– Там есть бутылка рома, – пробормотал Дон и сделал чуть громче еле журчащее джазовой музыкой радио.
Следующие несколько минут, а может, часов, они молчали. Робин пила ром, который никак не хотел заканчиваться, курила, поднося губы, сложенные трубочкой, близко к узкой щелочке открытого окна, и старалась не смотреть на мужчину, сидящего рядом. Дон не обращал на нее внимание. Он витал в своих мыслях, улыбался краешком губ и барабанил пальцами по рулю.
– Расскажи мне о себе, – наконец, решилась девушка, когда ей окончательно наскучила эта бесконечная поездка и не стихающий дождь.
– Нечего рассказывать, – Дон пожал плечами и задумался, подбирая слова.
– Куда ты едешь?
– К своей семье. – Черты лица чуть смягчились. – Работаю на севере, чтобы прокормить жену и детей. Редко их вижу, но…
– На севере, – пробормотала недоверчиво Робин, настораживаясь. – Где на севере?
– А, не важно. То тут, то там. Стройка, шахта, буровая вышка. Любая работа подходит, лишь бы платили хорошо и не приходилось тратиться на еду и жилье.
– У меня отец работал на севере.
Думать про отца не хотелось. Последнее такое воспоминание пусть и дало освобождение, но и оставило горькое послевкусие. Тот нож в бедре Кристиана был всего лишь порывом, который она всегда в себе зажимала. Но только решившись, наконец, на него, Робин начала понимать, что крылось за этой ненавистью, по большей части навязанной ей матерью.
– Может быть, я его знаю? – Дон повернулся к ней и заметил, как распахнулся плед, обнажая грудь, лишь слегка прикрытую невесомой тканью, успевшей просохнуть. Машина вильнула вправо, раздались сигналы, судорожно выжимаемые водителями из соседних рядов.
– Эй, ты чего? – заверещала Робин и вжалась в сидение.
Обошлось. Снова ровное полотно дороги, убегающее в бесконечность.
– Отвлекся, – признался Дон и ухмыльнулся. – Тебе следовало быть поосторожнее. Мало ли на кого можно нарваться на набитом битком шоссе.
– Ничего более страшного, чем со мной уже произошло, произойти не может, – парировала Робин, но на всякий случай запахнула плед, закрывая тело до самого подбородка.
– Как хочешь.
– Ты говорил, ты можешь знать моего отца. Его имя Питер Вайсс, – перевела тему девушка.
– Питер твой отец? – нахмурился мужчина, сильнее сжав руль.
– Д-да. – Она уже пожалела, что завела этот разговор. Судя по реакции, ее папашка оставил не самые лучшие воспоминания о себе.
Машина вильнула, перестраиваясь в правую полосу, а потом и вовсе съехала на обочину, чуть не слетев в кювет на мелком гравии, расползающемся из-под колес. Несколько мгновений в салоне автомобиля висела тишина, нарушаемая лишь стуком капель дождя.
– Я знал Питера Вайсса. Он был хороший мужик. Жаль, погиб, не успев увидеть, как его дочь выросла в такую красавицу. – Дон, наконец, перестал пялиться вперед и развернулся к ней всем телом. – Но хорошо, что не узнал, что ты умрешь такой молодой.
– Я… В общем, я это сделала сама. По доброй воле. И я… вернусь обратно.
– Вернешься? – мужчина нахмурился, с сомнением оглядывая ту, кто еще несколько минут назад вызывала в нем вполне объяснимое желание, а сейчас вдруг стала просто дочкой старого друга.
– Я пришла сюда за ним, – Робин вытащила из-под пледа фотографию, которая подрагивала в тонких пальцах.
Дон не обратил внимания на снимок – ему было неинтересно. Жадными глазами он рассматривал девушку, словно видел впервые, а не проехал с ней несколько миль под упрямо барабанящий дождь.
Она была красива. Той самой красотой, которая ни у кого не вызывала сомнений. Подсохшие волосы цвета темного шоколада доходили до плеч, обрамляя темной рамкой бледное лицо с огромными черными глазами, сейчас казавшимися еще больше из-за испуга, который плескался в их глубине. Скорее всего, при жизни она была чуть более обычной – уставшая после рабочего дня, страдающая похмельем после веселого пятничного вечера, раскрасневшаяся во время тренировки. Обычная живая девушка, недавно отметившая двадцать пять. Ее ждало большое будущее, стоило только захотеть. Но она здесь. В его машине. Мчится по забитой заблудшими душами магистрали, не зная сама, куда хочет попасть.
– Ты ненавидела своего отца, да? Он рассказывал, что никак не может пробиться к дочери, – жена постаралась, настроила ее против…
– Никто меня не настраивал, – процедила Робин сквозь зубы. – Надо было чаще быть дома и уделять хоть немного внимания своей семье.
Дон нервно рассмеялся, пока из глаз не потекли слезы. Закурив, он даже не подумал о том, чтобы открыть окно, пока девушка, сидящая напротив, не закашлялась и не потянулась сама за пачкой сигарет.
– Ни ты, ни твоя мамашка ничего так и не поняли… Откуда вам знать, что чувствует человек, уезжая от своей семьи, чтобы заработать дня них эти сраные деньги? На дом, на учебу, на безбедную старость.
Робин молчала. Как нельзя кстати вспомнила про так и недопитую бутылку рома и приложилась к ней, запивая едкий дым.
Дон еще что-то говорил, брызгал слюной, пытаясь доказать свою точку зрения. В какой-то момент стало понятно, что он говорит это не ей – он говорит это своей семье, к которой едет, скорее всего, уже давно и все никак не может приехать. Либо эта дорога – и есть тот самый счастливый день, либо у него осталось что-то непрожитое, недосказанное, что не пускает его вырваться из этого заколдованного лабиринта бесконечного дождливого шоссе. Его слова выплескивались наружу, расползались по салону, как и едкий дым сигарет, и падали камнем на грязные затоптанные коврики. Кое-что долетало и до Робин, и тогда ее тело содрогалось от того, как точно они описывают ее детские мысли. Наивные мысли маленькой девочки, не желающей верить, что отец действительно бросил ее, предпочтя уехать как можно дальше, лишь бы не видеть их с матерью и не знать.
Она все это уже говорила себе сама. Любящая дочь, как никто другой, способна сочинить любую историю, объясняющую свое одиночество, в которую потом искренне поверит. И будет верить всегда, пусть неосознанно. Пусть прикрываясь маской ненависти, навязанной матерью.
– Ты говоришь, говоришь, говоришь. Ты думаешь, я не говорила себе этого сама, пока была ребенком? Пока ждала, что отец хотя бы позвонит и поздравит с днем рождения, пришлет подарок или тупую открытку. Ты думаешь, я не любила его, не ждала его любви?
Несколько секунд Дон смотрел на нее, тяжело дыша. В следующее мгновение, затушив бычок сигареты прямо о приборную панель, не заботясь особо о том, что еще горящие угольки падают на голые колени, он набросился на нее, жадными руками прорываясь сквозь все еще плотно запахнутый плед.
Это было странно, волнительно и неправильно, но Робин хотела и ждала этого, возможно, очень давно. Она хватала ртом воздух, тянувшись губами к его губам, хваталась руками за его сильные плечи, оставляя красные следы, пыталась выбраться из ненавистного пледа, лишь мешающего им по-настоящему сблизиться.
Дон целовал ее лицо, шею, грудь, сжимал податливое тело мозольными пальцами, так привыкшими сжимать только руль. Кожа под его прикосновениями пылала, горела, словно пламя зажигалки, недавно спалившее дотла старый храм вместе со случайными посетителями.
Это было как наваждение, страшный сон, после которого к утру становится нестерпимо стыдно. Это только казалось влечением тел – души тянулись друг к другу в надежде разделить одну боль на двоих. Дать высказаться, позволить выслушать. И все это под аккомпанемент колес и дождя, который, казалось, лишь усилился, если такое вообще возможно.
Робин лежала на заднем сидении машины, задрав ноги на окно, и перебирала ногтями по запотевшему стеклу. Сигарета в сжатых пальцах зазывно дымила, и девушка подносила к губам влажный от ее же слюней фильтр и вдыхала смесь из никотина, смолы и еще кучи всякой гадости, разрушившей бы ее легкие, будь она жива. Ее короткое белое платье задралось, оголяя все еще казавшиеся живыми бедра, и девушка поправляла его рукой, чтобы не выглядеть слишком уж вульгарно. Иногда она брала лежащую рядом бутылку рома и делала глоток или два, но лишь для того, чтобы еще острее прочувствовать то глубокое чувство беззаветной, безусловной любви к отцу, которая вырвалась наружу в объятиях случайного незнакомца, подобравшего ее на магистрали. Не было масок, не было выдуманной ярости и обиды. Можно было больше не скрываться, не лгать самой себе, и потому губы сами беззвучно повторяли: «Спасибо. Спасибо. Спасибо».
Дождь закончился так же резко, как начался, и теперь Дон сидел в водительском кресле и смотрел через лобовое стекло на голубое небо, чуть прикрытое, словно стеснительная девушка, облаками.
– Я уже забыл, как выглядит мир, не искаженный дождем, – пробормотал мужчина и протянул руку на заднее сидение, намекая на бутылку рома. Сделав пару глотков, он кинул ее на сидение рядом с собой, засмеялся, услышав, как возмущается Робин, и, положив руки на руль, все смотрел и смотрел и не мог насмотреться.
– Я думала, это твой самый счастливый день – это шоссе и дорога домой, – сказала девушка, перебираясь на переднее сидение и вновь укутываясь в плед.
– Что? – удивленно посмотрел на нее Дон и задумался. – Нет. Точнее, я никогда так не думал. Хотя ты права, я был чертовски счастлив в дороге домой, когда думал о своих детях, о жене… О своей собаке, которая всегда ссалась, когда я приезжал, – то ли от радости, то ли от испуга, черт ее знает.
Робин молчала, рассматривая своего нового знакомого, пытаясь найти в нем хоть что-нибудь, за что можно было зацепиться взглядом и влюбиться. Как когда-то она с одного взгляда влюбилась в Габриэля. Что это было? Цвет его глаз – такой же, как ее собственный. Имя, точь-в-точь такое, как на карточке с золотыми буквами: «Робин и Габриэль». Или этот отстраненный взгляд, которым смотрел на нее отец, погружаясь мыслями в ту свою вторую жизнь, которую выбрал для того, чтобы они с ее матерью могли не беспокоиться о деньгах.