Через некоторое время линии на его лице разгладились, челюсть безвольно отвисла. Голова скатилась к левому плечу. Дыхание стало глубже, замедлилось, освободилось совсем, возобновилось позже, но трудно было назвать это дыханием.
Когда голова его перекатилась на правую сторону, могло показаться, что лицо покрыто слоем прозрачной смолы, или идеально подогнанной стеклянной маской. Потом проступил пот, и капельки как бриллианты заблестели в его бороде. Лицо начало темнеть. Оно стало красным, потом багровым, рот открылся, из него вывалился багровый язык, и дыхание вырывалось громкими всхлипами, а из уголка рта бежала слюна.
По телу Гейделя пробежала дрожь, он свернулся в клубок и начал непрерывно трястись. Дважды его глаза резко открывались и, ничего не увидев, медленно закрывались. Изо рта пошла пена, тело застонало. Кровь капля за каплей вытекала из ноздрей и засыхала на усах. Иногда он что-то неразборчиво бормотал. Тело окаменело, расслабилось, и неподвижно лежало до следующего припадка.
Голубоватый туман скрыл ноги, клубился вокруг, словно он шёл по снегу, который был в десять раз легче обычного. Туманные извивы закручивались, плыли, рвались, спутывались и распутывались. Не было ни тепла, ни холода, не было звёзд вверху, только бледно-голубая луна неподвижно висела над царством вечных сумерек. Слева от него росли кусты ярко-синих роз, возвышались голубые скалы.
Обойдя скалы, он вышел к ступенькам ведущей вверх лестницы. Поначалу узкие, они расширялись, и он скоро потерял из виду их концы. Он шёл по лестнице, сквозь голубое ничто.
И вошёл в сад.
Там росли кусты всех оттенков синего, и лианы карабкались на что-то, похожее на стены, хотя он не был уверен в этом, — лианы росли слишком густо — и беспорядочно понаставлены были каменные скамейки.
Клочья тумана добрались и сюда, они еле двигались, почти висели. Он услышал над головой пение птицы. Другая ответила ей из зарослей лиан.
Он пошёл вглубь, мимо больших обломков чего-то, сверкав‚ших, как полированный кварц. Вокруг танцевали игрушечные радуги, и сияние это привлекало огромное количество синих бабочек. Они роились, метались из стороны в сторону, присаживались на мгновение и снова взлетали.
Далеко впереди Гейдель увидел едва различимый силуэт чего-то столь огромного, что размеры показались бы ему невероятными, сохрани он способность критически воспринимать окружающее.
То, что он увидел, было фигурой женщины, наполовину спрятанной среди чудес голубизны, женщины, чьи волосы, иссиня-чёрные, взметались к небесам у самого горизонта, чьих глаз он не видел, а скорее, чувствовал, как будто они смотрели на него со всех сторон одновременно. Черты женщины оживляли этот мир, были его ДУШОЙ. И от осознания этого пришло к нему чувство неограниченной мощи и невероятной сдержанности.
Он вошёл глубже в сад, и она исчезла. Осталось её присутствие.
Перед ним, за высоким кустом, находилось что-то вроде летнего домика. Он приближался к нему, и свет угасал. Он вошёл в него, и свет угас, и снова родилось в нем горестное чувство, что обречён он увидеть изредка улыбку, дрогнувшую ресничку, мочку уха, прядь волос, отблеск голубых лучей луны на беспокойном запястье или предплечье, но ни разу не смог он — и не сможет — заглянуть ей в лицо, объять глазами всю её необъятность.
— Гейдель фон Хаймак, — слова пронеслись, но не в полный голос, а шёпотом, доходившим до разума куда лучше голоса.
— Леди…
— Ты не послушался меня. Ты поторопился.
— Я знаю! Знаю… Когда я бодрствую, ты кажешься нереальной, как и место, где обитаешь.
Он услыхал её тихий смех.
— Ты владеешь лучшим, что могут дать два мира, а это редкость для человека. Пока ты здесь, со мной, в этом приятнейшем из садов, тело твоё бьётся в агонии, терзаемое миллионами ужасных болезней. Но проснёшься ты освежённым и единым целым.
— Да, на какое-то время, — ответил он, усаживаясь на одну из скамеек и откидываясь измученной спиной на шершавый камень.
— И когда это время свежести и целостности пройдёт, ты вернёшься сюда, если захочешь (что это? — отблеск лунного света или её чёрных, чёрных глаз) — для обновления.
— Да, — сказал он. — Что происходит, пока я здесь?
Он почувствовал прикосновение кончиков пальцев на щеках.
Восторг захлестнул его.
— Разве здесь ты не был счастливейшим из существ?
— Да, Мира-о-арим. — И повернул он голову, и поцеловал кончики её пальцев. — Но кажется, ещё что-то, кроме болезней, остаётся позади, когда я вхожу сюда… что-то, что непременно должно оставаться в памяти… но я не могу вспомнить этого…
— Всё идёт, как предопределено, дра фон Хаймак… Но оставайся же со мной, пока тело твоё не обновится, потому что токи тела твоего должны сбалансироваться, чтобы оно смогло выполнить возложенную на него миссию. Ты знаешь, что можешь покинуть это место, когда захочешь. Но я посоветовала бы дождаться моего разрешения.
— На этот раз я дождусь. Скажи мне, Леди…
— Что сказать тебе, дитя моё?
— Я… я вспомню… Я…
— Не изнуряй свой разум. Это бесполезно…
— Дейба! Вот одно имя из тех, что я искал. Расскажи мне про Дейбу!
— Нечего рассказывать, дра. Это крошечная планетка в заброшенном уголке Галактики. Ничто не привлекает к ней внимания…
— Ты ошибаешься… Святилище? На высоком плоскогорье?
Вокруг — разрушенный город. Само святилище под землёй, не так ли?
— Во Вселенной много таких мест.
— Но это — особенное. Правда?
— Да, особенное, но особенности его жутки и печальны, выкормыш Земли… Один-единственный землянин смог принять то, что он там встретил.
— Что это было?
— Нет, — сказала она и коснулась его ещё раз.
Он услышал музыку, простую и тихую, и она запела для него. Он не расслышал, а если и расслышал, то не понял пропетых ею слов, но голубые туманы закружились вокруг, возникли запахи, и тихий экстаз… Когда он очнулся снова, вопросов уже не осталось…
Доктор Ларион Пелс вывел корабль на орбиту вокруг планеты Лавона и передал послание в её Медицинский Центр, Центр Иммиграции и Натурализации, и Статистический Центр. Потом он сложил руки и стал ждать.
Ему ничего не осталось делать, как сложить руки и ждать. Он не ел, не пил, не облегчался, не чувствовал боли. Плоть не угнетала его. Сердце его не билось. Наполнявшие его тело сильнейшие химические реагенты — вот что стояло между доктором Пелсом и разложением. И ещё кое-что.
Одним из этих «кое-что» была силовая система, вживлённая в его тело. Она позволяла ему двигаться, не тратя при этом своей собственной энергии (хотя он ни разу не спускался ни на какую планету, потому что его сверхмаломощные движения были бы тут же парализованы силой тяготения, превратив его в живую статую, наиболее подходящим названием для которой стало бы «Коллапс»). Система эта, питая мозг, одновременно стимулировала его, давая возможность высшим мыслительным процессам идти непрерывно.
Поэтому доктор Пелс был намертво прикован к космосу и обречён на непрерывный процесс мышления. Доктор. Пелс — изгнанник из мира живых, странник, человек, постоянно ищущий и постоянно ждущий… по нормальным стандартам — ходячий мертвец.
Другая причина, поддерживавшая его на ходу, была не столь материальна, как миниатюрная система жизнеобеспечения. Тело его было заморожено за несколько секунд до наступления клинической смерти, а через неделю после этого прочитано завещание.
Так как человек замороженный «ещё не достиг статуса человека мёртвого» (Гермс против Гермса, 18, 777С, №087-3424), он может «распоряжаться своим имуществом путём предыдущего проявления намерений, то есть точно таким же образом, как и человек спящий» (Найс и др. против Найса, 794С, №14-187-В). Согласно этому, несмотря на бурные протесты нескольких поколений родственников, всё состояние доктора Пелса было обращено в наличные, а наличные потрачены на покупку корабля галактического радиуса действия с полной медицинской лабораторией, и на то, чтобы перевести самого доктора Пелса из неодушевленно-замороженного состояния в состояние ледяной неподвижности. Вместо того, чтобы в не нарушаемом сновидениями сне ждать проблематического открытия-которое-спасёт-его-и-вернет-здоровье, доктор Пелс решил, что он ничего не имеет против бесконечного пребывания в состоянии, на десять секунд отстоящем от клинической смерти, если только это не помешает ему продолжать свои исследования.
— Подумайте только, — сказал он однажды, — о всех тех людях, которые пребывают сейчас в десяти секундах от смерти, и не знают этого. Я искренне желаю им испытать в этот момент как раз то, что они любят больше всего.
Доктор Пелс больше всего любил патологию, причём самого экзотического сорта. Иногда он гонялся за новой болезнью буквально по всей Галактике: Десятилетиями публиковал он блестящие статьи, открывал потрясающие лекарства, писал учебники, читал лекции студентам из своей орбитальной лаборатории, рассматривался в качестве главного претендента на Медицинскую Премию всеми галактическими академиями (по слухам, каждая из них называла его лауреатом только из боязни, что это сделает другая).
Он имел неограниченный доступ к банкам медицинской памяти на любой цивилизованной планете, к которой приближался. Любая информация, за редчайшим исключением, также была к его услугам.
Паря над лабораторными столами — измождённый, безволосый, бледный, как высохшая кость, шести с половиной футов ростом, с тонкими пальцами, регулирующими пламя горелки или сжимающими вакуум-сферу, доктор Пелс казался идеально подходящим для выполнения своей главной миссии — изучения многокрасочных форм смерти. Стоит ещё сказать, что хотя он и в самом деле не мог испытывать ни наслаждений, ни страданий плоти, но ещё одно удовольствие было доступно ему кроме работы.
Чем бы он ни занимался, везде его сопровождала музыка. Лёгкая музыка, классическая — она звучала вокруг него постоянно. Онемевшее тело ощущало мелодию, слушал ли он или игнорировал её. Не исключено, что некоторым образом музыка заменяла ему и биение сердца, и дыхание, и все другие едва слышимые шумы человеческого тела, воспринимаемые людьми как нечто изначально данное… Какова бы ни была причина, вот уже много лет он не существовал без музыки.