Савицкий приподнял брови:
— Откровенность с продажными полицейскими? Издеваетесь?
Хм. Господин Савицкий, которого в театре именуют эсэсовец, хочет сразу задать рамки и поставить меня на место? Ну-ну. Я и когда в школе работала, не позволяла с собой так обращаться, а уж теперь, после Гошиной дрессировки… Конечно, как актриса я вам не ровня, но поиграем, Станислав Сергеевич, поиграем.
Я продолжала держать улыбочку, но добавила немного металла в голос:
— Мы не полиция. Мы работаем за деньги, на того, кто нас нанимает, то есть продажны по определению. Поэтому не пытайтесь меня оскорбить, лучше подумайте о том неприятном положении, в котором вы оказались.
— И в каком же это положении я вдруг, в таком неприятном, оказался? — Савицкий произнес эту реплику с аристократической надменностью, но я не торопилась разразиться аплодисментами, а только пожала плечами:
— Вы подозреваетесь в двойном убийстве. Достаточное основание, чтобы забеспокоиться. А с учетом той информации, которой мы располагаем… — Тут была очень уместна многозначительная пауза, и я ее сделала.
Станислав Сергеевич слегка подобрался в кресле:
— Не понимаю, о чем вы говорите!
— О ваших взаимоотношениях с покойной Костровой, разумеется. Очень скверных, надо сказать, взаимоотношениях. И свидетелей угроз, на которые вы не скупились, более чем достаточно.
— При чем здесь какие-то свидетели? — Он явно забеспокоился. — Свидетели вам наговорят… да, мы с Галиной были не в самых лучших отношениях, бывало, и на повышенных тонах разговаривали. И что теперь? Мы, творческие люди, имеем право на некоторую вспыльчивость! Возможно, я когда-то в сердцах что-то такое и говорил, но, уверяю вас, Галина тоже в ответ не молчала! Если хотите, это мы таким образом на спектакль настраивались! А что? Грибов, вон, говорят, на сцену не выходил, пока не рассмешит кого за кулисами до истерики, а мы с Галиной скандалили… между прочим, очень повышает тонус!
— Конечно, конечно, — приняв скучающий вид, покивала я. — Никаких ссор, никаких угроз, чистый темперамент, и про убийство вам ничего не известно… — Я слегка наклонилась к нему и, резко сменив тон, спросила: — Про колье тоже никогда не слышали?
— Колье? — Он явно изумился. — Но откуда вы… да и при чем здесь колье? То есть, — он постарался взять себя в руки и снова принять небрежно-рассеянный вид, — я вообще не понимаю, о чем речь. Какое колье?
— Вот это. — Я медленно расстегнула сумку, медленно вытянула из нее фотографию и медленно протянула ее Станиславу Сергеевичу. — Или соврете, что никогда его не видели?
Народный артист молча смотрел на фотографию. То, что украшение ему знакомо, я уже поняла. И также понятно было, что сейчас он пытается просчитать линию поведения — что выгоднее, сказать правду или уйти в глухую несознанку. Я решила, что пора ему помочь, и доверительно коснулась замшевого рукава:
— Бросьте, Станислав Сергеевич. Эту тайну вам уже не сохранить. И потом, есть же свидетели.
— Пропади они пропадом, ваши свидетели, — без тени эмоций сказал он. — Откуда вы, интересно, про него узнали? Марина? Не думаю, что ей было что-то известно. Феликс не в курсе был, я уверен, а Олежка ничего без команды Шуры не сделает. Получается, Шура? Но зачем ей?
— А если это Рестаев? — Я ничего не понимала в довольно бессвязном бормотании эсэсовца, но очень хотела, чтобы он продолжил рассуждения.
— Этот блаженный? — отмахнулся Савицкий. — Он хороший режиссер, но не понимает, что его время прошло. Думаете, «Горе от ума» будет иметь успех? Как бы не так! Сейчас нужен эпатаж, а у него что? Иллюстрация классики. Как Грибоедов написал, так и ставить будем. Кому это интересно?! Вот если бы Андрей Борисович послушал умных людей, немного поработал бы с пьесой, то и денежка бы дополнительная капнула за инсценировку, и спектакль бы оживился. А всего-то — сделать Софью наркоманкой, а Фамусова педофилом… тут даже текст не надо дописывать, просто добавить сцену с балетом из нимфеточек — они такого натанцуют, пальчики оближешь! Молчалин со Скалозубом — гей-пара, тут тоже текст не нужен — на взглядах, на жестах так можно отыграть, зритель кипятком от восторга писать будет! Чацкий, из дальних странствий возвратясь, привез букет срамных болезней и теперь ищет доктора — тут, конечно, придется пару слов дописать… зато вставить, как Лиза жонглирует тарелками, вообще как от нечего делать!
— Колье, — сухо напомнила я. — Рестаев.
— А что Рестаев? — сразу поскучнел он. — Прошлый век, никакого драйва. Он про это колье и не знал наверняка.
— Допустим. А что вы про него знаете?
— На самом деле ничего. То есть я ничего не знаю точно. Так, кое-что услышал краем уха… люблю, знаете ли, быть в курсе всех дел. Вам, наверное, про меня уже всяких гадостей наговорили — и сплетник я, и людей стравливать мастер, и вообще, человек, — он неопределенно покрутил ладонью в воздухе, — крайне нехороший. Наговорили, так ведь?
— Не то чтобы именно такими словами, — осторожно ответила я.
— Значит, еще хуже выражались. — Странно, но он выглядел очень довольным, поэтому я рискнула добавить:
— Скажем так, репутация у вас немного хуже, чем у медового пряника.
— А медовому прянику в театре делать нечего, — надменно заявил он. — Да, у меня репутация негодяя, и, прошу заметить, заслуженная репутация, многолетними трудами заработанная! Чтобы тебя эсэсовцем прозвали, это, согласитесь, постараться надо!
— А… зачем? — Нет, с этими артистами работать просто невозможно — здесь каждый первый своими откровениями меня в ступор вгоняет! И я чувствую себя не серьезным профессионалом, а девчонкой-бестолковкой. — Действительно, зачем вам это нужно?
— Разумеется, для удовольствия! И немного для работы. Вот вы палочкой в муравейник никогда не тыкали?
— Палочкой в муравейник? — Я окончательно потеряла нить рассуждений народного артиста.
— Именно! Очень увлекательное и познавательное занятие. Представьте: идете вы по лесу, или где там еще большие муравейники водятся, и вдруг перед вами инженерное сооружение — почти метр в диаметре и высотой по колено. Но это вам по колено, а мурашам, которые этакую махину выстроили, она, наверное, покруче любого небоскреба кажется. И вот они бегают, муравьишки, все при деле, свои дорожки у них, свои дела, дисциплина высочайшая. У каждого свое предназначение, каждый свой маневр знает и исполняет, ну просто не живые существа, а мини-роботы. А если взять палочку, да с замаха ее в этот муравейник воткнуть, да пошерудить от души. — Станислав Сергеевич, верный заветам великого Станиславского, настолько достоверно изобразил, как он втыкает воображаемую палочку и шерудит ею, разваливая воображаемый же муравейник, что меня передернуло. — Вот тут они и оживают! Тут они начинают уже не по дорожкам своим бегать, не по тому, кому куда предписано, а куда душа погонит! Кто с палкой воевать бежит, кто королеву их муравьиную спасать, кто яйца в безопасное место тащит, а кто и просто разбегается — таких тоже хватает. И наблюдать за этим весьма поучительно.
— То есть, — мне пришлось слегка откашляться, прежде чем я смогла продолжить, — вы хотите сказать, что театр — это что-то вроде муравейника?
— А разве нет? — тонко улыбнулся он. — Андрей Борисович — наша королева, в цехах костюмеры всякие, осветители и прочая обслуга, те потянут за рабочих муравьев и за солдат, администрация с бухгалтерией — это яйца-куколки…
— Интересное сравнение. — Я немного пришла в себя и даже заинтересовалась столь нестандартным подходом. — Про террариум единомышленников все знают, а вот чтобы театр был муравейником, это я впервые слышу. Только я не поняла, кто при таком раскладе артисты?
— Артисты? Артисты — это то, чем муравейник, в смысле театр, жив. Его дыхание, его сознание, его разум и чувства… божьи твари, созданные по образу и подобию его. Но если палочкой хорошенько так подковырнуть, то эти божьи твари превращаются в тварей вполне земных и ядовитых. И наблюдать за этими превращениями очень полезно. Такие иногда реакции выдают, пальчики оближешь! Я, когда Яго играл, всю роль на этом построил.
— Станислав Сергеевич, вы садист? — не удержалась я.
— Я артист, — поправил он. — Мне для того, чтобы сыграть, надо понять. А для того, чтобы понять, нужно увидеть и прочувствовать. Садист получает удовольствие, причиняя боль. А я просто ставлю и разыгрываю рабочие этюды.
— И-и… как? Получается?
— А как же! — Он просто лучился энтузиазмом. — Люди такие простые существа — все рефлексы на поверхности! Стоит только чуть подтолкнуть, наживку бросить или пару слов в нужный момент в нужные уши закинуть — и понеслось! Иной раз такой раздрай получается, что любо-дорого смотреть. Просто, как грибник, хожу с лукошком и собираю — эмоции, позы, выражения, жесты… иной раз простое движение бровей таким выразительным бывает. Главное, потом начинают искать виноватого и всегда находят меня. Понимаете? Не их собственная глупость, или жадность, или зависть, нет! Это я всегда виноват, хотя я всего лишь воспользовался ситуацией! Но мне это даже на пользу. Самому теперь трудиться почти не приходится, репутация на меня работает. У меня еще и в мыслях ничего нет, а у людей фантазия так начинает работать, только брызги во все стороны летят.
— И не жалко вам товарищей? Живые же люди, ваши собратья по искусству.
— Дураков жалеть бессмысленно, им это только во вред. А умные на мои провокации не ведутся. Марина, например, за столько лет ни разу не купилась. Жаль, что Господь не отмерил ей таланта той же мерой, что ума и порядочности. — Он помолчал мгновение и неожиданно фыркнул: — А может, и не жаль. Ведь если Марине при всех ее достоинствах еще и талант, это же термоядерная бомба была бы! И уж точно она бы в нашем театре не застряла бы, она бы в Москве, в заслуженно-народных, на «мерседесах» рассекала. Впрочем, Марина — она одна на весь театр такая. Она, да еще блаженный наш, Андрей Борисович. Галина тоже умна была, хоть и стерва. А остальной народишко, честно вам скажу, жалости не стоит. Подлец на подлеце и скотиной погоняет. Вот вы про колье спрашивали. Я, конечно, не знаю, откуда оно у Олега взялось — поди, украл…