— Интересное рассуждение, — усмехнулась я. — Впервые слышу, что человек не может быть заподозрен, потому что преступление небезупречно стилистически.
— Да вы ведь и сами не верите, что Рестаев может быть причастен, — устало возразил он. — Переходите к следующему, кто там у вас?
— Марина Холодова.
— Мариночка… Да, я понимаю. Мотивы: зависть бездарности к таланту и ревность к Андрею Борисовичу или к Алеше, так?
Я молча кивнула.
— Господи, что же у нас в массовке дуры какие собрались… Понимаете, Риточка, и зависть, и ревность, конечно, присутствуют, с этим не поспоришь. И Мариночка, конечно, могла бы организовать убийство, ума и деловитости у нее на это хватит. Но опять-таки, какой смысл… Галочкины роли, перетрави она хоть весь женский состав труппы, ей все равно не получить. А насчет ревности — Мариночка никогда своих чувств не демонстрировала и никого из мужчин в театре не выделяла, так что я просто не могу ничего об этом сказать. Но даже если и было там что-то, какой смысл Галочку травить? Андрей на ней все равно никогда не женится, и Алеша в ее сторону даже не смотрел. Просто потешить себя, отомстить проклятой сопернице? Не знаю, как-то это на Мариночку не очень похоже — она женщина рациональная. И прагматичная. Вы не думайте, что если она чаще в массовке, так и в шестерках мелких ходит. Может, она и шестерка, но козырная. Мариночка в театре почти двадцать лет и очень ему предана. Не труппе, не режиссеру, не зданию, а именно театру. Вот если бы для театра нужно было кого-нибудь отравить, лучшего исполнителя искать не надо, у нее рука не дрогнула бы. А так… зачем? У Мариночки ведь в театре очень сильная позиция, ее уважают, с ней считаются. Рестаев ее вообще чем-то вроде счастливого талисмана театра считает — и без ролей, пусть и малюсеньких, она не сидит, и на гастролях для нее всегда место находится. Во Францию прошлой осенью «Вишневый сад» возили, так более сильные актрисы дома остались, а Мариночка поехала. Нет, Риточка, нет смысла обращать внимание на сплетни нашей массовки, с этим вы далеко не уйдете.
— Хорошо. Александра Уварова.
— Шу-у-ро-очка… — протянул Феликс задумчиво. — Шурочка, конечно, та еще штучка. Ее Господь и талантом не обидел, и умом. Через несколько лет, когда войдет в возраст и в силу, она себя покажет. Вы еще гордиться будете, что с ней знакомы. Сейчас она у нас, конечно, на вторых ролях после Галочки, но это только пока они на ролях молоденьких барышень — голубые героини и все такое… — Он осекся, замолчал на несколько мгновений, потом тоскливо сказал: — Черт, не привык еще. Да и не верится, как-то просто в голове не укладывается, что Галочки больше нет. И все ее роли… весь репертуар накрылся медным тазом. Она ведь жадная была, не до денег, до сцены жадная, до ролей. У нее шестнадцать спектаклей в месяц было, почти вся афиша. Черт. Вот ведь и порадуешься, что полиция дело закрыла! Рестаеву сейчас надо на ее роли срочные вводы репетировать, а не с ментами воду в ступе толочь.
— И кого вводить? — тонко намекнула я.
— Я так сразу и не скажу. Есть неплохие девочки, но чтобы Галочку заменить? Даже не знаю.
— Уварова, например, может рассчитывать?
— Это что, как версия, что Шурочка Галочку отравила, чтобы ее роли получить? Нет, у Шурочки не тот типаж, и она сама это прекрасно понимает. Да и не могла она. Я знаю, про артистов разное рассказывают, может, и есть такие, что ради роли убить готовы, но Шурочка не такая, я в этом уверен.
— А что, есть такие, в которых вы не уверены? — печально усмехнулась я и заглянула в блокнот. — Солнцева? Огородникова? Терпилова? Они могли за роль убить?
— Нет! — Феликс даже руками всплеснул! — Нет, что вы! Они никогда… — Он осекся и поморщился. — Какая вы, Рита! Но вы правы, я не могу поверить, что у нас в театре кто-то способен на убийство. Я, конечно, не Андрей и на людей смотрю реально, но поверить, что человек, которого я знаю, вижу из года в год почти каждый день, способен на такую страшную жестокость, — нет, не могу!
— Притом, что менее страшные жестокости творились в театре постоянно, — покачала головой я. — Феликс Семенович, вы ведь были в курсе, что это Кострова звонила мужу, почему вы ему ничего не сказали?
— Да как-то не сумел, — трогательно смутился он. — Это же так неловко… и не знал я, что Андрей так нервно на это реагирует, мне он ничего такого не говорил.
— А если бы знали?
— Попробовал бы что-нибудь предпринять. Нет, Андрею я, наверное, все равно не смог бы ничего рассказать, но хотя бы Галочку угомонил. Она же неглупая женщина была и не злая, просто человек настроения. Знаете, что бы вам сейчас про нее ни наговаривали, она… для нее весь мир существовал лишь потому, что она это допускала. А если по недосмотру мироздания рядом копошатся какие-то людишки — что ж, не топить же их в ведре, как котят. Пусть живут. Но считаться с ними и признавать их равными себе, этого вы не дождетесь!
— Рядом с таким человеком, наверное, очень сложно жить. Неприятно.
— А приятных людей в театре вообще немного. Творческие личности, что вы хотите? У всех свои амбиции, темперамент, фантазии… да и характеры далеко не сахарные. К этому привыкаешь.
— И все равно, наверное, каждый день как на пороховой бочке, — сочувственно заметила я. — Интриги, ложь, шантаж и прочие гадости?
— Вы совсем краски сгущаете, Риточка, — невесело засмеялся Феликс Семенович, — не так все плохо. И я бы прямо уж так про интриги не говорил. Настоящая интрига — это уже высший пилотаж, а у нас так, по мелочи — подслушать, подглядеть, посплетничать… Доносят друг на друга — это да, это с удовольствием, чуть ли не в очередь встают. А шантаж — это и вовсе не про нас. Кстати, забавно, но несколько дней назад Галочка ко мне заглянула по какому-то пустяковому поводу и между делом тоже заговорила про шантаж. Спросила, что это такое.
— Зачем? В смысле зачем спрашивать? Она что, сама не знала?
Феликс усмехнулся:
— Видите ли, Риточка, вы с этим, очевидно, не сталкивались, а я давно заметил. Господь наш не особенно щедр, и если одаряет кого талантом, то в чем-то другом обязательно недодает. Галочка была фантастически невежественна, ничего, кроме пьес, не читала, да и то только те, в которых играла или предполагала играть. И если раньше в текстах ее ролей слово «шантаж» не встречалось, вполне могла его не знать.
— И как вы ей объяснили?
— Самым простым и тривиальным способом. Открыл гугл и дал прочитать статью в Википедии. Так знаете, чему она больше всего удивилась? Что шантаж — это преступление и упоминается в Уголовном кодексе. Начала уточнять, как в полиции шантажистов ловят. Я, конечно, посмеялся, объяснил, что никто сейчас с шантажистом законными методами разбираться не станет, его просто убьют… — Феликс осекся и замер, уставившись на меня округлившимися глазами. — Подождите… это что же получается? Галю убили?
— Три дня назад, — кивнула я. — Если она действительно занялась шантажом, то… кого и чем она могла шантажировать?
Потрясенный Феликс ответил, но слова его прозвучали не особенно связно:
— Да кого угодно! Но я не представляю… кого она могла шантажировать у нас в театре? Да и не у нас тоже… Господи, вот ведь совсем мозгов у этой дуры не было!
— Полезнейший для следствия человек Станислав Сергеевич! — объявила я и положила в чай еще одну ложку сахара. — Весь театр стоит на том, что Кострову с Каретниковым никто из своих отравить не мог, разве что некоторые осторожно намекают, что были у госпожи примадонны трения кое с кем из собратьев по высокому искусству. А Станислав Сергеевич чуть не каждому из этих собратьев нашел и причину, и возможность… Мы с ним долго разговаривали, у меня все записано на пленку, но давайте я сначала главное расскажу.
— Докладывай, — благосклонно кивнул шеф, придвигая мне вазочку с печеньем.
Я сделала несколько глотков чая, закусила печенькой и, поглядывая в записи, четко изложила краткую версию беседы. Потом так же кратко пересказала разговоры с Мартыновой и с директором театра. Слушали меня внимательно, у Гошки даже лицо посветлело — напарник явно был доволен.
— Таким образом, мы имеем достаточно ясную картину, — подвела я итог. — Из ежедневника исчезли страницы, исписанные разными вариантами надписей для венка, а оторванная от одного из листков полоска была спрятана в карман Каретникову.
— Слова «Прости меня, Галя» прекрасно подходят в качестве прощальной записки, — подхватил Гошка. — Влить уже пьяному мужику пару глотков водки, щедро заправив ее дигитоксином, подождать, пока он отдаст концы, уложить на диване в естественной позе… может, этот Станислав Сергеевич сам все и проделал?
— А зачем тогда он мне обо всем рассказал? Если бы не он, мы бы так и думали, что это реальная предсмертная записка… нет, эту версию проверять, только если ни одной другой не останется.
— А другие у нас очень даже есть! То есть не совсем версии. — Я отхлебнула остывшего чая и поморщилась. — Скажем так: есть информация, из которой можно сделать выводы, вот только…
— Только ты не знаешь какие, — правильно понял меня шеф.
— Савицкий видел колье Завойтовой в руках у Олега и при этом слышал, как они с Шурочкой говорили про чью-то сестру и жадность врачей… у меня нет сомнений, что это имеет самое непосредственное отношение к делу, но вот какое?
— Сестра или его, или ее, — Ниночка что-то черканула в блокноте, — чего ради им чужих родственников обсуждать? Но это я быстро выясню, это не проблема.
— А если дело в том, что эта сестра тяжело больна — операция нужна серьезная или лекарства какие особые? — обрадовалась я. — Тогда и про жадность врачей в разговор хорошо ложится. И если колье нужно, чтобы заплатить за лечение… нет, все равно непонятно — где они его взяли? Не украли же? — осеклась я и уставилась на Гошку. — А почему не украли? Может, они и украли? Но почему тогда колье оказалось у Костровой? Уж она точно не врач!
— У Костровой знакомства — могли отдать ей, чтобы она продала за хорошие деньги, — предположила Нина. — Попросила Шурочка подругу помочь.