Гейдель потянул себя за мочку уха и уставился на носки ботинок.
— Так оно и есть, — сказал он наконец. — Я не упоминал об этом раньше, чтобы вы не заподозрили меня в шарлатанстве, но это правда. То, что болезни лечит моя кровь, можно, по крайней мере, объяснить с научной точки зрения. А вот другое необъяснимо.
— Ну, девочку Дорн мы будем лечить всё-таки сывороткой, — сказал Хелман. — Просто мне интересно, не согласитесь ли вы поучаствовать в одном эксперименте?
— Что это за эксперимент?
— Посетить вместе со мной всех моих безнадёжных пациентов. Я представлю вас как коллегу. Потом вы поговорите с ними. О чём угодно.
— Буду счастлив.
— Вы уже знаете, что произойдёт?
— Это зависит от болезни, которой страдает человек. Если я уже переболел ею, он может выздороветь. В случае, если сильно повреждены внутренние органы, скорее всего, ничего не изменится.
— Вам уже приходилось проделывать такое?
— Да, много раз.
— Сколькими болезнями вы болели?
— Не знаю. Я не всегда даже осознаю, что болен, и не вполне представляю, что именно гнездится в моем организме. Вы хотите попробовать лечить моим присутствием, — сказал Гейдель, когда лифт остановился и дверь открылась. — Это интересно. Почему бы не попробовать на неизлечимых мою сыворотку?
Хелман покачал головой.
— Доклады говорят мне только о том, против чего помогла сыворотка в прошлом. Так. что я готов использовать её — постараться использовать — на девочке Дорн. В этом списке нет ни одной болезни из тех, какими страдают мои излечимые, а рисковать я не намерен.
— Однако вы не отказываетесь от второго варианта.
Хелман пожал плечами.
— У меня вообще мало предрассудков, да и риска тут никакого. Ваше появление не принесёт моим пациентам никакого вреда, по крайней мере, на этой стадии… Лаборатория через холл.
Пока лаборант готовился взять у него кровь, Гейдель смотрел в окно. В утреннем свете гигантского солнца он увидел четыре церкви четырёх разных религий и, кроме того, деревянное здание с плоской крышей, фасад которого был обвешан разноцветными жертвенными ленточками. Здание это очень походило на то, что стояло в деревне на берегу реки Барт… Высунувшись наполовину из окна и прищурившись, он разглядел справа по дороге ещё одну постройку — святилище Пей’ан. Гейдель поморщился и отвернулся от окна.
— Закатайте рукав, пожалуйста.
Джон Морвин играл в бога.
Он прошёлся пальцами по клавиатуре управления и приготовился родить мир. Осторожно… Радужная дорога от той скалы к той звезде ведёт ЗДЕСЬ. Да. Но рано. Ещё рано.
На стоящей рядом постели юноша пошевелился, но не проснулся. Морвин дал ему понюхать ещё газа и вернулся к работе.
Он провёл указательным пальцем под краем покрывавшей его голову корзины, чтобы избавиться от капелек пота на лбу и вернувшейся чесотки в области правого виска. Потом он огладил свою рыжую бороду и погрузился в размышления.
ЭТО было пока ещё далеко от совершенства, далеко от того, что описал мальчик. Закрыв глаза, он глубже заглянул в дремлющий рядом мозг. Мозг этот плыл в направлении, которое он считал правильным, но чувства, настоящего чувства, в нем не было.
В ожидании он открыл глаза, чтобы ещё раз посмотреть на хрупкое тело спящего — роскошные одежды, тонкие, почти женские черты лица — на которое была надета копия его корзины, соединённая с ней множеством проводов. Омываемый потоком содержащего наркотик воздуха, шевелился воротник… Он сжал губы и нахмурился, не столько от неудовольствия, сколько от зависти. Больше всего в жизни он сожалел о том, что не вырос среди богатства, что его не баловали, не портили, не сделали мотом. Он всегда хотел быть мотом, но теперь, когда мог позволить себе это, обнаружил, что для получения радости от мотовства ему не хватает соответствующего воспитания.
Он повернулся и посмотрел на пустой хрустальный шар около метра в диаметре, проткнутый в нескольких точках жерлами форсунок.
Нажми нужную кнопку, и он заполнится кружащимся вихрем пылинок. Введи в компьютер нужный код, и вихрь застынет навеки…
Он снова проник в объятый сном мозг юноши, который в очередной раз сбился с пути. Пришло время подействовать на него более сильными стимулами, чем раньше.
Он щёлкнул переключателем, и юноша услышал свой собственный записанный голос — так он говорил, описывая свой сон. Образы тут же сместились, и Морвин почувствовал, как в спящем мозге появилось ощущение правильности происходящего, ощущение исполненного желания.
Он нажал нужную кнопку, и форсунки зашипели, тут же щёлкнув другим переключателем, и связь его мозга с мозгом сына клиента прервалась.
Затем, соединив в едином усилии свою абсолютную зрительную память и телекинетические способности, которые только он один из всех мог использовать таким образом, Морвин спроецировал свой мозг на роящиеся внутри хрустального шара частички, швырнул внутрь него ключевое мгновение сна, выхваченное из мозга того, кому он снился, его форму и цвет — сна, всё ещё пронизанного мальчишеской восторженностью и удивлением, и там, внутри шара, чуть не раздавив другую кнопку, он заморозил сон навеки. Ещё одна кнопка — и форсунки вышли из шара. Ещё одна — и шар наглухо запечатался. Никто не сможет проникнуть внутрь него, не уничтожив самого сна. Ещё один выключатель и смолк записанный голос. Как всегда, Морвин обнаружил, что его бьёт дрожь.
Он сделал ЭТО ещё раз!
Морвин включил воздушную подушку, убрал из-под шара подпорки, и тот поплыл. Он убрал чёрный фоновый занавес и включил скрытое освещение, приспособив его так, чтобы свет равномерно падал на шар со всех сторон.
Взору его предстала несколько пугающая картина: нечто похожее на человека по-змеиному обвилось вокруг оранжевых скал, которые и сами были частью этого нечто; и глядело оно на самого себя, на то место, где соединялось с камнем; наверху небо частично скрывалось за вскинутой рукой; радужная дорога вела от скалы к звезде; рука мокра от влаги, похожей на слёзы; голубоватые формы парили внизу.
Джон Морвин внимательно изучил застывшую картину. Он увидел её телепатически, изваял телекинетически, сохранил механически. Он не знал, какую юношескую фантазию представляла собой картина, его это не заботило ни в малейшей степени. Она существует, и этого достаточно. Психическое истощение, душевный подъём, удовольствие, которое он чувствовал, рассматривая своё творение — этого было достаточно, чтобы сказать, что акт созидания удался.
Иногда его мучили сомнения — является ли в действительности искусством воплощение фантазий других людей? Действительно он владел уникальной комбинацией таланта и необходимого оборудования, чтобы материализовать сон клиента. Верно и то, что получал он за свою работу сногсшибательные гонорары, но ему нравилось думать о себе, как о художнике. Если уж не мот, то — Художник! Художник, решил он, обладает столь же развитым самомнением и эксцентричностью, как и мот, но к этим качествам у него добавляется способность чувствовать и сопереживать, и поэтому он не может относиться к людям с безразличием. Но если он не настоящий художник…
Морвин снял корзину, потряс головой, прочищая её, и яростно почесал правый висок.
Ему приходилось делать сексуальные фантазии, сонные мирные ландшафты, кошмары для сумасшедших королей, галлюцинации для психоаналитиков. Никто не отзывался о его работе иначе, как с горячей похвалой. Портрет — надёжное искусство. Но Морвин часто задумывался о том, что получится, если он соберётся запечатлеть свои собственные сны.
Поднявшись, он выключил и снял все датчики с тела юноши по имени Абс. Потом взял со стола трубку со старой эмблемой, выгравированной на его чашке, погладил её пальцами, набил, зажёг.
Включив сервомеханизмы, медленно повернувшие кушетку со спящим на ней юношей в наклонное положение, Морвин уселся рядом. Всё готово. Он улыбался сквозь дым и прислушивался к чужому дыханию.
Умение подать товар… Он снова превратился в бизнесмена, в продавца, расхваливающего выставленное на витрине. Первое, что увидит проснувшийся Абс — эффектно расположенный объект. Голос Морвина, сзади, разрушит очарование каким-нибудь обыденным замечанием, и магия — сломанная — спрячется в глубинах подсознания зрителя. Следует надеяться, что это повысит привлекательность объекта.
Шевеление руки. Покашливание. Начатый жест, который так и не кончился…
Морвин ждал примерно шесть секунд, потом спросил:
— Нравится?
Юноша ответил не сразу, но когда всё-таки ответил, слова его были словами маленького мальчика, а не того разочарованного в жизни юнца, каким он заявился в студию. Пропали куда-то едва скрываемое презрение, поддельная усталость, гнетущая покорность родителю, который решил, что хрустальный шар будет идеальным подарком ко дню рождения сына, которому вроде бы как и желать уже нечего.
— Вот это да! — сказал он.
— Следует ли понимать эти слова так, что вы довольны?
— Боже! — Юноша встал и подошёл к шару. Он вытянул руку, но так и не прикоснулся к его хрустальной поверхности.
— Доволен ли я? Да это просто шедевр!
Он вздрогнул и некоторое время стоял молча. Когда он повернулся, по лицу уже блуждала прежняя ухмылка. Морвин улыбнулся ему в ответ, левым уголком рта. Мальчишка ушёл в прошлое.
— Приятная штуковина, — сказал разочаровавшийся в жизни юнец, и небрежно махнул рукой в сторону шара. — Отправьте его и пошлите счёт отцу.
— Прекрасно.
Абс направился к выходу. Морвин встал и открыл для него дверь. Юноша остановился перед Морвином, бросил на него пристальный взгляд и ещё один, всего один раз глянул на шар.
— Мне бы хотелось посмотреть, как вы делаете это. Плохо, что мы не догадались записать вас на плёнку.
— Это совсем неинтересно, — сказал Морвин.
— Может быть… Ну что же, до свидания.
Руки Абс не предложил.
— До свидания, — ответил Морвин и долго смотрел юноше вслед. Да, хорошо быть испорченным.