Не только Кейпвилл и бордель, в котором она работала, нет, все Объединённые Лиги ненавидела она с такой страстью, что только один-единственный человек мог превзойти её в силе этого чувства. Пусть другие девушки ходят в церковь по воскресеньям. Пусть сосут леденцы и толстеют. Пусть ублажают любимых. Джакара скачет в это время по холмам и упражняется в стрельбе.
В один прекрасный день — Джакара надеялась, что день этот настанет при её жизни — будет огонь, и кровь, и смерть в пылающих сердцах бомб и ракет. Она готовила себя к этому дню, как невеста к свадьбе. Когда он придёт, у неё будет только одно желание — умереть во имя этого дня, но умереть, убивая.
Ей было всего лет пять, когда родители её эмигрировали на Дейбу. Когда начался конфликт, они оказались в лагере для перемещённых лиц. Будь у Джакары деньги, она вернулась бы на родную планету, но она знала, что нужной суммы не соберёт никогда.
Родители её не дожили до конца войны между ОЛ и ДИНАБ, сама она стала государственным приёмышем. Когда Джакара выросла и стала искать работу, то поняла, что старое пятно не смылось.
Единственное место — государственный Дом Развлечений в Кейпвилле — было открыто для неё. У неё никогда не было поклонника или друга. Она понимала, что где-то на обложке её личного дела красным проставлен штемпель: «Возможно сочувствует ДИНАБ», а внутри этого личного дела — история её жизни, аккуратно отпечатанная на половинке официального листа.
Ну и ладно, решила Джакара несколько лет назад, сопоставив факты. Ладно. Вы подобрали меня, рассмотрели и отшвырнули. Вы поставили на обложку красное клеймо. Я принимаю это клеймо, я не согласна только со словом «возможно». Придёт время, и я стану раковой опухолью в сердце вашего цветка.
Другие девушки редко заходили к ней в комнату, в ней им становилось не по себе. Зайдя, они нервно хихикали и быстро уходили. Ни кружев и оборок, ни голографий красивых актёров ничего этого не было в строгой келье, обиталище Джакары. Над её кроватью висела всего одна простая фотография — узкое, хмурое лицо Малакара-Мстителя, Последнего Землянина. На противоположной стене — пара одинаковых хлыстов с серебряными рукоятками. Пусть другие девушки работают с обычными клиентами. Она брала только тех, над кем могла всласть поиздеваться, и они шли и шли к ней. Каждую ночь она говорила с Ним, и это было единственным в жизни Джакары, что хоть как-то напоминало молитву:
— Я избила его, Малакар, так же, как ты поражаешь их города, их планеты, как ты бьёшь их и будешь бить снова. Помоги мне быть сильной, Малакар! Дай мне силу мучить и разрушать! Помоги мне, Малакар, пожалуйста! Убивай их!
Иногда утром Джакара просыпалась в рыданиях и не знала, почему плачет.
Она повернула курьяба и не спеша поскакала обратно. День обещал быть чудесным, и сердце её пело, согретое радостными новостями с планеты Бланчен.
Гейдель выпил полную флягу воды и ещё половину другой.
Сырая полночь опустилась над его лагерем. Он повернулся на спину, сцепил руки над головой, и стал смотреть в небо. Всё недавнее казалось далёким прошлым. Каждый раз, выходя из комы, он чувствовал, что жизнь начинается заново, и недавние дни казались такими холодными и плоскими, как письмо годичной давности, найденное за мусорным ведром. Он знал, что ощущение это пройдёт примерно через час.
Метеор пронёсся по небу, и Гейдель улыбнулся ему. Предвестник моего последнего дня на Кличе, подумал он.
Гейдель ещё раз посмотрел на сверкающее хроно и убедился, что глаза не обманули его. До рассвета ещё далеко.
Он потёр глаза и начал вспоминать красоту леди. На этот раз она показалась ему необычайно тихой. Он редко помнил, какие именно слова были сказаны, но казалось, что сегодня их было меныше, чем обычно. Что это — пронизанная нежностью печаль? Он вспомнил ладонь на своём лбу, и капли, упавшие на щёку.
Гейдель тряхнул головой и усмехнулся. Неужели он и в самом деле сошёл с ума, как подозревал много лет назад, после посещения странтрианской часовни? Принять Леди как реальную личность способен только сумасшедший.
Но с другой стороны…
С другой… Как объяснить сон, возвращающийся вот уже целое десятилетие? По правде говоря, это не совсем сон. Только главные действующие лица и обстановка оставались прежними. Диалоги менялись, настроения тоже. Но каждый раз любовь вела его туда, где царит мир. Наверное, стоило бы повидать психиатра, но только в том случае, если он захочет избавиться от сновидений. Но он не хотел. Проводя большую часть времени в одиночестве, кому он опасен? Зачем лишать себя одного из немногочисленных удовольствий? Тем более, что состояние его не ухудшается…
Несколько часов лежал так Гейдель и думал о будущем. Он видел, как посветлело небо и одна за другой погасли звёзды. Ему всегда интересно было — что же происходит на других планетах? Давненько он не настраивался на Центральные Новости…
Когда восход расколол мир на две части, Гейдель поднялся, обтёр себя мокрой губкой, подровнял ножницами бороду, оделся. Потом он позавтракал, упаковал вещи, взвалил рюкзак на спину и пошёл вниз по тропе.
Через час он уже был в пригородах Италбара.
Переходя улицу, он услышал, как на одной ноте бьёт и бьёт колокол.
Смерть! — говорил колокол. Похороны. Гейдель пошёл дальше.
Потом он услышал вой сирены, но не остановился и не полюбопытствовал, откуда он доносится.
Он дошёл до магазинчика, в котором ужинал много лет назад. Дверь его была закрыта, и к ней прикреплена чёрная бумажка.
Гейдель уже понял, что случилось, и панический страх овладел им.
Он подождал, пока похоронная процессия пройдёт по улице, которую он собирался перейти. Катафалк едва тащился.
Они всё ещё хоронят своих мертвецов, удивился Гейдель. Просто смерть, умер человек… вот и похороны…
Кого я хочу обмануть?
Он пошёл дальше, и какой-то человек плюнул на землю, на которую ступала нога Гейделя.
Снова? Да что же я такое?
Он медленно шёл по улицам, приближаясь к аэропорту.
Если смерть — дело моих рук, то как жители Италбара узнали об этом так быстро?
По какому праву обвиняют они меня?
Гейдель посмотрел на себя глазами горожан. Кто он такой?
Отмеченное богами существо, внезапно оказавшееся в гуще городской жизни. Они благоговеют, но боятся. Он задержался среди них недопустимо долго — на целый день. Столетие назад.
Гейдель шёл по улицам, отклоняясь вправо.
Какой-то мальчишка закричал:
— Вон он! Это Х!
Гейдель не стал отрицать этого, но тон, каким была произнесена фраза, заставил его пожелать, чтобы аэрокар прилетел за ним куда-нибудь в другое место.
Он шёл, а мальчишка и ещё несколько взрослых пошли за ним.
Но она жива, сказал себе Гейдель. Это я подарил ей жизнь.
Огромная победа.
Он прошёл мимо авторемонтной станции, и мужчины в голубых комбинезонах сидели, прислонив свои стулья к кирпичной стене. Они не сдвинулись с места. Они сидели, курили, и молча провожали его глазами.
Колокола звонили. Люди выходили из домов и смотрели на проходящего мимо них Гейделя.
Да, я задержался слишком долго, решил Гейдель. Я не хотел пожимать ничьих рук. В больших городах я никогда не сталкивался с такими трудностями — меня привозили и увозили в управляемой роботом герметичной машине, которую потом стерилизовали; мне предоставляли целую палату, которую потом тоже стерилизовали; я встречался всего с несколькими людьми, да и то сразу после катарсиса. Много лет прошло с тех пор, как я работал в городке столь малом. Я потерял осторожность, и виноват в этом. Всё было бы в порядке, не заговори я после ужина со стариком.
Всё могло бы быть хорошо.
Я потерял осторожность.
Он увидел, как грузят гроб на катафалк. За углом ждал своей очереди ещё один.
Значит, это не чума..? Пока… При эпидемии трупы сжигают, а люди стараются не выходить на улицу.
Гейдель обернулся, заранее зная, что увидит за спиной.
Толпа, идущая за ним по пятам, выросла, а в её гуле он ясно расслышал первую букву своего имени. И не один раз.
Мимо ползли машины. Гейдель не смотрел на них, но чувствовал, что сотни глаз смотрят на него.
В центре города он прошёл по крохотному бульварчику, украшенному позеленевшей от времени статуей какого-то местного героя-патриота-благодетеля.
Он услышал выкрик на языке, которого не знал, пошёл быстрее, и шаги за его спиной стали громче, словно толпа ещё увеличилась.
Что это были за слова? — подумал Гейдель.
Он прошёл мимо церкви. Колокол невыносимо бил в уши. Сзади громко выругалась женщина.
Страх рос. Солнце родило чудесный день в Италбаре, но Гейдель уже не замечал его прелести.
Он повернул направо и пошёл к аэропорту. До него оставалось ещё три четверти мили. Голоса стали громче; они адресовались не Гейделю, но говорили о нем. Некоторые слова он разбирал, и одним из них было: «убийца».
Гейдель шёл, и во всех выходивших на улицу окнах видел обращённые к себе лица. Спасаться бегством — бессмысленно.
Какая-то машина свернула к нему, притормозила, и тут же с рёвом унеслась прочь.
Люди знали — это сделал он. Он был героем, стал негодяем. И этот проклятый, примитивный суеверный страх, окутавший город! Все эти упоминания о богах, талисманах, удаче добавились к чему-то, что заставило Гейделя ускорить шаги. Теперь он ассоциировался в сознании жителей Италбара с демонами, но не с богами.
Если бы он не сидел так далеко за ужином, если бы не останавливался на улицах…
Мне было так одиноко, сказал себе Гейдель. Веди я себя, как раньше, эпидемии не было бы. Но я так одинок…
Он услышал громкий крик: «Х!», но не обернулся.
Мальчишка, стоявший у мусорного бака в переулке, выстрелил в Гейделя из водяного пистолета.
Он вытер лицо. Колокола, не умолкая, изливали звуками скорбь.
Когда Гейдель переходил очередную улицу, кто-то щёлкнул в его сторону окурком. Он наступил на окурок и остановился.