это оттуда, от гримерных. Блин, ну что еще случилось!
Он ринулся по коридору, не оглядываясь на меня. Я не стала обгонять, пусть показывает дорогу. Наконец показалась открытая дверь, около которой уже клубилась небольшая толпа. Люди топтались на месте, возбужденно переговаривались, вытягивая шеи и пытаясь разглядеть что-то внутри, но в саму гримерную никто войти не пытался. Впрочем, если бы кто и попробовал, у него ничего не вышло бы — дорогу перегораживал очень мрачный Гошка.
Я протолкалась поближе, потянула его за рукав:
— Что?
— Каретников умер. Похоже на суицид. Барышня здешняя решила проведать страдальца, а он уже холодный… барышня теперь в истерике бьется.
Небольшая толпа, собравшаяся у дверей, вдруг расступилась, и мимо нас, не взглянув на Гошку, мягко отступившего в сторону, быстро прошел Сухарев. Напарник выразительно кивнул мне, и я, не задерживаясь, скользнула в гримерку.
Через три часа мы сидели в офисе, в кабинете Баринова. Я говорила, а шеф и Ниночка внимательно меня слушали, иногда задавая вопросы или комментируя информацию. Гошка тоже слушал, но молча, и вид у напарника был такой, словно у него разболелись все зубы одновременно.
— Олег Стрелков сказал мне, что оставил спящего и пьяного «в дрова» Каретникова около трех часов ночи. Утром он заглянул в гримерную и убедился, что Каретников по-прежнему спит на диване, а рядом пустая бутылка из-под водки. Стрелков сделал логичный вывод, что под утро Каретников проснулся, допил водку и снова свалился спать. Заходить в гримерку не стал, решив, что нет смысла тревожить спящего товарища. Точно так же в дверь — посмотреть и убедиться, что с Каретниковым все в порядке, — заглядывали еще несколько человек, в том числе и Сухарев. А примерно в шестнадцать десять в гримерную зашла некая Светлана Мартынова, костюмерша. В свое время у нее был роман с Каретниковым, они даже жили вместе, пока он не влюбился в Кострову. Женщина сначала, как и все, просто заглянула, чтобы убедиться, что у бывшего возлюбленного все в порядке. Спящий на диване Каретников никаких подозрений у нее не вызвал, положение тела было совершенно естественным. Поскольку чувства к парню у нее сохранились в полной мере, потихоньку подобралась поближе. Будить его она не собиралась, просто хотела немножко побыть рядом, по голове погладить, щеки коснуться… вот и коснулась.
— Да уж. — Ниночку передернуло. — Бедная девочка. Такого и врагу не пожелаешь.
— Умер Каретников около восьми утра. Около него на полу стояла пустая бутылка, а на столе семь сломанных ампул дигоксина для внутривенного введения. То же самое лекарство, которым была отравлена Кострова. Но тут не просто передозировка, а еще в сочетании с алкоголем… сами понимаете.
— Семь ампул водкой запить, это слона на тот свет отправит, с гарантией, — пробормотала Ниночка.
— А в нагрудном кармане — записка. От листка из ежедневника оторвана примерно треть, и шариковой ручкой всего три слова: «Прости меня, Галя». Подписи нет, но Мартынова и Стрелков подтвердили, что почерк Каретникова. Ежедневник, из которого был вырван листок, лежал на столе, ручка рядом.
— Понятно. — Шеф задумчиво покивал. — То есть сначала Каретников то ли случайно, то ли сознательно травит свою любовницу…
— Тут показания расходятся, — перебила я. — Уварова, например, утверждает, что любовниками они не были.
— Непринципиально. Вчера Каретников отравил Кострову, а сегодня, когда проснулся, мучимый угрызениями совести… Нет, так-то все достаточно логично складывается. А Сухарев что говорит?
— Что он может в такой ситуации сказать? Доволен, словно в лотерею выиграл. Пожал всем руки и уехал оформлять списание дела в архив.
— Так можно считать, что и выиграл, — заметила Нина. — Сто тысяч по трамвайному билету. Резонансное дело, само собой, меньше чем за сутки закрылось. Никаких проблем не ожидается, только плюшки — есть чему радоваться.
— М-да… — Александр Сергеевич посмотрел на меня, на хмурого Гошку, снова на меня. — А вы что скажете, молодежь?
На этот раз я не успела даже рта раскрыть.
— Да воняет это дело, дышать невозможно! — взвился Гошка. — Я в самоубийства на почве раскаяния вообще не верю! Вот сколько лет я… ладно я, Сан Сергеич, вы сколько лет работаете? Много вы раскаявшихся грешников за это время видели?
Баринов честно задумался:
— Раскаявшиеся были, но чтобы вот так, до смерти… пожалуй, ни одного.
— Вот! А тут, пожалуйста — картинка ясная, как летний день! Вчера мужик притравил даму сердца, с горя упился в хлам и ушел в астрал, так что его даже никто допросить толком не успел. А сегодня, с утра пораньше, как проснулся, так сразу и раскаялся!
Гошка в лучших театральных традициях поднял вверх указательный палец и сделал драматическую паузу. Этой паузой воспользовалась Нина.
— Я не говорю, что все так именно и было, — осторожно сказала она. — Но в целом схема у меня недоверия не вызывает.
— В целом! Вот именно, в целом! А если по деталям смотреть? Ладно, допустим, он Кострову отравил — непонятно, зачем ему это надо было, но допустим! А дальше? Вот представь себе, просыпаешься ты на рассвете с дикого бодуна, бывало с тобой такое?
— Ну… в некотором роде… не то чтобы часто…
— Но представить себе ты можешь? Мало того, вчера ты отправила на тот свет любимую женщину…
— Вот этого точно не было, — твердо отказалась Нина. — И нелюбимых тоже травить не приходилось.
— Да какая разница, я же не про тебя говорю, а про состояние человека!
— Хорошо, мы поняли, — вступил шеф. — Плохое состояние было у человека, нерадостное. Но это как раз плюс в пользу версии самоубийства.
— Вот именно «но»! — Напарник снова потряс указательным пальцем и сделал паузу, которой на этот раз никто не воспользовался. — Но! — повторил он. — Пьяный… хорошо, с глубокого похмелья человек среди ночи — я помню, что речь шла о шести утра, но, поверьте мне, для артистов это — среди ночи! Так вот, пьяный человек среди ночи вдруг начинает угрызаться совестью так, что жить больше не может, допустим. Допустим, что лекарство, дигитодрянь эта у него осталась, не все на Кострову потратил. Допустим, он встает, пишет записку, ломает ампулы, выливает лекарство в водку, выпивает, ложится и умирает! Допустим! Даже та поза, в которой он на диване устроился…
— Про положение тела подробнее, — перебил его шеф.
Гошка махнул мне, и я послушно доложила:
— Каретников лежал на диване, на левом боку, ноги выпрямлены, правая рука вдоль тела, левая согнута в локте, очень аккуратно — только что ладошку под щеку не подложил. Я говорила, в гримерку с утра несколько человек заглядывало, ни у кого не возникло сомнений, что он спит. При этом сломанные ампулы лежали на столе, их за ежедневником из коридора не видно было, а бутылка пустая, наоборот, около дивана, на виду.
— Чтобы у заглядывающих и сомнений не было, — понимающе кивнула Ниночка. — Выпивши человек, спит себе и спит.
— А вот у меня как раз сомнения, и очень большие. — Гошка уже не кричал, но явно продолжал злиться. — Во-первых, поза, слишком напоминающая естественно спящего человека. Неужели он, умирая, не дернулся ни разу, даже руками не взмахнул, не скособочился? Во-вторых, пальцы. Если он с бодуна, толком не проснувшись, ломал ампулы — семь штук, — то просто обязан был хоть разок порезаться! А у Каретникова пальцы чистые, ни одной царапины, я проверил. А в-третьих… Где тот листок из ежедневника, от которого посмертная записка оторвана?
— А? — Шеф почему-то вопросительно посмотрел на меня.
— Нету, — подтвердила я. — Ежедневник на столике лежит, записка — косо оторванный край листка именно из этого ежедневника, там линовка характерная, а оставшейся части листка нет. Ни в карманах, ни в мусорной корзинке, ни на столе, ни под столом… Евгений Васильевич кривился, но я все облазила.
— М-да… не кругло получается, — недовольно обронил шеф и, постукивая карандашом по бумаге, прочитал свои записи: — Пункт первый: Рита вчера, когда докладывала, ни словом не упомянула о том, что поведение Каретникова после смерти Костровой вызвало у нее какие-то подозрения. Сейчас что-нибудь уточнить хочешь?
Я на мгновение надулась от гордости и бросила на Гошку выразительный взгляд. Вот как! Мое субъективное мнение считается, да еще пунктом первым! И тут же деловито уточнила:
— Но у меня никто из присутствовавших никаких подозрений не вызвал. Все вели себя естественно… ну, для той ситуации естественно.
— Хорошо, — кивнул шеф. — Пункт второй: положение тела — слишком правильное. Пункт третий: ампулы. Когда Каретников их ломал… там на столе было что-нибудь такое — пилка специальная, кусочек ваты, носовой платок, хотя бы бумажка смятая?
— Н-нет, — покачала я головой. — При этом на пальцах, я тоже посмотрела, ни одной царапинки.
— И пункт шестой: записка. — Баринов поворошил бумаги на столе и выложил поверх всего остального фотографию. — Мне она вообще не нравится. Текст какой-то куцый… если уж ты решил раскаяться и повиниться, так делай это по всем правилам, напиши подробно, что сделал, зачем, почему. А тут — ни о чем: «Прости меня, Галя»! И де